заслуженный человек,  товарищ  Краюшкин,  -  восхитился
Лыков, - все пятилетки объездили.
 - Довелось,  -  подтвердил Краюшкин.  -  Представляли меня к медали "За
трудовое отличие", да затерялись где-то бумаги. Все думали: получит Краюшкин
медаль, а он не получил. Смеху было...
 - На фронте получите,  - утешил его Лыков. - Теперь, как вперед пойдем,
их много будут раздавать, мне один лейтенант говорил.
 - Получишь свинцовую медальку в грудь, - проворчал Огородников.
 Некоторое время они шли молча, потом Лыков сказал со вздохом:
 - Сейчас бы неплохо буханочкой в зубах поковырять.
 - Не  мешало бы,  -  согласился Краюшкин,  -  сесть на  пенек да съесть
пирожок.
 В лесу послышались треск, шорох, опять треск, и все стихло.
 Солдаты остановились, прислушались.
 Лес стоял неподвижно под низкими тоскливыми серыми облаками.
 - Пошли! - сказал Бокарев.
 И вдруг небольшой конусообразный предмет,  похожий на гранату,  вылетел
из леса и упал к ногам Вакулина.
 - Залечь! - крикнул Бокарев.
 Они упали там, где стояли.
 Граната лежала прямо против Вакулина, но не взрывалась. Он открыл глаза
и со страхом посмотрел на нее,  потом чуть подался вперед - перед ним лежала
большая коричневая шишка.
 Он встал, поднял шишку. Солдаты тоже встали.
 Вакулин сделал несколько шагов к лесу.
 На  дереве,  свесив  босые  ноги,  сидела  девчонка  лет  семнадцати  и
улыбалась.
 - Ты что,  дура, делаешь, - сказал Вакулин, - а если бы я тебя, дуреха,
пристрелил?!
 - Вояка - шишки испугался, - рассмеялась девчонка, дерзко глядя в глаза
Вакулину: видно, ей понравился молоденький хорошенький солдатик.
 - Не у места такие шутки, девушка, - заметил Огородников.
 Краюшкин добродушно качнул головой:
 - Шустрая.
 Снова раздался треск -  коза с  большим выменем и грязной,  свалявшейся
под брюхом шерстью обдирала кору с деревьев.
 - Ты откуда? - строго спросил старшина Бокарев девчонку.
 - А вон из Федоровки, из деревни...
 Она мотнула головой в сторону поля.
 - У вас в деревне все девки такие веселые? - спросил Лыков.
 - Для кого веселые, для кого нет, - бойко ответила девчонка, поглядывая
на Вакулина.
 - Музыкальные инструменты есть, баян, например?
 - Есть! Четыре патефона и одна пластинка.
 - А звать тебя как?
 - Нюра.
 - Товарищ старшина, - предложил Лыков, - чем в город тащиться, пойдем в
деревню.
 - Непорядок, - возразил Огородников, - отпросились в город, надо идти в
город.
 Возражение Огородникова решило дело.
 Бокарев хмуро посмотрел на него, перевел взгляд на девчонку:
 - Зачем на дерево взобралась?
 - Козы боюсь, бодается, - засмеялась она.
 - Рядовой  Огородников!  -  распорядился Бокарев.  -  Отвязать  козу  и
препроводить в населенный пункт.


6

 Почему именно я  должен ходить по  домам?  Спрашивать,  чей покойник на
дороге? Могли послать того же Юру на машине, с запиской в военкомат. Хозяина
могилы все  равно не  найдешь.  Нет  никакого хозяина,  все  заросло травой.
Воронов  нарочно дал  мне  такое  нелепое поручение.  Повозись,  мол,  брат,
походи,  здесь на трассе ты особенно не требуешься. И стыдно перед дедушкой:
сразу поймет, на каком я тут положении - мальчик.
 Но дедушка отнесся к этому делу нормально.
 Он  сидел  против меня.  Смотрел,  как  я  рубаю творог со  сметаной со
здоровенным кусищем  хлеба.  Морщинки  собрались  в  уголках  его  глаз;  он
улыбался моему молодому,  здоровому аппетиту.  Мне нравится такая старость -
мудрая,  умиротворенная. Человек не суетится, мало думает о себе, а больше о
других,  спокоен и  доброжелателен.  И наоборот,  очень не нравятся нервные,
раздражительные, беспокойные старики.
 - Солдатских могил тут много,  - сказал дедушка. - В сорок втором немцы
прорвались на юг,  на Сталинград и на Кавказ. Бои были тяжелые. Какие могилы
раскопали,  перенесли в братские,  обелиски поставили, - видел, наверно... А
эта могила,  значит,  осталась.  И хозяин,  видно,  был: по штакетнику можно
судить,  кто их в  войну ставил,  эти штакетники!  Кто-то ухаживал,  только,
может быть, умер уже. Ладно, не горюй, я похожу, поспрашиваю.
 Получилось как в сказке:  дедушка ушел порасспрашивать,  а я лег спать.
Проснулся,  когда было  уже  совсем темно.  В  окне виднелись огни соседских
домов. Было слышно, как дедушка возится на кухне, с кем-то разговаривает.
 Я  не  стал прислушиваться.  Мне неинтересны люди,  посещающие дедушку,
такие же пенсионеры,  как и он,  старики и старухи. Он знакомил меня с ними,
представлял  их  важными,  значительными,  даже  выдающимися людьми.  Тот  -
генерал в  отставке,  чуть  ли  не  принимал капитуляцию Германии.  Другой -
бывший  директор  завода,  конечно,  самого  большого  в  СССР.  Эта  старая
большевичка  чуть  ли  не  с  самим  Лениным  работала.  Но  эти  выдающиеся
знаменитости  обсуждали  что-то  мелкое,   житейское,  незначительное,  свои
заботы, хвори, неудачи. Все это обсуждалось у дедушки. Потом дедушка надевал
фуражку и отправлялся по учреждениям.  Ходил,  хлопотал, устраивал больных в
больницу,  детишек в ясли и детские сады,  добивался пересмотра дела в суде,
всяких там переселений и  улучшений бытовых условий.  Хотя сам был не моложе
своих просителей,  даже старше.  Но был здоров, не признавал врачей, от всех
болезней сам употреблял и другим рекомендовал гнилые яблоки.
 Я встал, включил свет, побегал на месте, разминаясь.
 Между тем дедушка проводил своего посетителя и вошел в комнату:
 - Отоспался?   Нет?   Поужинай  и  снова  ложись.  Гречневую  кашу  как
предпочитаешь? С молоком, с маслом?
 Я предпочел и с молоком и с маслом.
 Пока я уминал кашу, дедушка рассказывал:
 - Есть  такие  сведения,  будто  на  могилу при  дороге ходила женщина,
Смирнова Софья Павловна,  живет на улице Щорса, дом десять, - это новые наши
дома.  Думал я к ней зайти,  да неловко через третьи руки.  Сам поговоришь -
отчитаешься перед начальством.
 Я посмотрел на часы - половина десятого.
 - Сейчас, пожалуй, поздно.
 - Поздно. Завтра с утра сходи.
 Утром я не слишком торопился.  Рабочий день пропал,  на трассу я уже не
поеду.  Пришел я  в  новые панельные дома часам к двенадцати.  Они выглядели
довольно нелепо  среди  огородов и  старых дровяных сараев.  Дети  играли на
деревянных мостках, сушилось белье.
 И маленькая квартирка,  в которую я попал, тоже производила впечатление
деревенского быта,  втиснутого в городской дом.  На полах цветастые дорожки.
На  нитках  сушатся  грибы.  Ведра  на  скамейке прикрыты плавающими в  воде
круглыми  деревянными крышками.  Пахнет  капустой  и  солеными  огурцами.  В
комнате  громадный  сундук,  окованный  железом.  И  как  единственный  знак
современности - громадный телевизор марки "Рубин" старого выпуска.
 Перед телевизором сидела старая,  грузная женщина, с толстыми, отекшими
ногами.  Она вопросительно посмотрела на меня.  Я объяснил ей причину своего
прихода.
 - Ходили мы с подругами на могилу,  -  ответила Софья Павловна,  -  и в
войну и после войны ходили, потом померли подруги мои, осталась я одна; тоже
ходила,  а  теперь  совсем  больна  стала,  не  двигаются  ноги,  в  магазин
спуститься и то проблема.
 И  снова воззрилась на  телевизор.  На экране элегантные молодые люди и
девушки  показывали  танцевальные  фигуры.   Их   комментировал  еще   более
элегантный  инструктор:   "Дамы   делают  полуоборот  направо,   кавалеры  -
полуоборот налево..."
 - В безвозвратно прошедшие годы,  -  вздохнула Софья Павловна, - была я
большая любительница до танцев,  обожала танцы - вальс, краковяк, падеспань.
Призы брала.
 - А фокстрот, чарльстон, шейк? - поинтересовался я.
 - Все  как  есть  танцевала,  -  ответила Софья Павловна,  -  курсов не
кончала,  да и не было в мое время ни курсов,  ни телевизора - телевизор еще
не изобретен был,  -  а  я  лишь посмотрю,  как люди танцуют,  и  весь танец
понимаю.
 "Может  быть,  и  правда в  ней  погибла великая исполнительница модных
танцев..." - подумал я.
 Сверху послышался топот.
 - Кругом люди,  -  продолжала Софья Павловна, - а я одна. Ночью во всех
углах трещит, а что трещит - не пойму.
 - Сверчок, - предположил я.
 - О  сверчке я даже мечтаю.  Не знаю только,  как достать,  -  ответила
старуха, глядя на меня как будто с надеждой: нет ли у меня сверчка?
 Это выглядело смешно и грустно.
 - А как фамилия солдата, кто он такой? - спросил я.
 - И,  милый...  Кабы знала я  его фамилию.  Нету у него фамилии.  Знаем
только: закидал гранатами немецкий штаб, разгромил вчистую.
 Я  с  удивлением посмотрел на  нее.  Такой героический поступок не  мог
остаться неизвестным.  А вот никто,  кроме нее,  о нем не знает. Выдумывает,
наверно.  Выдумывает, что танцевала шейк, которого тогда и в помине не было.
О сверчке мечтает.
 - Пригнали нас  ночью,  -  продолжала между тем  Софья Павловна,  -  он
ничком  лежал;  выкопали мы  яму,  они  его  туда  и  спихнули.  Мужчина был
представительный,  высокий -  яму длинную копали... Ходили мы с подругами, и
одна я ходила,  а теперь душа болит: лежит один в чистом поле, а что делать?
Найдутся,  думаю,  добрые люди,  доглядят. Школьники вот... Какие вещи после
него остались, все им передала.
 Она тяжело поднялась, подошла к окну, выглянула в него, крикнула:
 - Дора  Степановна,  а  Дора  Степановна...  Наташка твоя  дома?  Пусть
зайдет, скажи...
 Она вернулась, опустилась на стул.
 - Вот Наташка тебе и покажет, ей все отдала.
 Разговор с какой-то Наташкой совсем не входил в мои планы. Нет фамилии,
нет документов, и фактически нет хозяина могилы. Так и доложу Воронову.
 - Нет,  зачем,  - сказал я, вставая, - мне ведь только узнать надо было
насчет могилы. Мы ее перенесем на другое место.
 - А ты поинтересуйся,  -  сказала Софья Павловна,  -  может,  школьники
узнали его фамилию.  У  них ноги молодые.  А я что?  Ходила тут к одному,  к
Михееву,  сады богатые держит:  у  него в войну солдат наш раненый от немцев
прятался.  Ходила к  Агаповым -  у них тоже был наш солдат.  Никто ничего не
знает - были солдаты и ушли. А больше и ходить не к кому было.
 Я досадовал на старуху:  зачем мне школьники? Но уходить было неудобно.
Я сидел и ждал, когда явится Наташа.
 А  старуха смотрела телевизор.  Танцы сменились передачей для детей,  а
она все смотрела.
 Наконец дверь открылась. Появилась Наташа.
 Честное слово,  никогда не  думал,  что  в  Корюкове,  да  еще  в  этих
панельных домах, есть такие девочки!


7

 И  вот мы  с  Наташей идем по пустой школе.  Шаги наши гулко отдаются в
пустом коридоре.  Справа -  громадные окна, в их стекла бьет яркий солнечный
свет.  Слева -  закрытые двери классов.  Чудится, будто там идут уроки, хоть
знаешь, что никаких уроков нет.
 Мы спустились по коротко" боковой лестнице и очутились перед дверью, на
которой било написано:  "Штаб рейда "Дорогой славы отцов".  В  моей школе но
было такого штаба и  не было такого рейда.  Я  знал об их существовании,  но
видел впервые.
 На стендах лежали старые солдатские каски,  пилотки,  гильзы,  винтовки
без затворов,  с  зарубками на  прикладе.  Видно,  отмечал снайпер,  сколько
немцев убил из нее.
 На  стенах висели увеличенные портреты воинов -  суровые лики войны.  Я
сказал:
 - Если бы даже на них не было гимнастерок,  я  бы сразу определил,  что
это солдаты Отечественной войны. Эпоха накладывает на лица свой отпечаток.
 Не знаю, дошел ли до нее внутренний смысл моих слов. Наверно, не дошел,
слишком серьезно она ответила:
 - Эти солдаты погибли в наших местах. Мы разыскали их родственников.
 Конечно,   дело  это  нужное  и  полезное.  Но  меня  не  убедишь,  что
действительно есть энтузиасты рыть могилы,  переносить останки,  разыскивать
родных,  которые и  без  того знают,  что их  близкие погибли.  Да  и  какие
родственники сейчас,  через тридцать лет? Отцы и матери умерли, дети забыли,
внуки в глаза не видели.
 Но Наташа мне понравилась, и я сочувственно заметил:
 - Это было, наверно, чертовски трудно?
 - Это было сложно, - ответила она.
 У  нее  гладкое лицо  и  серые  пристальные глаза.  Стройная,  смуглая,
спортивная девчонка.  Она мне сразу понравилась.  Хотя я и сразу понял,  что
совершенно ей  безразличен.  Интерес у  нее не  возник,  а  когда интерес не
обоюден - тогда мертвое дело.
 Она рылась в большом книжном шкафу.
 - Ты в каком классе - в девятом, в десятом?
 Она ничего не ответила.  Ей не нравятся мои вопросы?  Почувствовала мой
интерес?  А  что в нем предосудительного?  Я знаю этих серьезных,  замкнутых
девчонок,  это гроб с  музыкой...  И все же именно в таких девчонок я всегда
врезываюсь.  Их замкнутость, что ли, меня интригует? И чем бесперспективней,
тем больше стараюсь. Мистика!
 Она достала из шкафа сверток:
 - Вот  пакет  Софьи  Павловны.   Здесь  нет  ни  фамилии  солдата,   ни
документов. Мы отложили розыск до осени.
 Она  развернула пакет и  выложила его содержимое на  стол:  фотография,
старая промокашка,  кисет с вышитой на нем буквой "К", самодельная зажигалка
из  патрона,  маленький картонный квадратик из детского лото с  изображением
утки.
 Фотография была разорвана на четыре части,  потом склеена.  Пять солдат
сидели на поваленном дереве на фоне леса.  В середине -  бравый, щеголеватый
старшина со значком на груди,  с  медалью,  с  широким командирским ремнем и
портупеей через плечо.  Справа от него -  два молодых солдата,  слева -  два
пожилых. Я перевернул фотографию. Там было написано: "Будем помнить ПРБ-96".
 - Что за ПРБ-96?
 - Название ремонтной части,  их  уже давно не  существует,  -  ответила
Наташа,  -  и найти ее невозможно.  Когда часть строевая -  полк, дивизия, -
тогда легче.  И  потом,  на  карточке пять солдат.  Кто  из  них в  могиле -
неизвестно.
 Она говорила в  воздух.  Будто я не живой человек,  а казенная единица,
пришедшая посмотреть казенное дело.
 - Слушай, - сказал я, - у вас тут, кажется, есть танцплощадка.
 - Есть.  -  Она насмешливо посмотрела на меня.  - Могут и тебя пустить,
если подстрижешься.
 - Дело идет к зиме - утепляюсь.
 - А дорога - это что: романтика?
 Итак, прояснилось ее мнение обо мне.
 - Тут ты угадала: муза дальних странствий.
 Я говорил и держался развязно.  Тоже мистика!  С девчонками, с которыми
нужно  держаться  развязно,  я  серьезен.  И  наоборот:  с  кем  нужно  быть
серьезным,  говорю развязно.  Чувствую,  что все порчу,  а иначе не могу.  Я
всегда  стараюсь  укрепить  первое  впечатление  о   себе,   даже  если  это
впечатление для  меня  невыгодно.  Возможно,  у  меня  какое-то  психическое
нарушение - делать все во вред себе.
 - Кстати, дай мне фотографию, - сказал я.
 - Зачем?
 - Отчитаться перед  начальством,  а  то  скажут  -  не  ходил.  Я  лицо
должностное.
 - Только верни, - после некоторого колебания ответила она.
 - А как же, завтра же. Ты где живешь? Дом я знаю, а квартира?
 Она пожала плечами:
 - Какая тебе разница? Принеси в школу - мне передадут.
 Понятно...  И все же я ее так не отпущу.  Вижу,  что дело гиблое,  а не
отпущу. Психи мы, психи!
 - Так как, договорились? Идем на танцы? Завтра!
 - Завтра нет танцев.
 - Послезавтра.
 - Послезавтра я буду у бабушки.
 - Послепослезавтра.
 - Опять нет танцев.
 - Ясно. А как насчет кино?
 - Я видела эту картину.
 - Какую?
 Она засмеялась:
 - Видела...
 - Да,  слушай,  Софья Павловна сказала:  про солдата знают ваши местные
жители - Михеев и Агаповы. Известны тебе такие?
 - Известны.
 - Сходим узнаем, найдем этого солдата.
 - Курьеры, курьеры, тридцать тысяч курьеров.
 - Ты хочешь сказать, что это не так просто.
 - Да, приблизительно это я и хотела сказать.
 - А попытаться?
 - Попытайся.

 Из школы я  отправился на почту.  Дал телеграмму в  Центральный военный
архив:
 "Прошу  сообщить где  в  сентябре 1942  года  находился ПРБ-96  жив  ли
кто-нибудь из его командиров их адреса".
 Обратный адрес я указал:  Корюков,  дорожно-строительный участок,  мне.
Так запрос выглядел солиднее.
 Квитанцию  я  скрепкой  прикрепил к  фотографии.  Снова,  на  этот  раз
внимательно,  рассмотрел ее. Солдаты сидели на поваленном дереве. У старшины
через плечо висела полевая сумка,  на левой стороне груди медаль, какая - не
разберешь, а на правой - значок, по форме напоминающий гвардейский.


8

 Вагончики  и   навес-столовая  были  ярко  освещены.   Уютно  тарахтела
электростанция. Тишина, покой, отдых после тяжелого трудового дня.
 Рабочие обедали за столами, сколоченными из толстых, обтесанных досок с
врытыми в землю крестовинами.
 Мои соседи по вагончику - бульдозерист Андрей, тот самый, что наткнулся
на могилу, и шофер Юра, подвозивший меня в город, - помахали мне. Я подсел к
их столику. С ними сидела чертежница Люда. Как я понял, у нее с Юрой любовь.
 - Чего узнал? - спросил Юра.
 Все  равно придется докладывать Воронову.  Я  счел  лишним рассказывать
сейчас.
 - Справки по ноль девять.
 - Во дает! - восхитился моим ответом Андрей.
 Из  кармана куртки  он  вытащил пол-литра,  разлил  по  стаканам.  Люда
мизинцем провела по самому донышку,  показала, сколько ей налить. На ней был
немыслимо короткий плащ с погончиками,  этакий мини-плащ. Странно, что такая
молодая девчонка работает на строительстве дороги и живет в вагончике. Может
быть, из-за Юры?
 Водку я не люблю.  Но выпить пришлось. Как объяснил Андрей, мы выпиваем
в  честь моего переезда в вагончик.  Сегодня они,  старожилы,  угощают меня,
завтра я, новосел, угощу их - таков обычай.
 Так объяснил Андрей.
 За соседними столами тоже ужинали,  шумели,  галдели.  Но Андрей, Юра и
Люда  держались особняком.  Сидели  с  видом  людей,  которые обо  всем  уже
переговорили,  молча понимают друг  друга,  сознают свою  значительность.  В
коллективе каждый создает себе положение как сумеет. Эти решили создать себе
положение, держась независимо и значительно.
 Мимо  нас  прошел  инженер  Виктор  Борисович,  пожилой  интеллигентный
человек с  помятым лицом.  Окинул наш стол внешне безразличным,  а  на самом
деле зорким взглядом.
 - Присаживайтесь,  Виктор Борисович,  - пригласил его Андрей, придвигая
табуретку.
 Виктор Борисович присел чуть в стороне,  оперся на палку. Не то сидел с
нами, не то сам по себе.
 Андрей налил и ему.
 Ужин кончался, рабочие расходились. Официантка Ирина с подносом в руках
собирала со столов посуду.
 - Ириночка,  прелесть моя, - Виктор Борисович погладил ее руку, - какая
ручка, какое чудо!.. Радость моя, попросите на кухне немного льда и томатный
сок.
 - Ладно,  -  недовольно проговорила Ирина  и  пошла дальше,  собирая на
поднос  посуду.   У  нее  довольно  правильные,   даже  тонкие  черты  лица,
испорченные, однако, выражением недовольства.
 - Только в глуши попадаются такие иконописные лица.  И имя византийское
- Ирина, - сказал Виктор Борисович.
 - Византия  -  Константинополь -  Стамбул,  -  небрежно  проронил  Юра,
показывая свою образованность.
 - Ирина,  жена  византийского императора  Льва  Четвертого,  красавица,
умница,  -  Виктор Борисович бросил в стакан лед,  добавил томатного сока, -
управляла государством вместо  своего сына  Константина,  которого свергла с
престола и ослепила.
 Ребята  с  интересом  слушали  этого  пожилого,   видно,  образованного
застольного краснобая.
 - Какие женщины были! - заметил Юра.
 - То есть! - многозначительно произнесла Люда.
 Это выражение обозначало у нее высшую степень согласия.
 - Сына ослепила!  -  возмутился Андрей. - Ее надо было посадить на кол,
четвертовать, колесовать, расстрелять и повесить.
 - Боже, какой кровожадный! - с деланным ужасом проговорила Люда.
 Виктор Борисович продолжал:
 - Не только не повесили,  дорогой мой друг Андрей. А наоборот, была она
высоко отмечена церковью за  преследование иконоборцев,  то  есть  тех,  кто
боролся с культом икон.
 - И правильно преследовала, - заметила Люда, - сейчас иконы ценятся.
 - Иконы -  это другое,  -  возразил Андрей,  -  это древность, история.
Поронск отстраивают - тоже древность, история.
 Виктор Борисович вдруг опустил голову и печально проговорил:
 - Неизвестно еще,  где он