жь берет! - добавил Шмаков Петр.
 - Ты видел,  что я  амортизаторы брал?  -  давясь от злости,  прошептал
Лагутин. - Видел?
 - Нет,  -  ответил я, - не видел. Но их вывезли с пустыря ваши знакомые
механики. Даже известно, на какой машине.
 - Это доказать надо, - нахально заявил Лагутин.
 - Мы  ничего  не  собираемся  доказывать!  -  ответил  я.  -  Вот  если
амортизаторы не найдутся, тогда придется что-то доказывать.
 - Раньше на Зуева клепал, теперь на меня?
 - На Зуева никто не клепал,  вы все сами придумали,  - возразил я, - но
мне неинтересны ваши выдумки!  Мы должны найти амортизаторы, и мы их найдем.
А если они сами найдутся,  тем лучше.  Все! Говорить больше не о чем. Пошли,
Петро!
 Мы  спокойно повернулись и  пошли домой.  А  куда пошел Лагутин,  мы не
видели. Мы ни разу не обернулись.
 ...Вечером я  лежал дома на диване и перечитывал "Мертвые души" Гоголя.
Мне очень нравится эта книга,  нравится, как там описаны люди. Очень тонко и
смешно!  И,  когда  я  открываю  "Мертвые души"  и  начинаю  читать,  как  в
губернский город  N  въехала  рессорная бричка  Чичикова и  как  два  мужика
рассуждали,  доедет ли эта бричка до Москвы и до Казани или не доедет, я уже
не могу оторваться. А Плюшкин, Собакевич, Ноздрев!
 И вот, когда я лежал на диване и читал "Мертвые души", раздался звонок.
В коридоре была мама, и она открыла дверь.
 Потом заглянула в комнату и сказала:
 - Сережа, к тебе пришли.
 Я с сожалением отложил книгу - читал как раз про капитана Копейкина - и
вышел  в  коридор.  Выходная дверь была  приоткрыта.  Я  распахнул ее...  На
площадке стояла Зина, диспетчер...
 - Вы ко мне? - спросил я, несколько озадаченный таким визитом.
 - Сережа!   -  взволнованно  проговорила  Зина.  -  Мне  надо  с  тобой
поговорить!
 - Пожалуйста, заходите, - сказал я.
 - Выйди на минуточку.
 Я вышел на площадку и захлопнул за собой дверь.
 Зина схватила меня за руку:
 - Сережа! Что там произошло?
 Я сразу догадался,  что она имеет в виду.  Но я видел,  что Зина сейчас
заплачет,  и  ужасно испугался.  Я  очень  не  люблю,  когда женщины плачут.
Женщины,  маленькие дети и кошки.  Сердце рвется,  когда они плачут.  Я стал
быстро придумывать ответ, который бы успокоил Зину. Но не успел.
 - Ты его совсем не знаешь,  -  всхлипывая,  заговорила Зина, - он очень
хороший. Но его друзья сбивают с пути...
 Вот до чего доводит людей слепая любовь!  И к кому? К человеку, который
выказывает ей полное пренебрежение.
 Я сказал:
 Вот   именно,   друзья!   Пусть   он   попросит  своих  друзей  вернуть
амортизаторы.
 Зина стала тяжело дышать и  наконец заплакала.  Разревелась все-таки...
Ну, что мне делать?
 - Я его так люблю,  -  сквозь слезы проговорила Зина.  - Если с ним что
случится, я не знаю, что со мной будет.
 Я  еще  никогда  не  разговаривал  с  женщинами  о  любви.  Наверно,  я
обрадовался возможности изложить наконец свои взгляды по этому вопросу.
 - Любовь - это прежде всего взаимное уважение, - сказал я.
 Я очень жалел,  что в эту минуту рядом не было Майки.  Но, хотя ее и не
было здесь, я продолжал развивать свои взгляды:
 - Один  не  должен  делать  того,  что  обидит  другого.  Если  другому
неприятно, то не надо танцевать с разными нахалами.
 Плачущим голосом Зина проговорила:
 - Я никогда ни с кем не танцевала.
 - Вообще танцевать можно,  -  пояснил я,  -  но  если  за  этим кроется
определенный смысл,  то  лучше не  танцевать.  -  Я  облокотился о  перила и
продолжал:  -  И потом,  надо честно и прямо смотреть в глаза, говорить друг
другу о недостатках и ошибках.
 Некоторое время я  думал,  что  бы  еще  такое умное сказать на  тему о
любви, но ничего не придумал.
 Зина воспользовалась моим молчанием и спросила:
 - А если они их вернут, ничего не будет?
 - Конечно, ничего, - ответил я.
 - Я  так боюсь,  -  опять чуть не заплакала Зина,  -  а  вдруг в тюрьму
посадят.
 - При чем здесь тюрьма!  -  возразил я.  -  "Церкви и тюрьмы сровняем с
землей"!  Вот  как  стоит вопрос!  Если они  все  вернут и  не  будут больше
жульничать, то ни в какую тюрьму их не посадят.
 Зина прошептала:
 - Он никогда ничего себе не позволял.  А вот как связался с ними, все и
началось.
 - Тем более надо на него воздействовать,  -  сказал я,  -  лучше сейчас
признать свои ошибки, чем потом отвечать за них.
 Зина ушла.  Я  опять взялся за  книгу.  Но мне не читалось.  Было жалко
Зину.  Такой несчастной она выглядела.  И все из-за Лагутина. Мало того, что
он ведет себя нечестно, он еще заставляет страдать других.
 Пожалуй,  я говорил Зине вовсе не то, что следовало. Надо было сказать:
"Если вы  любите Лагутина,  то  помогите ему перевоспитаться".  Вот что надо
было сказать. А я развел антимонию насчет любви.
 Что  поделаешь!  Правильные  мысли  и  нужные  слова  приходят  ко  мне
приблизительно через час после разговора.


30

 Сегодня кончается наша практика.  Я  рано пришел на работу.  Машины еще
только выезжали на линию.
 Они выезжали одна за другой,  тяжелые грузовики и  самосвалы мчались по
шоссе  и  растекались по  улицам  Москвы.  В  кабинах  мелькали суровые лица
шоферов.
 Во  дворе царило обычное в  этот  ранний час  оживление.  Раздавался по
радио  звонкий голос диспетчера,  шумел по  телефону начальник эксплуатации,
мелькало озабоченное лицо главного инженера. Директор стоял на своем обычном
месте, внушительный, молчаливый, и провожал глазами уходящие машины.
 Я подумал: как странно! Завтра мы будем свободны как птицы. Можем спать
сколько влезет.  Можем делать что  угодно.  Через неделю я  уеду  с  мамой в
Корюков, буду купаться в реке и удивлять всех своими ластами.
 И все же мне было грустно...
 Мне было грустно при мысли,  что я не буду больше приходить сюда ранним
утром,  не буду переодеваться у  своего шкафчика,  как все рабочие,  не буду
слушать их шуток и разговоров, не буду равнодушно говорить бригадиру Дмитрию
Александровичу:  "Кончил, проверяйте!"... И Дмитрий Александрович уже больше
мне не скажет: "Ну что ж, университант-эмансипе, подходяще..."
 Я  не услышу больше шипения паяльной лампы,  стрекотания сварки,  визга
пилы  и  шуршания рубанка и,  наверно,  скоро  отвыкну от  привычного запаха
бензина,  карбида и  ацетона.  И мне уже не придется спорить с кладовщиком о
том,  что он не вовремя запирает склад. Я не буду каждые две недели получать
деньги, заработанные моим собственным трудом.
 Конечно,  мы  не  более как практиканты.  Но  мы чувствовали себя здесь
рабочими. Мы делали работу, которую делали все.
 Вот о  чем я  с  грустью думал,  когда сидел на  скамейке возле гаража,
грелся на  солнце и  дожидался начала смены.  Потом прозвенел звонок,  и  мы
разошлись по цехам.
 По  правде сказать,  никто из  нас сегодня не  работал.  Пришел Игорь и
сказал, что на доске висит приказ про нас. Мы побежали его читать.
 Всем практикантам объявлялась благодарность за хорошую работу. Главному
инженеру объявлялась благодарность за хорошее общее руководство. Начальникам
цехов  -   за  хорошее  конкретное  руководство.   Бригадирам  -  просто  за
руководство. Всем рабочим - за чуткое к нам отношение.
 - Ловко  написано!  -  сказал Игорь  и  состроил ту  самую  физиономию,
которой он давал понять, что ему известна тайная суть.
 Но я был с ним не согласен.  Теперь,  когда практика кончилась, я забыл
про плохое, и в памяти осталось только хорошее. Ведь вначале мы ровно ничего
не умели делать, и трения были неизбежны.
 И   еще  объявлялась  благодарность  Зуеву.   За   хорошую  помощь  при
восстановлении нашей машины. И с него снимался выговор за аварию в Липках.
 Потом прошел слух, что нам сейчас будут выдавать зарплату. Мы бросились
в  бухгалтерию.  Выдали нам по шестнадцать рублей двадцать копеек,  как и  в
первую получку. Мы так и не поняли, чем расчет отличается от аванса.
 После получки главный инженер велел нам разойтись по цехам и сдать все,
что за нами числится. И добавил:
 - Не мешает и с рабочими попрощаться.
 Мы это понимали и без главного инженера.  Все же его слова меня приятно
удивили.  Они свидетельствовали об  известной душевной тонкости.  А  ведь мы
считали главного инженера сухарем и занудой.
 Мы со Шмаковым пошли в гараж, сдали инструмент, спецовку, очистили свои
верстаки  и  начали  прощаться.  Все  вытирали  руки  обтирочными концами  и
пожимали наши руки. Те, кто работал в смотровых ямах, тоже пожали нам руки.
 Не все,  может быть, горевали по поводу нашего ухода. Но мы целый месяц
работали вместе,  делили все хорошее и плохое,  и они не могли не проявить к
нам рабочей солидарности.
 Мы дошли со Шмаковым до ворот гаража и оглянулись. Никто не смотрел нам
вслед. Все опять работали, как будто ничего не случилось. Конечно, окончание
практики -  это событие только для нас. Но все же мне сделалось как-то не по
себе.  Неужели мы  для  гаража уже  чужие?  Пройдет несколько дней,  и  нас,
наверно, забудут.
 Во дворе нас встретил Игорь и  сказал,  что сейчас будет заключительная
беседа.  При этом он как-то особенно посмотрел на меня, противно ухмыльнулся
и добавил:
 - Готовься, Крош.
 По  его тону было ясно,  что мне надо готовиться к  неприятности.  Но к
какой именно,  он не сказал.  Такая у Игоря манера - недоговаривать. Этим он
подчеркивал свою исключительную осведомленность.
 Эта манера всегда меня очень злит.  Я не люблю неопределенности.  Какая
бы неприятность мне ни угрожала,  я предпочитаю узнать о ней сразу.  Терпеть
не могу, например, когда мне говорят: "Сережа, мне надо с тобой поговорить".
Такая привычка, между прочим, есть у моего отца. Никогда сразу не приступает
к делу,  а с хмурым видом произносит: "Сережа, мне надо с тобой поговорить".
А говорит дня через два. И эти два дня я мучаюсь неизвестностью. Я знаю, что
ничего такого страшного он мне не скажет.  Но не люблю этого неопределенного
периода между предупреждением о разговоре и самим разговором. Мне неприятно,
что  отец  прямо  не  высказывает  своего  недовольства,   а  ходит  с  этим
недовольством и ждет особенного момента.
 Приблизительно такое же  состояние было у  меня и  сейчас.  Я  не знал,
какая неприятность ожидает меня на заключительной беседе. А если бы знал, то
был бы спокоен.  И будь Игорь настоящий товарищ,  он избавил бы меня от этой
противной неизвестности.
 Мы собрались на пустыре -  обычном, а сегодня уже последнем месте наших
собраний.
 Там  стояла наша  машина,  блестящая,  свежевыкрашенная,  точно  только
выпущенная с завода. Ее официально передавали школе.
 К нашему возмущению, машину принимал школьный завхоз Иван Семенович.
 Он ходил вокруг машины и радостно потирал руки,  очевидно,  представлял
себе, сколько угля он на ней перевезет.
 Мы поняли, что за эту машину нам предстоит еще серьезная борьба.
 Директор вынул  самопишущую ручку,  нахмурился и  подписал передаточный
акт. С этой минуты машина принадлежала школе.
 Завхоз Иван Семенович одним духом вскочил в кабину,  Зуев сел за руль и
погнал машину в школьный гараж.
 Наша классная руководительница Наталья Павловна сказала:
 - Практика кончена! Прошла она хуже или лучше, чем нам хотелось, - дело
не в этом. Дело в том, что это был первый месяц вашей самостоятельной жизни.
Жизни в труде. Этот месяц вы никогда не забудете.
 Это она, между прочим, подметила довольно точно.
 Главный инженер объявил,  что  всем нам присваивается третий разряд,  а
Полекутину  -   четвертый.  Некоторые  ребята  обиделись,  а  по-моему,  это
правильно.  Полекутин кандидатура бесспорная.  А  если  бы  четвертый разряд
присвоили мне  или,  скажем,  Шмакову Петру,  то  это  была  бы  кандидатура
спорная.  И  оснований для  недовольства было  бы  гораздо больше.  Так  что
главный инженер поступил правильно. Как это он только заметил, что Полекутин
лучше нас всех разбирается в технике?
 Потом директор сказал:
 - Думаю,  вы не зря потратили время. Научились кое-чему. И увидели, как
все на свете делается. А делается все на свете рабочими руками.
 В  эту  минуту к  нему подошел бригадир Дмитрий Александрович и  что-то
сказал на ухо.
 Директор удивился и громко переспросил:
 - Где, ты говоришь?
 - В чулане.
 - Шарада! - пробормотал директор. - Ладно, скоро приду.
 Потом он обратился к нам:
 - Видите, как хорошо, и амортизаторы нашлись!
 Мы-то знали,  как они нашлись.  Но не подали вида.  Пусть это останется
загадкой.
 - Разберемся!  -  продолжал директор. - Так насчет чего я говорил? - Он
посмотрел на небо:  -  Забыл...  Ну, что сказать? Хорошие ребята. Относились
добросовестно. Вот Игорь хорошо помогал...
 Все посмотрели на Игоря.  У  него был такой вид,  будто он очень смущен
похвалой директора; на самом деле он был очень доволен.
 - Помогал  Игорь,  -  продолжал директор,  -  главный  инженер дал  ему
хорошую характеристику.  Освоил учет и документацию.  Я,  правда,  в молодые
годы к молотку и зубилу больше подбирался.  И вот ничего,  директорствую. Но
учет и документация тоже нужны... Так что все ребята работали хорошо. Особых
нарушений дисциплины не  было.  Впрочем,  у  одного  были  заскоки по  линии
дисциплины.
 Он обвел нас глазами. Его взгляд остановился на мне. Я похолодел.
 Вот  о  чем предупреждал меня Игорь!  Сейчас директор меня припечатает.
Припомнит мне тот разговор в кабинете.
 - Ага, вот он, - сказал директор. - Крашенинников, так?
 - Так, - пролепетал я.
 - Были заскоки?
 Я молчал.
 - Были, - сам себе ответил директор. - К аварии руку приложил?
 - Приложил, - признался я.
 - Ну  вот!  А  потом  явился  в  кабинет и  начинает устанавливать свои
порядки.  Так,  товарищи,  нельзя.  Если  каждый начнет меня учить,  что  же
получится?
 Я поймал на себе насмешливый взгляд Игоря.
 - Вот  так  обстоит дело,  -  продолжал директор,  -  вы  еще  молодые,
зеленые,  вам самим еще надо учиться.  А учить других еще придет ваше время.
Это  надо  запомнить.   Но   в   целом  хорошие  ребята!   А   что  касается
Крашенинникова,  то,  по-простому,  по-рабочему,  я так скажу: молодец Крош!
Честный парень! Давай, Крош, действуй!
 Обругал меня, а потом назвал молодцом.
 Где логика?

 1960 г. Январь - март
 Москва



    Анатолий Наумович Рыбаков.
    Каникулы Кроша



 ---------------------------------------------------------------------
 Книга: А.Рыбаков. "Приключения Кроша"
 Издательство "Детская литература", Москва, 1980
 OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 20 января 2002
 ---------------------------------------------------------------------


 Мальчик  пристально  вглядывается  в
 даль.  Что    видят    его    глаза?
 Таинственные  образы   проносятся  в
 детских мечтах, подобно песням птиц.
 Но что  мы сделали для  того,  чтобы
 королевство  фантазии стало рядом  с
 нами навсегда?

 Нэцкэ - мальчик с книгой


1

 Я  опишу события,  происшедшие в нашем доме.  События,  происшедшие вне
нашего дома, я тоже опишу.
 Писать я буду от первого лица.  Так это называется в литературе. Вместо
"он" говорить "я".  Не "он пошел",  а "я пошел", не "ему надавали по шее", а
"мне надавали по шее".
 Мою книгу отредактируют -  пусть,  мол, читатель думает, что ее написал
настоящий писатель.  Если этого не  делать,  то  одни книги будут читать,  а
другие -  нет.  А  если отредактировано,  то читают всех подряд и  никому не
обидно.
 В моей книге будет несколько героев.
 Все они живут в нашем доме.  Я хорошо знаю жильцов нашего дома -  в нем
прошла моя сознательная жизнь.  С десяти лет. Теперь мне шестнадцать. Только
Костя живет на другой улице.  Немного таинственный тип.  Пройдет по двору со
своим чемоданчиком, и все. А в чемодане боксерские перчатки. Костя - боксер,
черненький, худенький паренек.
 Я познакомился с Костей,  когда Веэн и Игорь были как раз во дворе. И я
тоже был как раз во дворе.  Смотрел,  как Веэн обтирает свою "Волгу".  Игорь
ощупывал свой подбородок и  тоже смотрел,  как  Веэн обтирает машину.  Перед
этим Игорь получил в  подбородок и теперь,  заботясь о своей внешности,  его
ощупывал. За что и от кого получил, я расскажу потом.
 Веэн показал на запасное колесо:
 - Подымем?!
 Игорь был занят подбородком.  Я помог поднять колесо и затянул гайку на
держателе.
 - Почему тебя зовут Крош? - спросил Веэн.
 Мне опять, в который раз, пришлось объяснить, что меня зовут Сергеем, а
Крош -  это прозвище,  сокращенное от  моей фамилии Крашенинников.  В  школе
всегда сокращают фамилии, тем более такую длинную, как моя. Вот и получилось
"Крош".
 Объясняя это  Веэну,  я  подумал,  что он,  наверно,  не  читал повести
"Приключения Кроша" - там об этом подробно рассказано.
 Тут появился Костя, и мы познакомились.
 - Прокатимся? - спросил меня Веэн.
 - С удовольствием.
 - Где Нора? - спросил Веэн.
 - Вот она идет, - ответил Игорь, массируя подбородок.
 Нора  в  черных  ажурных чулках.  На  эти  черные  чулки  мне  противно
смотреть. И голос у нее хриплый от курения.
 Игорь кивнул на меня:
 - Крош тоже поедет.
 - Тебе жалко? - спросил я.
 - Разве я что-нибудь сказал? Нора, я что-нибудь сказал?
 Нора пожала плечами.
 Нора  и  Игорь  ушли  из  десятого класса  будто  бы  для  того,  чтобы
заработать производственный стаж.  На  самом  деле  им  лень  учиться.  Нора
расхаживает в черных чулках, а Игорь околачивается на "Мосфильме", снимается
в массовках, только ему это за производственный стаж все равно не зачтут.
 Мы  мчались  по  Садовому  кольцу.  Из  троллейбусов  на  нас  смотрели
пассажиры.  Веэн  похож  на  молодого профессора:  виски с  проседью,  белая
рубашка с закатанными рукавами, узкие брюки, черные туфли. Нора сидела рядом
с ним как герцогиня. У Кости бесстрастное лицо боксера, который не жмурится,
когда его лупят по морде. Игорь трепался, будто брат собирается подарить ему
своего "Москвича". Я просто ехал.
 Веэн искусствовед. Я терпеть не могу искусствоведов, они мешают слушать
музыку,  прерывают ее  на самом интересном месте.  И  когда по радио человек
чего-то  там  бормочет  невнятным  голосом,  то  невозможно  ни  читать,  ни
заниматься... "Фредерик вошел в гостиную и сказал... Лаура печально покачала
головой...  Ах,  Фредерик..." Муть! Но Веэн искусствовед по изобразительному
искусству,  а это совсем другое дело: искусствоведы по изо не мешают слушать
музыку. Кроме того, Веэн коллекционер, собирает предметы искусства. И хотя я
с ним встречался только во дворе, он мне не казался яркой личностью. Игорь и
Костя выполняли какие-то его поручения и напускали такую таинственность, что
меня распирало от любопытства.  Это была та сторона жизни,  которую я еще не
знал.  Другие  стороны жизни  я  знал  хорошо,  а  эту  еще  слабо  и  хотел
познакомиться.
 Мы  свернули с  Садового кольца и  остановились в  переулке возле улицы
Горького.  Веэн обернулся и  посмотрел на Костю и  Игоря.  Те,  не говоря ни
слова,  вышли из машины. А мне Веэн улыбнулся. По его улыбка означала, что я
должен остаться. Я остался.
 Мы  сидели молча:  я,  Веэн  и  Нора.  Потом Веэн и  Нора перебросились
несколькими фразами. Поскольку они говорили тихо, я не стал прислушиваться.
 В  девятом классе за Норой ухаживал артист эстрады,  скандал был на всю
школу.  Норина  бабушка,  заслуженная общественница,  вызвала  к  себе  бюро
комсомольской организации;  я  был тогда членом бюро.  Сначала мы  не хотели
идти,  но потом пошли, приняв во внимание возраст бабушки и ее заслуги перед
общественностью. Мы стояли перед бабушкой, как провинившиеся школьники. Нора
сидела на диване,  курила сигарету и  стряхивала пепел в  горшок с  цветами.
"Если кто сбивается с пути,  -  говорила бабушка,  -  то виноват коллектив -
недосмотрели".  Когда бабушка была молодая, было по-другому... А у нас слаба
воспитательная работа, и мы недосмотрели за Норой.
 Бабушка сказала, что родители Норы занятые люди, заслуженные артисты, и
она,  бабушка, тоже занятой человек - пишет мемуары о Станиславском и других
выдающихся личностях.  Мемуары эти  имеют громадное значение для  воспитания
подрастающего поколения.  И,  не  воспитывая Нору,  мы мешаем ей