альчика с книгой?
 - Не появлялась...
 Он помолчал и задумчиво добавил:
 - Такие великолепные произведения искусства,  а их превращают в предмет
спекуляции и наживы.
 И  посмотрел на  меня  так,  будто именно я  превращаю нэцкэ в  предмет
наживы и спекуляции. Не догадывается ли он, от кого я пришел?
 - Ну как, обмен не состоялся? - спросил Краснухин.
 - По-видимому, нет.
 Какой мне смысл меняться для Веэна?
 Опять,  вращая глазами,  он  посмотрел на  меня.  Черт возьми,  как  он
странно смотрит!
 - Ладно,  -  широкой ладонью Краснухин сгреб фигурки со стола,  - будет
время - заходи.


17

 Самое лучшее в плавании по реке - это отвал. Гремит музыка, река далеко
разносит звуки  радиолы,  люди  веселы  и  возбуждены.  На  палубе  хлопочут
матросы,  взбегают по трапам стюардессы;  здесь свой, особенный, независимый
плавучий мир.  Сверкает на  солнце белый  теплоход.  Речной вокзал,  легкий,
красивый,  устремлен в небо.  С реки дует прохладный ветерок, катера, хлопая
днищем,  вздымают белую пену бурунов.  На меня пахнуло запахом реки,  и  мне
снова захотелось прокатиться по ней... Не так уж это скучно, в конце концов.
Берега, пристани, деревни, города, рыбаки, створы, шлюзы, бакены...
 Но я  не могу ехать -  у  меня Зоя.  На кого я ее оставлю?  На пижонов,
которые толкутся у прилавка?  Или на Шмакова Петра, который увязался за мной
в Химки и сейчас, как и я, стоит на причале.
 Вот за своих стариков я рад.  Будут сидеть на палубе, папа будет играть
в преферанс.  Иногда и мама будет играть, но без папы: вместе они не играют,
поссорились как-то во время игры и с тех пор играют отдельно. Будут покупать
на  пристанях огурцы и  помидоры,  и  свежую сметану,  и  живую  рыбу,  если
попадется, и арбузы, и дыни...
 Они славные старики,  мои родители.  Вся их жизнь в  труде.  Папа целый
день  на  заводе,  мама в  издательстве.  Она  корректор,  читает рукописи и
верстки,  выискивает в них ошибки.  Они рады малейшему развлечению:  гостям,
театру,  всяким дням рождения,  всяким там новогодним подаркам и  сюрпризам.
Мне  эти  радости кажутся не  слишком значительными,  но,  если разобраться,
каждый развлекается по-своему,  у каждого свой вкус и свои пристрастия.  Им,
например, не нравятся некоторые отличные, на мой взгляд, современные молодые
поэты,  писатели  и  художники.  Я  их  за  это  не  осуждаю,  но  некоторый
консерватизм налицо.  Их  интересы  несколько  ограничены  рамками  мира,  в
котором они работают, они не решают общих вопросов жизни. А человек, как там
ни говори, должен выходить за сферы своего индивидуального существования.
 Прощаясь,  папа говорит свое обычное:  "Будь человеком!" Так он говорит
всегда, прощаясь: "Будь человеком!" Другие, может быть, этого не понимают, а
мы с  ним хорошо понимаем.  Будь человеком,  и  все!  И это лаконичное "будь
человеком" производит на меня большее впечатление, чем предупреждения о газе
и мусоропроводе.
 Но  когда мама поцеловала меня,  провела рукой по моей щеке и  тревожно
заглянула мне в глаза, я чуть не заревел, честное слово! У кого это сказано:
"...матери моей печальная рука"?..  "Звезда полей над  отчим домом и  матери
моей печальная рука".  Это Бабель сказал, вот кто! У Бабеля в "Конармии" эти
строчки.
 Опять  гремела  музыка,   все  махали  платками.   Теплоход  отдалялся,
иллюминаторы на  нем  становились совсем  крошечными,  потом  и  люди  стали
крошечными, они продолжали махать, но лиц их уже не было видно.
 К этому событию Шмаков Петр отнесся спокойно. Не его родители уехали, а
мои.  Но когда уезжают его родители,  он тоже невозмутим.  Его родители то в
Индии, то в Египте: они энергетики или гидростроители и работают на Востоке.
Шмаков Петр привык к  тому,  что  они все время уезжают,  относится к  этому
чисто  практически.  И  как  только  теплоход скрылся  из  глаз,  задал  мне
практический вопрос:
 - Сколько тебе отвалили?
 - Тридцать.
 Он произвел в уме какие-то вычисления и сказал:
 - Пятнадцать ре свободно можешь прогулять.
 В  ответ я  промолчал.  Не стану же я  докладывать Шмакову свой бюджет.
Какое, спрашивается, ему дело!
 - Посидим в ресторации,  -  предложил Шмаков,  - я еще никогда здесь не
был.
 - Я уже пообедал.
 - Что значит пообедал? Я тебе не обедать предлагаю, а поесть стерляжьей
ухи. Ты ел когда-нибудь стерляжью уху?
 - Я сыт.
 - Стерляжья уха -  это не еда, это деликатес. Идиотство - быть в Химках
и  не поесть стерляжьей ухи.  Кретином надо быть.  Стоит самое большее три с
полтиной. Вернемся домой, я тебе свою половину отдам.
 - Ты отдашь!!!
 - Чтобы мне воли не видать.
 - Не хочу.
 - И после этого называешь меня жмотом? Сам ты жмот.
 Ничего нет неприятнее обвинения в  скупости.  Но зачем мне эта дурацкая
стерляжья уха? Пижонство!
 - Нет, нет и нет, - решительно сказал я, - пойдем на пляж, искупаемся.
 - Я есть хочу.
 - Не умрешь.
 На пляже я купил плавки с карманчиком на "молнии" и вышитым якорем. Зое
будет приятно появиться со  мной на пляже,  если на мне будут такие шикарные
плавки.  Если бы Шмаков Петр уговорил меня пойти в ресторан, я бы эти деньги
все  равно  прожрал.   Я  их  чудом  отстоял:  ведь  от  Шмакова  невозможно
отвязаться.
 Такие плавки могут быть только на  хорошем пловце или  прыгуне в  воду.
Плавал я неплохо,  а прыжками в воду надо будет заняться. Мы приходим с Зоей
на пляж, она сидит рядом со мной, восторгается теми, кто прыгает в воду, а я
молчу.  Молчу,  молчу,  а  потом этак небрежно поднимаюсь на  вышку и  хоп -
прыжок ласточкой!  Хоп -  двойное сальто с оборотом! Хоп - обратное сальто с
переворотом!..  Зоя  рот  разинет от  удивления.  Как здорово,  что я  купил
плавки,  не потратил деньги на идиотскую стерляжью уху.  Недоставало идти на
поводу у  такого низменного инстинкта,  как чревоугодие.  Надо есть простую,
здоровую пищу.  От  излишества развивается подагра,  склероз и  всякая такая
муровина.
 - Эх, ты! - простонал Шмаков Петр. - Что такое плавки? Яркая заплата на
ветхом  рубище  пловца.  А  так  пожрали  бы  стерляжьей ухи.  Теперь  самый
стерляжий сезон, самый стерляжий лов.
 - Нашелся гастроном,  -  сказал  я  насмешливо,  -  стерляжьей ухи  ему
захотелось.   Может  быть,   тебе  ананасы  подать?  Ананасы  в  шампанском?
Кофе-гляссе!
 - Слушай,  -  перебил меня Шмаков, - а ты, оказывается, ездил с Зоей на
пикник?
 Вопрос застал меня врасплох.
 - Да, были...
 - Со своей бражней?
 - В компании были.
 - Почему мне не сказал?
 - А где тебя было искать? Меня самого позвали. Прокатились, покупались,
шашлыков поели...
 Я говорил совсем не то,  что хотел,  не то,  что надо было... Надо было
прямо сказать:  мы с Зоей любим друг друга, встречаемся и будем встречаться.
Но у меня не поворачивался язык это сказать, я не мог огорчить Шмакова Петра
таким сообщением. И между нами не принято говорить про любовь: Шмаков начнет
смеяться,  а я не хотел,  чтобы он смеялся над этим, сделал бы это предметом
своих глупых шуток.
 И  я  ничего не  сказал Шмакову Петру,  хотя  было  самое удобное время
сказать. А я мямлил. Боялся, что Шмаков встанет и уйдет. Будет топать пешком
от самых Химок -  денег у него,  как всегда,  нет.  Если я это допущу,  буду
последним гадом. Тем более, он из-за меня сюда приехал.
 - А шашлыки были хорошие? - спросил Шмаков.
 Ну,  Шмаков!  Тоскует о  шашлыках.  Все!  Теперь я ему ничего не обязан
рассказывать.
 Шмаков зевнул.
 - Надо сегодня зайти к Зойке, пригласить ее в киношку.
 У  меня сердце оборвалось:  я  сам  собирался пригласить Зою  сегодня в
кино.  Надо было мне  сказать это раньше,  а  теперь первым сказал Шмаков и,
следовательно, имеет право первым пригласить ее.
 - Между прочим, я сегодня тоже собирался пойти с ней в кино.
 - Красота! Возьмешь билеты на троих.
 - Почему я должен брать билеты на троих?
 - Ты при деньгах.
 - Мы собирались пойти вдвоем.
 - Думаю, она пойдет все же со мной, а не с тобой, - объявил Шмаков.
 - То,  что  ты  целыми днями отираешься у  ее  прилавка,  еще ничего не
доказывает. Отираться у прилавка может всякий. Она пойдет именно со мной.
 - Мальчик, куда ты лезешь?
 - Имею основания так предполагать.
 - Может быть, спросим у нее самой?
 - Хоть сейчас.
 Мне уже не было жалко Шмакова Петра. Уж слишком вызывающе ведет себя.
 ...Зоя стояла за прилавком и разговаривала с высоким парнем. И по тому,
как  парень небрежно облокотился о  прилавок,  как Зоя с  ним разговаривала,
смеялась и улыбалась, было ясно, что это не просто покупатель, даже вовсе не
покупатель:   покупателям  Зоя  не  улыбается.   Странно!  Какой-то  верзила
расположился возле Зои,  как  у  себя дома,  заливается,  треплется,  видно,
болтун из болтунов.  А нам Зоя хотя и кивнула,  но довольно сдержанно,  даже
небрежно, как далеким знакомым.
 - Что за фрукт? - спросил Шмаков Петр.
 - Брат, - ответил я, не задумываясь.
 - У нее есть брат?
 - Даже   три,   -   объявил  я,   окончательно  подавив  Шмакова  своей
осведомленностью. - Как поступим?
 - Что ж, при брате, неудобно при брате.
 - Мне лично все равно, могу и при брате.
 - Неудобно, - повторил Шмаков, - отложим.
 - Если ты этого хочешь, пожалуйста, - согласился я.


18

 Полная неожиданность.  Веэн  остался мной  доволен.  Ходил по  комнате,
потирал руки и говорил Косте и Игорю:
 - Я  не ошибся в  Кроше.  Клоун у Краснухина,  понятно...  А мальчика с
книгой нет?
 - Я не видел.
 Костя и бровью не повел.
 - У тебя есть возможность еще раз проверить, - сказал Веэн, - пойдешь к
нему  с  другой  нэцкэ.  Контакт  установлен.  Зачем  Краснухину  нэцкэ?  Он
художник, а не коллекционер, должен создавать, а не собирать.
 - Он хороший художник? - спросил я.
 Веэн состроил гримасу:
 - Не без дарования,  но оригинальничает,  мне приходилось о нем писать.
Принципы достойны уважения,  но  нереализованное искусство -  не  искусство.
Талант требует признания, иначе он хиреет.
 - Разве нет художников, получивших признание после смерти? - спросил я.
 - Таких художников нет,  -  категорически объявил Веэн.  - После смерти
можно  получить  большее  признание,  но,  не  получив  при  жизни  никакого
признания, не получишь его и после смерти.
 - Но он еще сравнительно молодой.
 - Как сказать... Он окончил институт, вернувшись с фронта. Впрочем, как
художник он  нас интересует меньше всего.  Нас интересует его нэцкэ.  Он  не
собиратель,  собиратели -  мы.  Каждая  коллекция -  эпоха,  каждый  великий
художник - эпоха. Если мы сумеем собрать все имеющиеся у нас в стране работы
Мивы-первого,  Ядзамицу,  Томотады,  Мадзанао - это будут коллекции мирового
класса.
 - Возможно, Краснухин тоже составляет коллекцию, - предположил я.
 - Краснухин собирает между прочим,  -  с раздражением ответил Веэн, - а
для меня это - главное дело жизни. Чем выше цель, тем больше прав у человека
на любые средства в этой борьбе.  Или Краснухин завладеет моими коллекциями,
или я  завладею нэцкэ Краснухина,  нэцкэ других любителей (Веэн произнес это
слово с презрением) и создам одну из величайших коллекций в мире.  Моральное
право на моей стороне. А ты как думаешь? - неожиданно спросил он меня.
 - Я плохо разбираюсь в этом, - ответил я уклончиво.
 - Будешь разбираться!  Пошел в библиотеку, познакомился с литературой -
это мне нравится, это серьезный подход к делу.
 Эти слова были адресованы Игорю и Косте,  но они сделали вид, будто это
относится вовсе не к ним.
 - Но того,  что есть у  меня,  ты не найдешь ни в  одной библиотеке,  -
продолжал Веэн.  -  У меня есть все, что вышло о нэцкэ на любом языке. Вышло
не так много. Капитальное исследование впереди.
 Это  было сказано тоном,  показывающим,  что именно он,  Веэн,  напишет
капитальный труд о нэцкэ.
 Я неизмеримо вырос в глазах Веэна,  в глазах Игоря и Кости. И все из-за
того,   что  перелистал  несколько  книг  о   нэцкэ.   Естественное  дело  -
познакомиться с  вопросом,  которым ты занимаешься.  Но на них это произвело
большое впечатление,  подняло мой авторитет.  Я  стал полноправным членом их
компании.  Испытательный срок прошел.  Я выполнил самостоятельное поручение,
выполнил удачно, обнаружил серьезный подход к делу.
 Костя молчал.  Из-за того, что он передал Веэну наш разговор об отчиме,
я  стал относиться к  нему холодно.  Он  это,  видимо,  чувствовал и  потому
молчал.
 Игорь,  правда,  пытался протолкнуться со своими насмешками.  Мол, Крош
серьезный человек, склонен к исследовательской работе. Но шуток его никто не
подхватил, и он заглох.
 Веэн вынул из шкафа нэцкэ:
 - Пойдешь к Краснухину вот с этим.
 Это  была  большая пуговица с  изображением бамбука.  Видно  было,  что
бамбук  сейчас  упадет,  доживает  последние минуты.  Чем  достигалось такое
ощущение -  не  могу сказать.  Вероятно,  расположением колец,  их особенным
рисунком, выражавшим последние судороги ствола, который только что был живым
и  стройным.  Поразительное искусство  -  эти  нэцкэ,  могучие  художники их
создавали.
 - Это  уже  что-то,  -  говорил Веэн,  любуясь нэцкэ.  -  Краснухин ее,
несомненно,  знает.  Меняться будешь только на Миву-первого.  Пусть покажет,
что у него есть,  так мы и выясним его коллекцию... Кстати, Крош, как у тебя
с деньгами?
 - У меня есть.
 - Ты  ведь теперь один,  -  улыбаясь,  сказал Веэн.  -  Если оскудеешь,
приходи. Тарелка супа всегда найдется.
 Мы вышли от Веэна: я, Костя, Игорь.
 - Кто куда, а я в парикмахерскую, - сказал Игорь.
 - В какую? - спросил я.
 - В салон,  где еще можно прилично постричься! - Он критически осмотрел
мою голову. - И тебе не мешает.
 Я сам знал,  что не мешает. Но я не решался идти один в салон, не знал,
какие там правила. А с Игорем можно, Игорь знает все правила.
 - Я стригусь у Павла Ивановича, - сказал Игорь, - знаю всех мастеров, и
все мастера знают меня. Посажу тебя к специалисту, метнешь ему полтинник.
 - Встретимся, как договорились, - сказал Костя.
 - Ку-ку, - ответил Игорь.
 Как  они  договорились,   я  не  стал  спрашивать  -  не  хотел  первый
заговаривать с  Костей.  Что касается "ку-ку",  то у  Игоря оно означало "до
свидания".

 Возможно,  Игорь знал всех мастеров в  салоне,  но знали ли все мастера
его самого,  я не был уверен. Это была совсем не такая парикмахерская, как у
нас на  углу:  зеркала во всю стену,  кресла массивные,  вращающиеся,  пахло
хорошим одеколоном.  Мастера -  пожилые,  важные,  похожие на  профессоров -
работали молча, а если и перебрасывались словами, то вполголоса.
 У  моего мастера был  такой неприступный и  строгий вид,  что я  боялся
пошевелиться.  Он  меня о  чем-то  спросил,  я  не разобрал,  что именно,  а
переспросить постеснялся.  Пусть делает что хочет,  он лучше меня знает, что
делать. И я неопределенно протянул "ага".
 Стриг  он  меня  раза  в  три  дольше,   чем  в  нашей  парикмахерской.
Откидывался назад,  смотрел:  снова стриг, заходил с разных сторон, смотрел,
стриг, смотрел. Потом помыл мне голову, высушил под электрическим аппаратом,
смочил одеколоном и сделал повязку.
 Принесли прибор для бритья.  Я  еще ни разу не брился.  На щеках у меня
пушок,  небольшой,  но  довольно противный;  иногда мне кажется,  что именно
из-за него девушки относятся ко мне несерьезно.  И  мелкие дурацкие прыщики.
Папа говорит,  что  они  пройдут с  возрастом.  В  нашей парикмахерской меня
спрашивают,  хочу ли я побриться,  а здесь мастер ничего не спросил,  взял и
побрил.  Потом  сделал компресс,  потом  массаж,  опять  компресс,  спрыснул
одеколоном,  помахал салфеткой,  вытер  мне  морду  и  пристально посмотрел,
решая, что еще можно сделать. Делать было больше нечего.
 Я  посмотрел на себя в зеркало.  Прическа была что надо!  Но оттого что
меня побрили впервые,  кожа на висках, щеках и подбородке была неестественно
белая:  кругом  кожа  загорела,  а  под  пушком  она  не  загорела и  теперь
выделялась.  И в эту минуту я понял петровских бояр, которые, после того как
им сбрили бороды, жаловались, что лица у них стали босые.
 Я  уплатил в  кассу  рубль  восемьдесят копеек  вместо двадцати копеек,
которые плачу обычно у нас,  на углу,  - не каждый день стрижешься в салоне.
Смущало другое:  как я метну мастеру полтинник сверх счета.  Ужасно стыдно и
неудобно. Мастер может возмутиться, ведь это унизительно - брать чаевые.
 Смущаясь  и  краснея,  я  протянул ему  вместе  с  карточкой полтинник.
Спокойным,  полным  достоинства движением  мастер,  похожий  на  профессора,
опустил полтинник в карман белого халата.


19

 - Теперь ты похож на человека, - сказал Игорь. - Ты метнул?
 - Да. Ужасно было неудобно.
 - Се ля ви, - заметил Игорь философски. И еще более философски добавил:
- Не мешает выпить по чашке кофе.  Если где и  можно выпить кофе,  то именно
здесь.
 И он показал на кафе рядом с салоном.
 Я  еще никогда не был в этом кафе,  но знал,  что там собираются поэты,
художники и артисты.
 В  кафе нас ожидал Костя.  Я внимательно рассмотрел посетителей,  но ни
одного известного актера, поэта или писателя не увидел.
 - Веэн человек эрудированный,  - начал Игорь, - но человек сложный... -
Он многозначительно посмотрел на меня: - Разговор между нами?!
 - Конечно.
 По  тому,  как Костя молчал,  я  понял,  что разговор не  случаен,  они
зазвали меня сюда нарочно. Что ж, пожалуйста, интересно...
 - Ты наш товарищ,  - продолжал Игорь, - и мы обязаны тебя предупредить.
Веэн собирает нэцкэ вовсе не из возвышенных соображений.  Это его бизнес.  И
он пишет исследование, которое даст ему докторскую.
 - Что из этого следует?
 - А  то,  что Веэн человек коммерческий.  И  мы у него тоже делаем свой
небольшой  бизнес.  И  только.  А  ты  строишь  идеалиста,  отказываешься от
гонорара. Веэну, конечно, выгоднее иметь дело с простофилей.
 - Сбиваю вам цену?
 - Зачем так грубо? - поморщился Игорь. - Ты проявляешь излишнее рвение,
странную наивность...  Библиотека,  книги  -  зачем это  тебе?  Получай свои
талеры и живи!
 - А если талеры мне не нужны?
 - Зачем же ты влез в дело?
 - Так получилось.
 - Так  ничего не  получается.  Я  отлично помню твой  первый разговор с
Веэном. Он сказал, что дело идет о заработке. Сказал?
 - Допустим.
 - Знал, на что идешь?
 - А если нэцкэ заинтересовали меня сами по себе?
 - Это -  твое личное дело.  Но в отношениях с Веэном изволь исходить из
наших общих интересов.
 - Ты напрасно меня пугаешь.
 - Никто тебя не пугает,  - не глядя на меня, протянул Игорь, - но мы не
хотим, чтобы тебя постигло разочарование.
 - Ах как трогательно!
 - С  тобой  трудно  разговаривать,  но  наберемся терпения.  Что  такое
Краснухин? Краснухин одаренный художник. Я не все принимаю в его творчестве,
но он художник прогрессивный - это бесспорно.
 Мне  стало  смешно:   Игорь  чего-то  там  не  принимает  в  творчестве
Краснухина. Потеха!
 - Я думаю, Краснухин это переживет.
 - Что именно? - сощурился Игорь.
 - То, что ты не все принимаешь в его творчестве.
 - Шутки оставим на потом!
 - Давай ковыляй дальше!
 - Так  вот,  Веэн  раздолбал  Краснухина не  по  каким-то  там  идейным
соображениям,  а потому,  что это было выгодно для его карьеры...  В душе он
сноб,  все ему до лампочки,  кроме нэцкэ, картин и коммерции. Поэтому он сам
не  идет к  Краснухину,  посылает тебя.  А  ты принимаешь это всерьез,  даже
отказываешься от  гонорара.  А  когда ты  разберешься,  то  потеряешь веру в
человечество. А мы не хотим, чтобы ты терял веру в человечество.
 - Если все это так, зачем вы помогаете Веэну? - спросил я.
 - Чудак!  Мы  ему  помогаем собирать нэцкэ  -  честное,  законное дело.
Каждый зарабатывает как  может,  иногда и  не  слишком приятным способом.  -
Игорь кивнул на официанта.  -  Возможно, ему импонирует его должность, а мне
нет. Я не хочу подавать кофе, я хочу, чтобы мне подавали.
 - В обществе нужны и официанты. Всякая работа почетна.
 - Крош, без романтики. Век романтики кончился, наступили суровые будни.
Человек работает ради заработка. Я имею в виду честный заработок.
 - Взять у старухи настоящую нэцкэ и заплатить как за копию - честно?