вышла за  отчима через несколько лет  после того,  как  все  это
случилось,  -  сказал Костя. - И отчим меня усыновил. Они не хотели, чтобы я
знал, как умер мой отец, боялись меня огорчить, что ли, и потому скрывали от
меня правду.
 - Ну что ж, - сказал я, - самое время подвести итоги.
 - Я это сделаю сам, - сказал Костя.
 - Мы это сделаем вместе, - ответил я.


28

 ...Веэн встретил нас настороженно. Не ожидал, что я приду снова, да еще
с Костей.
 Костя поставил на стол фигурку мальчика с книгой.
 - Откуда она у тебя? - спросил Веэн спокойно.
 - Она всегда была у меня.
 - Понятно.
 За его спокойствием угадывалась тревога.
 - Я читал вашу статью о Краснухине,  она мне не понравилась,  -  сказал
Костя.
 - Мне она тоже не  слишком нравится,  -  ответил Веэн,  -  но напиши ее
другой, она была бы еще хуже.
 Уж  слишком издалека начинает Костя.  Так  мы  никогда не  доберемся до
сути. Я спросил напрямик:
 - Вы знали такого - Максимова?
 - Что за Максимов?
 - В сорок восьмом году он написал статью о Костином отце.
 Передо мной мелькнул знакомый мне  уже мгновенный,  колючий и  вместе с
тем жалкий и обреченный взгляд.
 - Да, такая статья была, я помню.
 - Максимов бесчестный человек, - сказал Костя.
 - Ты встречал абсолютно честных людей? Где? Назови! - сощурился Веэн.
 Костя посмотрел на меня.  Веэн перехватил его взгляд и пренебрежительно
поморщился:
 - Крош бесплодный фантазер и мечтатель. А тебе предстоит жизнь. В мире,
где  слабый  падает  под  ударами  судьбы.   Тебя  не  обманет  только  твоя
независимость - я тебе ее дам.
 Меня поразила страсть,  с  которой говорил Веэн.  Он  любит Костю,  это
точно.   Его  неподдельная  искренность  поколебала  даже  меня.   Я   снова
почувствовал в  себе раздвоение личности.  Надо взять себя в  руки!  Что  из
того, что он любит Костю? Вотрен тоже любил Люсьена де Рюбампре.
 - У  меня такое впечатление,  -  сказал я,  -  что статью о  профессоре
Мавродаки и статью о художнике Краснухине писал один человек.
 Того,  что произошло вслед за этим, я никак не ожидал. Веэн бросился на
меня и схватил за грудь.  Хорошо, что я сидел, если бы я стоял, то наверняка
бы упал -  так стремительно бросился он на меня.  И если бы Костя не схватил
его за руки, он наверняка задушил бы, слово даю!
 - Ничтожество!  -  бормотал Веэн трясущимися губами.  -  Как ты смеешь!
Дрянь!
 Вероятно, я немного испугался. Испугаешься, когда здоровый, спортивного
вида  гражданин хватает  тебя  за  горло.  Если  разобраться,  то  произошла
отвратительная сцена.  Взрослый,  как  будто интеллигентный человек бросился
драться.  Вот бы  уж  никогда не  подумал,  никогда не ожидал.  А  мы еще на
диспутах рассуждаем о мелком хулиганстве!
 Веэн  опустился в  кресло и  закрыл глаза руками.  Довольно трагическая
поза. Мне даже сделалось как-то неловко. Но Костю эта поза никак не тронула,
я  видел это по  его холодному,  бесстрастному лицу.  И  правильно!  Хорошим
отношением к  Косте Веэн хотел искупить свою вину.  Но ведь он хотел сделать
Костю таким же проходимцем, каким был сам. Какое же это искупление вины? Это
- усугубление вины.
 Не отнимая рук от лица, Веэн глухо проговорил:
 - Все не так,  как ты думаешь,  Костя.  Со временем ты все поймешь.  Но
верь только мне! Все, что я делаю, я делаю для тебя, ты это знаешь.
 - Максимов - это вы? - холодно спросил Костя.
 - Нет!  -  закричал Веэн,  отнимая руки,  и я поразился тому, как сразу
постарело его лицо. - Максимов - это не я. Максимов - это время...

 Потом я сообразил,  как мне следовало ответить Веэну:  "Плохого времени
не  бывает,  бывают плохие люди".  Это было бы сказано!  Но поздно думать об
этом! Впрочем, если представится случай, я это выскажу.
 На  улице я  хотел обсудить с  Костей все,  что  произошло.  Надо  было
выяснить еще некоторые детали.  Но  Костя не  был настроен разговаривать.  Я
только спросил:
 - Будешь приходить к нам?
 - Буду.
 Он вынул из кармана нэцкэ - мальчика с книгой - и протянул мне:
 - Возьми, может быть, будешь собирать...
 - Зачем... Такая дорогая штука. И я не знаю, буду ли я собирать, скорее
всего, что не буду. И потом, ведь это...
 Я хотел сказать,  что ведь эта нэцкэ -  память об отце. Но Костя не дал
мне договорить:
 - У меня есть еще одна, та, что дал Краснухин, - цветок...
 - Спасибо, - сказал я. - Так приходи.
 - Ладно, - ответил Костя, повернулся и пошел по улице.
 Некоторое время я  видел его маленькую,  но  сильную фигурку,  потом он
смешался с толпой прохожих.
 Я  представил себе,  как он придет домой и будет разговаривать со своей
матерью и со своим отчимом. И когда я представил себе отчима, я подумал, что
на свете все же хороших людей гораздо больше, чем плохих.
 Потом я открыл коробочку и снова рассмотрел нэцкэ -  мальчика с книгой,
- лучшую нэцкэ из коллекции Мавродаки.
 Мальчик  пристально  вглядывается  в   даль.   Что   видят  его  глаза?
Таинственные образы проносятся в детских мечтах подобно песням птиц.  Но что
мы сделали для того, чтобы королевство фантазии стало рядом с нами навсегда?
 Хорошая притча, правда?
 Ею я начал, ею и заканчиваю свои записки.
 До свидания!

 1964-1965 гг.
 Москва



    Анатолий Наумович Рыбаков.
    Неизвестный солдат



 ---------------------------------------------------------------------
 Книга: А.Рыбаков. "Приключения Кроша"
 Издательство "Детская литература", Москва, 1980
 OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 20 января 2002
 ---------------------------------------------------------------------


1

 В  детстве я каждое лето ездил в маленький городок Корюков,  к дедушке.
Мы ходили с ним купаться на Корюковку, неширокую, быструю и глубокую речку в
трех километрах от  города.  Мы  раздевались на  пригорке,  покрытом редкой,
желтой,  примятой травой.  Из совхозной конюшни доносился терпкий,  приятный
запах  лошадей.  Слышалось  перестукивание  копыт  по  деревянному  настилу.
Дедушка загонял коня в  воду и плыл рядом с ним,  ухватившись за гриву.  Его
крупная голова,  со слипшимися на лбу мокрыми волосами,  с  черной цыганской
бородой,  мелькала в  белой пене  маленького буруна,  рядом с  дико  косящим
конским глазом. Так, наверно, переправлялись через реки печенеги.
 Я единственный внук,  и дедушка меня любит.  Я его тоже очень люблю. Он
осенил мое детство добрыми воспоминаниями.  Они до сих пор волнуют и трогают
меня. Даже сейчас, когда он прикасается ко мне своей широкой, сильной рукой,
у меня щемит сердце.
 Я приехал в Корюков двадцатого августа, после заключительного экзамена.
Опять получил четверку. Стало очевидно, что в университет я не поступлю.
 Дедушка ожидал меня на  перроне.  Такой,  каким я  оставил его пять дет
назад,  когда в  последний раз  был в  Корюкове.  Его короткая густая борода
слегка поседела,  но  широкоскулое Лицо  было по-прежнему мраморно-белое,  и
карие глаза такие же живые,  как и раньше. Все тот же вытертый темный костюм
с  брюками,  заправленными в  сапоги.  В  сапогах он ходил и  зимой и летом.
Когда-то  он  учил  меня  надевать  портянки.  Ловким  движением  закручивал
портянку, любовался своей работой. Патом натягивал сапог, морщась не оттого,
что сапог жал, а от удовольствия, что он так ладно сидит на ноге.
 С ощущением, будто я исполняю комический цирковой номер, я взобрался на
старую бричку. Но никто на привокзальной площади не обратил на нас внимания.
Дедушка перебрал в руках вожжи.  Лошадка,  мотнув головой,  побежала с места
бодрой рысцой.
 Мы  ехали  вдоль  новой автомагистрали.  При  въезде в  Корюков асфальт
перешел в знакомую мне выбитую булыжную мостовую.  По словам дедушки,  улицу
должен заасфальтировать сам город, а у города нет средств.
 - Какие  наши  доходы?  Раньше тракт  проходил,  торговали,  река  была
судоходной  -   обмелела.  Остался  один  конезавод.  Есть  лошади!  Мировые
знаменитости есть. Но город от этого мало что имеет.
 К моему провалу в университет дедушка отнесся философски:
 - Поступишь в  следующем году,  не  поступишь в  следующем -  поступишь
после армии. И все дела.
 А  я  был  огорчен неудачей.  Не  повезло!  "Роль лирического пейзажа в
произведениях Салтыкова-Щедрина".  Тема!  Выслушав  мой  ответ,  экзаменатор
уставился на  меня,  ждал продолжения.  Продолжать мне было нечего.  Я  стал
развивать собственные мысли о  Салтыкове-Щедрине.  Экзаменатору они  были не
интересны.
 Те  же  деревянные домики с  садами и  огородами,  базарчик на площади,
магазин райпотребсоюза,  столовая "Байкал",  школа, те же вековые дубы вдоль
улицы.
 Новой была лишь автомагистраль,  на которую мы опять попали,  выехав из
города  на  конезавод.  Здесь  она  еще  только  строилась.  Дымился горячий
асфальт;  его укладывали загорелые ребята в брезентовых рукавицах. Девушки в
майках,  в  надвинутых  на  лоб  косынках  разбрасывали  гравий.  Бульдозеры
блестящими ножами  срезали  грунт.  Ковши  экскаваторов вгрызались в  землю.
Могучая техника,  грохоча и  лязгая,  наступала на пространство.  На обочине
стояли жилые вагончики - свидетельство походной жизни.
 Мы  сдали  на  конезавод  бричку  и  лошадь  и  пошли  обратно  берегом
Корюковки.  Я  помню,  как гордился,  впервые переплыв ее.  Теперь бы  я  ее
пересек одним толчком от берега.  И деревянный мостик, с которого я когда-то
прыгал с замирающим от страха сердцем, висел над самой водой.
 На  тропинке,  еще по-летнему твердой,  местами потрескавшейся от жары,
шуршали под  ногами  первые опавшие листья.  Желтели снопы  в  поле,  трещал
кузнечик, одинокий трактор подымал зябь.
 Раньше  в  это  время  я  уезжал  от  дедушки,   и  грусть  расставания
смешивалась тогда с радостным ожиданием Москвы.  Но сейчас я только приехал,
и мне не хотелось возвращаться.
 Я  люблю  отца  и  мать,  уважаю  их.  Но  что-то  сломалось привычное,
изменилось в доме, стало раздражать, даже мелочи. Например, мамино обращение
к знакомым женщинам в мужском роде: "милый" вместо "милая", "дорогой" вместо
"дорогая".  Что-то было в этом неестественное,  претенциозное.  Как и в том,
что свои красивые,  черные с  проседью волосы она покрасила в рыже-бронзовый
цвет. Для чего, для кого?
 Утром я просыпался:  отец,  проходя через столовую,  где я сплю, хлопал
шлепанцами -  туфлями без задников.  Он и  раньше ими хлопал,  но тогда я но
просыпался,  а  теперь просыпался от  одного предчувствия этого хлопанья,  а
потом не мог заснуть.
 У  каждого человека свои привычки,  не  совсем,  может быть,  приятные;
приходится с  ними мириться,  надо притираться друг к  другу.  А  я  не  мог
притираться. Неужели я стал психом?
 Мне стали неинтересны разговоры о  папиной и  маминой работе.  О людях,
про которых я  слышал много лет,  но  ни разу не видел.  О  каком-то негодяе
Крептюкове -  фамилия, ненавистная мне с детства; я готов был задушить этого
Крептюкова.  Потом оказалось,  что Крептюкова душить не  следует,  наоборот,
надо защищать, его место может занять гораздо худший Крептюков. Конфликты на
работе неизбежны,  глупо все время говорить о  них.  Я вставал из-за стола и
уходил. Это обижало стариков. Но я ничего не мог поделать с собой.
 Все это было тем более удивительно, что мы были, как говорится, дружной
семьей. Ссоры, разлады, скандалы, разводы, суды и тяжбы - ничего этого у нас
не было и быть не могло. Я никогда не обманывал родителей и знал, что они не
обманывают меня.  То,  что они скрывали от  меня,  считая меня маленьким,  я
воспринимал  снисходительно.  Это  наивное  родительское  заблуждение  лучше
снобистской  откровенности,  которую  кое-кто  считает  современным  методом
воспитания.  Я  не  ханжа,  но в  некоторых вещах между детьми и  родителями
существует дистанция,  есть сфера, в которой следует соблюдать сдержанность;
это не мешает ни дружбе,  ни доверию.  Так всегда и  было в  нашей семье.  И
вдруг мне захотелось уйти из дома, забиться в какую-нибудь дыру. Может быть,
я  устал от экзаменов?  Тяжело переживаю неудачу?  Старики ни в  чем меня не
упрекали,  но я подвел, обманул их ожидание. Восемнадцать лет, а все сижу на
их  шее.  Мне стало стыдно просить даже на  кино.  Раньше была перспектива -
университет.  Но  я  не  смог  добиться того,  чего добиваются десятки тысяч
других ребят, ежегодно поступающих в высшие учебные заведения.


2

 Старые гнутые венские стулья в  маленьком дедушкином доме.  Скрипят под
ногами ссохшиеся половицы, краска на них местами облупилась, и видны ее слои
- от темно-коричневого до желтовато-белого.  На стенах фотографии: дедушка в
кавалерийской форме держит в поводу коня,  дедушка -  объездчик, рядом с ним
два мальчика - жокеи, его сыновья, мои дяди, - тоже держат в поводу лошадей,
знаменитых рысаков, объезженных дедушкой.
 Новым  был  увеличенный портрет бабушки,  умершей три  года  назад.  На
портрете она точно такая,  какой я  ее  помню,  -  седая,  представительная,
важная,  похожая на директора школы. Что в свое время соединило ее с простым
лошадником,  я не знаю.  В том далеком, отрывистом, смутном, что мы называем
воспоминаниями детства и  что,  возможно,  есть  только наше представление о
нем,   были  разговоры,  будто  из-за  дедушки  сыновья  не  стали  учиться,
заделались лошадниками, потом кавалеристами и погибли на войне. А получи они
образование,   как  хотела  бабушка,   их  судьба,  вероятно,  сложилась  бы
по-другому. С тех лет у меня сохранились сочувствие к дедушке, который никак
не был виноват в  гибели сыновей,  и неприязнь к бабушке,  предъявлявшей ему
такие несправедливые и жестокие обвинения.
 На столе бутылка портвейна,  белый хлеб, совсем не такой, как в Москве,
гораздо  вкуснее,  и  вареная колбаса неопределенного сорта,  тоже  вкусная,
свежая,  и  масло  со  слезой,  завернутое в  капустный  лист.  Что-то  есть
особенное в этих простых произведениях районной пищевой промышленности.
 - Пьешь вино? - спросил дедушка.
 - Так, понемногу.
 - Сильно пьет молодежь, - сказал дедушка, - в мое время так не пили.
 Я   сослался  на  большой  объем  информации,   получаемой  современным
человеком.  И на связанную с этим обостренную чувствительность, возбудимость
и ранимость.
 Дедушка улыбался,  кивал головой,  как  бы  соглашаясь со  мной,  хотя,
скорее  всего,   не  соглашался.   Но  свое  несогласие  он  выражал  редко.
Внимательно слушал,  улыбался,  кивал  головой,  а  потом говорил что-нибудь
такое, что хотя и деликатно, но опровергало собеседника.
 - Я как-то раз выпил на ярмарке,  - сказал дедушка, - меня мой родитель
та-ак вожжами отделал.
 Он улыбался, добрые морщинки собирались вокруг его глаз.
 - Я бы не позволил!
 - Дикость,  конечно,  - охотно согласился дедушка, - только раньше отец
был глава семьи.  У нас,  пока отец за стол не сядет,  никто не смеет сесть,
пока не встанет -  и  не думай подыматься.  Ему и  первый кусок -  кормилец,
работник.  Утром  отец  первым к  умывальнику,  за  ним  старший сын,  потом
остальные -  соблюдалось.  А сейчас жена чуть свет на работу убегает, поздно
приходит,  усталая,  злая:  обед,  магазин, дом... А ведь сама зарабатывает!
Какой муж ей авторитет? Она ему уважения не оказывает, за ней и дети. Вот он
и перестал чувствовать свою ответственность. Зажал трешку - и за пол-литром.
Сам пьет и детям показывает пример.
 В  чем-то  дедушка был  прав.  Но  это только один аспект проблемы,  и,
возможно, не самый главный.
 Точно угадав мои мысли, дедушка сказал:
 - Я не призываю к кнуту и к домострою.  Как раньше люди жили - их дело.
Мы за предков не отвечаем, мы за потомков отвечаем.
 Правильная мысль! Человечество отвечает прежде всего за своих потомков!
 - Сердца вот пересаживают...  - продолжал дедушка. - Мне семьдесят - на
сердце не жалуюсь,  не пил,  не курил.  А  молодые и  пьют и  курят -  вот и
подавай им в  сорок чужое сердце.  И не подумают,  как это:  нравственно или
безнравственно?
 - А ты как считаешь?
 - Я считаю,  безусловно,  безнравственно.  На все сто процентов.  Лежит
человек в больнице и ждет не дождется, когда другой сыграет в ящик. На улице
гололед,  а ему праздник:  кто-нибудь расшибет котелок. Сегодня пересаживают
сердца,  завтра возьмутся за мозги, потом начнут из двух несовершенных людей
делать  одного совершенного.  Например,  слабосильному вундеркинду пересадят
сердце здорового болвана или,  наоборот, болвану - мозги вундеркинда; будут,
понимаешь, свинчивать гениев, а остальные на запчасти.
 - Есть у меня один знакомый писатель,  - поддержал я дедушкину мысль, -
хочет  написать  такой  рассказ.  Больному  человеку пересаживали сердца  от
разных зверей и  животных.  Но  ни  с  одним таким сердцем он  не мог жить -
перенимал характер того  зверя,  от  которого получал сердце.  Сердце льва -
становился кровожадным,  осла -  упрямым,  свиньи - хамом. В конце концов он
пошел к врачу и сказал: "Верните мне мое сердце, пусть больное, но зато мое,
человеческое".
 Я  сказал  неправду.  Знакомых писателей у  меня  нет.  Этот  рассказ я
собирался написать сам.  Но было стыдно признаться дедушке, что пописываю. Я
еще никому не признавался.
 - В  общем,  лучше  здоровое сердце,  чем  большой желудок...  -  Такой
старомодной шуткой  дедушка  заключил медицинскую часть  нашего  разговора и
перешел к деловой: - Делать чего собираешься?
 - Работать пойду. Заодно буду готовиться к экзаменам.
 - Рабочие кругом требуются,  - согласился дедушка, - вон дорогу строят,
автомагистраль Москва-Поронск. Знаешь Поронск?
 - Слыхал.
 - Старинный город, церкви, соборы. Ты стариной не увлекаешься?
 - Что-то не тянет.
 - Сейчас старина в моде,  даже молодые пристрастились. Ну, а в Поронске
этой  старины  на   каждом  шагу,   иностранцы  приезжают.   Вот  и   строят
международный туристский центр,  а  к  нему -  магистраль.  По  всему городу
объявления:  требуются рабочие, полевые-командировочные платят. Заработаешь,
потом сиди зиму - занимайся. И все дела.


3

 Итак,  эта прекрасная мысль пришла в голову дедушке, с его практическим
умом и мудростью.  Он вообще считал,  что меня воспитывают слишком домашним,
тепличным и  мне надо попробовать жизни.  Мне казалось даже,  что он доволен
моим  непоступлением  в   университет.   Может  быть,   он   против  высшего
образования?  Последователь Руссо?  Считает, что цивилизация ничего хорошего
людям не принесла? Но дал же он образование своей дочери - моей маме. Просто
дедушка хочет,  чтобы я  попробовал жизни.  А  заодно пожил бы у  него и тем
скрасил его одиночество.
 Меня это тоже устраивало.
 Никаких объяснений с  родителями не  потребуется.  Я  поставлю их перед
совершившимся фактом.  Здесь меня  никто не  знает,  и  я  буду  избавлен от
прозвища "Крош" -  оно мне порядком надоело.  Поработаю до декабря,  вернусь
домой с  деньгами.  У  меня есть водительские права,  любительские,  мне  их
обменяют  на  профессиональные.  В  виде  исключения:  в  школе  мы  изучали
автодело,  проходили практику на автобазе.  Поезжу с отрядом по стране, буду
готовиться к экзаменам.  Что делать вечером в поле?  Сиди почитывай.  Это не
чистенький,  светлый цех,  где восемь часов торчишь на одном и том же месте.
Это не киношная романтика с торжественными провожаниями на вокзале, речами и
оркестрами.  Было что-то очень привлекательное в  этих вагончиках на обочине
дороги - дымок костров, кочевая жизнь, дальние дороги, здоровенные загорелые
парни  в  брезентовых рукавицах.  И  эти  девушки  с  оголенными руками,  со
стройными ногами,  в косынках, надвинутых на лоб. Что-то сладкое и тревожное
щемило мне сердце.
 Но объявления висят давно.  Возможно,  люди уже набраны. С единственной
целью выяснить ситуацию я отправился на участок.
 Вагончики стояли  на  обочине  полукругом.  Между  ними  были  натянуты
веревки,  на  них  сушилось белье.  Один конец веревки был привязан к  Доске
почета.  Несколько в  стороне располагалась столовая под  большим деревянным
навесом.
 По приставной лестнице я  поднялся в  вагончик с  табличкой "Управление
дорожно-строительного участка".
 В  вагончике