ься в этом, потому что на всех рамах написаны были четкими буквами
имена: Греза, Ван-дика, Рембрандта, Албана, Корреджия, Салватор Розы и других
известных художников. Гости сели; оркестр грянул "гром победы раздавайся!" - и
две огромные кулебяки развлекли на несколько минут внимание гостей,
устремленное на великолепное зеркальное плато, края которого были уставлены
фарфоровыми китайскими куклами, а средина занята горкою, слепленною из раковин
и изрытою небольшими впадинами; в каждой из них поставлен был или фарфоровый
пастушок в французском кафтане; с флейтою в руках, или пастушка в фижмах, с
овечкою у ног. Многим из гостей чрезвычайно понравился этот образчик
Швейцарии; но появление янтарной ухи из аршинной стерляди, а вслед за ней
двухаршинного осетра под соусом сосредоточило на себе все удивление пирующих.
Деревенские гастрономы ахнули. Отрывок альпийской горы, зеркальное море,
саксонские куклы, китайские уродцы - все было забыто; разговоры прекратились,
и тихой ангел приосенил своими крыльями все общество.

Пользуясь правом жениха, Рославлев сидел за столом подле своей невесты; он мог
говорить с нею свободно, не опасаясь нескромного любопытства соседей, потому
что с одной стороны подле них сидел Сурской, а с другой Оленька. В то время
как все, или почти все, заняты были едою, этим важным и едва ли ни главнейшим
делом большей части деревенских помещиков, Рославлев спросил Полину: согласна
ли она с мнением своей матери, что он не должен ни в каком случае вступать
снова в военную службу?

 - Вы знаете, чего от вас требует маменька, - отвечала Полина.

 - Но я желал бы также знать, что думаете вы?

 - Я обязана ей повиноваться.

 - Но скажите, что должен я делать?

 - Вам ли меня об этом спрашивать, Волдемар! Что могу сказать я, когда
 собственное сердце ваше молчит?

 - Итак, я должен оставаться хладнокровным свидетелем ужасных бедствий,
 которые грозят нашему отечеству; должен жить спокойно в то время, когда кровь
 всех русских будет литься не за славу, не за величие, но за существование
 нашей родины; когда, может быть, отец станет сражаться рядом с своим сыном и
 дед умирать подле своего внука. Нет, Полина! или я совсем вас не знаю, или
 любовь ваша должна превратиться в презрение к человеку, который в эту
 решительную минуту будет думать только о собственном своем счастии и о личной
 своей безопасности.

 - Но зачем тревожить себя заранее этой мыслию? - сказала Полина после
 короткого молчания. - Быть может, это одни пустые слухи.

 - Может быть! Но по всему кажется, что эта война неизбежна.

 - Война! - повторила Полина, покачав печально головою. - Ах! когда люди
 станут думать, что они все братья, что слава, честь, лавры, все эти пустые
 слова не стоят и одной капли человеческой крови. Война! Боже мой!.. И, верно,
 эта война будет самая бесчеловечная?..

 - О! что касается до этого, - отвечал Рославлев, - то французы должны пенять
 на самих себя: они заставили себя ненавидеть, а ненависть не знает
 сострадания и жалости. Испанцы доказали это.

 - Но неужели и русские так же, как испанцы, не станут щадить никого?.. Будут
 резать беззащитных пленных? - спросила с приметным беспокойством Полина.

 - Кто может предузнать, - отвечал Рославлев, - до чего дойдет ожесточение
 русских, когда в глазах народа убийство и мщение превратятся в добродетели, и
 всякое сожаление к французам будет казаться предательством и изменою. Когда
 война становится национальною, то все права народные теряют свою силу.
 Стараться истреблять всеми способами неприятеля, убивать до тех пор, пока не
 убьют самого, - вот в чем состоит народная война и вот чего добиваются
 Наполеон и его французы. Переступив однажды за нашу границу, они не должны
 уже и думать о мире. Да, Полина, в этой войне средины быть не может; они
 должны или превратить всю Россию в обширное кладбище, или все погибнуть.

Полина побледнела.

 - Это ужасно! - сказала она. - Несчастные! но виноваты ли они?.. Все
 погибнут!.. Боже мой!.. Если...

Оленька схватила за руку сестру свою; она замолчала, опустила глаза книзу, и
бледные щеки ее запылали.

 - Э, племянничек! - закричал Ижорской, - говорить-то с невестою можно, а есть
 все-таки надобно. Что ж ты, Поленька! ведь этак жених твой умрет голодной
 смертью. Да возьми, братец! ведь это дупельшнепы! Эй, шампанского! Здоровье
 его превосходительства, нашего гражданского губернатора. Туш! Трубачи
 протрубили, шампанское обнесли.

 - Здоровье хозяина! - закричал Буркин, и снова затрещало в ушах у бедных дам.

Трубачи дули, мужчины пили; и как дело дошло до домашних наливок, то разговоры
сделались до того шумны, что почти никто уже не понимал друг друга. Наконец,
когда обнесли двенадцатую тарелку с сахарным вареньем, хозяин привстал и,
совершенно уверенный, что говорит неправду, сказал:

 - Не осудите, дорогие гости, если встаете голодные из-за стола, не
 прогневайтесь! Чем богаты, тем и рады!

Все поднялись в одно время. Мужчины отвели прежним порядком дам в гостиную; а
сами, выпив по чашке кофе, отправились вместе с хозяином осматривать его
оранжереи, конский завод, псарню и больницу.





ГЛАВА II



Сурской и Рославлев, обойдя с другими гостьми все оранжереи и не желая
осматривать прочие заведения хозяина, остались в саду. Пройдя несколько
времени молча по крытой липовой аллее, Сурской заметил наконец Рославлеву, что
он вовсе не походит на жениха.

 - Ты так грустен и задумчив, - сказал он, - что как будто бы в самом деле
 должен сегодня же, и навсегда, расстаться с твоей невестою.

 - Почему знать? - отвечал со вздохом Рославлев, - По крайней мере, я почти
 уверен, что долго еще не буду ее мужем. Скажите, могу ли я обещать, что не
 пойду служить даже и тогда, когда французы внесут войну в сердце России?

 - Нет, не можешь; но почему ты уверен, что Наполеон решится...

 - На что не решится этот баловень фортуны, этот надменный завоеватель,
 ослепленный собственной своей славою? Куда ни пойдут за ним французы,
 привыкшие видеть в нем свое второе провидение? Французы!.. Я знаю человека,
 которого ненависть к французам казалась мне отвратительною: теперь я начинаю
 понимать его.

 - Не верю, мой друг! ты это говоришь в минуту досады. Просвещенный человек и
 христианин не должен и не может ненавидеть никого. Как русской, ты станешь
 драться до последней капли крови с врагами нашего отечества, как
 верноподданный - умрешь, защищая своего государя; по если безоружный
 неприятель будет иметь нужду в твоей помощи, то кто бы он ни был, он, верно,
 найдет в тебе человека, для которого сострадание никогда не было чуждой
 добродетелью. Простой народ почти везде одинаков; но французы называют нас
 всех варварами. Постараемся же доказать им не фразами - на словах они нас
 загоняют, - а на самом деле, что они ошибаются.

 - Но можно ли смотреть хладнокровно на эту нацию?..

 - Можно, мой друг, тому, кто знает ее больше, чем ты. Во-первых, тот, кто не
 был сам во Франции, едва ли имеет право судить о французах. Никто не

может быть милее, любезнее, вежливее француза, когда он дома; но лишь только
он переступил за границу своего отечества, то становится совершенно другим
человеком. Он смотрит на все с презрением; все то, что не походит на обычаи и
нравы его родины, кажется ему варварством, невежеством и безвкусием. Но и в
этом смешном желании уверять весь мир, что в одной только Франции могут жить
порядочные люди, я вижу чувство благородное. Известное слово одного француза,
который на вопрос, какой он нации, отвечал, что имеет честь быть французом, -
не самохвальство, а самое истинное выражение чувств каждого из его
соотечественников; и если это порок, то, признаюсь, от всей души желаю, чтоб
многие из нас, рабски перенимая все иностранные моды и обычай, заразились бы
наконец и этим иноземным пороком.

 - Но согласитесь, что чванство, самонадеянность и гордость французов
 невыносимы.

 - Что ж делать, мой друг? Все народы имеют свои национальные слабости; и если
 говорить правду, то подчас наша скромность, право, не лучше французского
 самохвальства. Они потеряют сражение, и каждый из них будет стараться уверить
 и других и самого себя, что оно не проиграно; нам удастся разбить неприятеля,
 и тот же час найдутся охотники доказывать, что мы или не остались
 победителями, или, по крайней мере, победа наша весьма сомнительна. Да вот,
 например, если у нас будет война и бог поможет нам не только отразить, но
 истребить французскую армию, если из этого ополчения всей Европы уцелеют
 только несколько тысяч... Но что я говорю? если одна только рота французских
 солдат выйдет из России, то и тогда французы станут говорить и печатать, что
 эта горсть бесстрашных, этот священный легион не бежал, а спокойно отступил
 на зимние квартиры и что во время бессмертной своей ретирады (отступления
 (фр.)) беспрестанно бил большую русскую армию; и нет сомнения, что в этом
 хвастовстве им помогут русские, которые станут повторять вслед за ними, что
 климат, недостаток, стечение различных обстоятельств, одним словом, все,
 выключая русских штыков, заставило отступить французскую армию.

 - Перестаньте! Я не хочу верить, чтоб нашлись между русскими такие
 презрительные, низкие души...

 - Но эти же самые русские, мой друг, станут драться, как львы, защищая свою
 родину. Все это в порядке вещей, и мы не должны сердиться ни на французов за
 их хвастовство, ни на русских за их несправедливость к самим себе.
 Беспрерывный ряд побед, двадцать пять лет колоссальной славы... о мой друг!
 от этого закружатся и не французские головы! А мы... нас также можно
 извинить. Вот изволишь видеть: по мнению моему, история просвещения всех
 народов разделяется на три эпохи. В первую, то есть эпоху варварства, мы не
 только чуждаемся всех иностранцев, но даже презираем их. Иноземец, в глазах
 наших, почти не человек; он должен считать за милость, если мы дозволяем ему
 жить между нами и обогащать нас своими познаниями. Мало-помалу, привыкая
 думать, что эти пришлецы созданы так же, как и мы, по образу и по подобию
 божию, мы постепенно доходим до того, что начинаем перенимать не только их
 познания, но даже и обычаи; и тогда наступает для нас вторая эпоха. Презрение
 к иностранцам превращается в безусловное уважение; мы видим в каждом из них
 своего учителя и наставника; все чужеземное кажется нам прекрасным, все свое
 - дурным. Мы думаем, что только одно рабское подражание может нас сблизить с
 просвещенными народами, и если в это время между нас родится гений, то не мы,
 а разве иностранцы отдадут ему справедливость: это эпоха полупросвещения.
 Наконец, век скороспелок и обезьянства проходит. Плод многих годов,
 бесчисленных опытов - прекрасный плод не награжденных ни славою, ни почестьми
 бескорыстных трудов великих гениев - созревает; истинное просвещение
 разливается по всей стране; мы не презираем и не боготворим иностранцев; мы
 сравнялись с ними; не желаем уже знать кое-как все, а стараемся изучить
 хорошо то, что знаем; народный характер и физиономия образуются, мы начинаем
 любить свой язык, уважать отечественные таланты и дорожить своей национальной
 славою. Это третья и последняя эпоха народного просвещения. Для большей части
 русских первая, кажется, миновалась; но последняя, по крайней мере для
 многих, еще не наступила.

 - Но разве это может служить оправданием для тех, которые злословят свое
 отечество?

 - А как же, мой друг? Беспристрастие есть добродетель людей истинно
 просвещенных; и вот почему некоторые русские, желающие казаться
 просвещенными, стараются всячески унижать все отечественное, и чтоб доказать
 свое европейское беспристрастие, готовы спорить с иностранцем, если он
 вздумает похвалить что-нибудь русское. Конечно, для чести нашей нации не
 мешало бы этих господ, как запрещенный товар, не выпускать за границу; но
 сердиться на них не должно. Они срамят себя в глазах иностранцев и позорят
 свою родину не потому, что не любят ее, а для того только, чтоб казаться
 беспристрастными и, следовательно, просвещенными людьми. Вот, с месяц тому
 назад я был вместе с соседом нашим Ильменевым у Волгиных, которые на
 несколько недель приезжали в свою деревню из Москвы; с первого взгляда мне
 очень понравился их единственный сын, ребенок лет двенадцати, - и подлинно
 необыкновенный ум и доброта отпечатаны на его миловидном лице; но чрез
 несколько минут это первое впечатление уступило место чувству совершенно
 противному. Этот мальчишка умничал, мешался преважно в разговоры, находил,
 что в деревне все дурно, что мужики так глупы, и, желая казаться совершенным
 человеком, так часто кричал и шумел на людей без всякой причины, подражая
 своему папеньке, который иногда журил их за дело, что под конец мне стало
 гадко на него смотреть. Я сказал об этом Ильменеву, который отвечал мне
 весьма хладнокровно: "И, сударь, что еще на нем взыскивать: глупенек,
 батюшка, - дитя! как подрастет, так поумнеет". Как ты думаешь, Рославлев? не
 лучше ли и нам не сердиться на наших полупросвещенных умниц, а говорить про
 себя: "Что еще на них взыскивать - дети! как подрастут, так поумнеют!" Но
 вот, кажется, идет хозяин. Что такое? Посмотри-ка, на нем лица нет. Что с
 тобой сделалось, мой друг? - продолжал Сурской, идя к нему навстречу.

 - Что сделалось? - повторил глухим голосом Ижорской. - Ничего... Осрамили,
 зарезали, живого в гроб положили, вот и все!..

 - Как?

 - Да так... Ух, батюшки!.. Дайте дух перевести!.. Дурачье! животные!
 разбойники!..

 - Ты пугаешь меня. Да что сделалось?

 - Безделица!.. Все труды, заботы, расходы, все пошло к черту!.. Да уж я же
 его! И что он за доктор?.. Цирюльник!.. Нынче же с двора долой!

 - Ага! так дело идет о твоей больнице.

 - О больнице? О какой больнице? У меня нет больницы!.. Завтра же велю сломать
 эту проклятую больницу, чтоб и праху ее не осталось.

 - Помилуйте! за что такой гнев?

 - Что, братец, сняли голову с плеч, да и только. Представь себе: я повел
 гостей осматривать мои заведения; дело дошло и до больницы. Вот вошли сначала
 в аптеку; гости ахнули!.. что за порядок!.. банка к банке, склянка к склянке
 - ну любо-дорого смотреть! Предводитель так и рассыпался: и благодетель-то я
 нашего уезда, и просвещенный помещик, и какую честь делает всей губернии это
 заведение, и прочее. Я кланяюсь, благодарю и думаю про себя: "Погоди,
 приятель! как взглянешь на больницу, так не то еще заговоришь". Вот вошли;
 коридор чистый, светлый, нечего сказать - славно! "Отделение хронических
 болезней! - прокричал лекарь. - Камера нумер первый - водяная болезнь".
 Растворяю дверь - глядь на постелю: ахти!.. так меня и обдало морозом -
 тщедушный Андрюшка-сухарь! Я поскорей вон да в другие двери. Предводитель
 читает надпись: "Камера вторая - чахотка". Вхожу; все за мной. Ну!!! ноги
 подкосились! Боже мой!.. толстый пономарь!.. "Давно ли у тебя чахотка?" -
 спросил, улыбаясь, предводитель. "Около года, сударь!" - отвечал пономарь.
 "Оно и заметно - заревел дурачина Буркин. - Смотри-ка, сердечный, как ты
 зачах!" Зачах!.. а рожа-то у него, братец, с пивной котел! Предводитель
 прыснул, гости померли со смеху, а я уж и сам не помню, как бросился вон из
 дверей, как ударился лбом о притолку, как наткнулся теперь на вас - ничего не
 знаю!

 - Помилуй, братец, что ж это за беда?

 - Как что за беда? Да как мне теперь глаза показать?.. Ну если догадаются?..

 - И, мой друг, кому придет в голову, что у тебя больные по наряду? Перемешали
 надписи, вот и все тут.

 - Так ты думаешь, что я могу сказать?..

 - Разумеется. Долго ли вместо одной дощечки прибить другую. Да вот, кстати,
 все гости идут сюда; ступай к ним навстречу, скажи, что это ошибка, и, чтоб
 они перестали смеяться, начни хохотать громче их.

Ижорской, успокоенный этими словами, пошел навстречу к гостям и, поговоря с
ними, повел их в большую китайскую беседку, в которой приготовлены были трубки
и пунш. Один только исправник отделился от толпы и, подойдя к Рославлеву,
сказал:

 - Извините, Владимир Сергеевич, совсем из ума вон. Ведь у меня есть к вам
 письмо.

 - От кого? - спросил Рославлев.

 - Не могу доложить. Оно пришло по почте. Я знал, что найду вас здесь, так
 захватил его с собою. Вот оно.

 - От Зарецкого! - вскричал Рославлев, взглянув на адрес. - Как я рад!

Исправник отправился вслед за другими гостями в беседку, а Рославлев,
распечатав письмо, начал читать следующее: "Ну, мой друг, отгадывай, что я?
где я? и что делал сегодня поутру? Да что тебя мучить по-пустому: век не
отгадаешь. Я гусарской ротмистр, стою теперь на биваках, недалеко от
Белостока, и сегодня поутру дрался с французами. Не ахай, не удивляйся, а
слушай: я расскажу тебе все по порядку. Прощаясь с тобой, я уже намекал тебе,
что мне становится скучно жить в Петербурге. Когда ты уехал, мне стало еще
скучнее. Ты знаешь, я долго размышлять не люблю; задумал, решился, надел
мундир; тетушка благословила меня образом, а кузины... ведь я отгадал, mon
cher! ни одна из них не заплакала, прощаясь со мною. Я прискакал в Вильну,
нашел там почти всех наших сослуживцев. Нам давали балы, мы веселились; но и
среди танцев горели нетерпением встретить скорее гостей, которые стояли за
Неманом, церемонились и как будто бы дожидались приглашения. Наконец 12-го
числа июня они переправились на нашу сторону, и пошла потеха - только не для
нас, а для одних казаков. Я выпросился в авангард, который стал теперь
ариергардом, потому что наши войска ретируются. Одни говорят, для того, чтоб
соединиться с молдавской армиею, которая спешит нам навстречу; другие - чтоб
заманить Наполеона поглубже в Россию и угостить его точно так же, как,
блаженной памяти, шведского короля под Полтавою. Не знаю, чему верить, но не
сомневаюсь в одном - nous reculons pour mieux sauter (мы отступаем, чтобы
лучше наступать (фр.)). Кажется, неприятель втрое нас сильнее; только мы дома,
а он на чужой стороне. Франция далеко, а немцам любить его не за что. Все это
должно ободрять нас; однако же я думаю, что без народной войны дело не
обойдется. Тебе кланяется твой бывший начальник, генерал Б. У него недостает
одного адъютанта, но он не торопится заместить эту ваканцию и просил меня об
этом тебя уведомить. Послушай, Рославлев! Я никогда не хвастался моим
патриотизмом; всегда любил и даже теперь люблю французов, а уж успел с ними
подраться. Ты зарекся говорить по-французски, бредишь всем русским - и ходишь
еще во фраке. Женат ли ты или нет, все равно. Если ты только здоров, скачи к
нам на курьерских; если болен, ступай на долгих; если умираешь, то вели, по
крайней мере, похоронить себя в мундире. Да, мой друг, эта война не походит на
прежние; дело идет о том, чтоб решить навсегда: есть ли в Европе русское
царство или нет? Сегодня чем свет французская военная музыка играла так близко
от наших биваков, что я подлаживал ей на моем флажолете (старинной флейте (от
фр. le flageolet)); а около двенадцатого часа у нас завязалось жаркое
аванпостное дело. Мы потихоньку подвигались назад; французы лезли вперед, и
надобно сказать правду - молодцы, славно дерутся! Один из них с эскадроном
конных егерей врезался в самую средину наших казаков; но я подоспел с
гусарами. Конным егерям отпели вечную память, а начальника их мне удалось
своими руками взять в плен, или, лучше сказать, спасти от смерти, потому что
он не сдавался и дрался как отчаянной. Теперь он в моем шалаше спит прекрепким
сном. Что за молодец, братец! Ему нет тридцати лет, а он уж полковник; а как
любезен, какой хороший тон! Впрочем, это нимало не удивительно: се n'est pas
un officier de fortune (он ведь офицер не по капризу судьбы (фр.)). Фамилия
его одна из самых древних во Франции. Он граф Адольф Сеникур. Завтра чем свет
его отправляют, вместе с другими пленными, в средину России, и поверишь ли? он
так обворожил меня своею любезностию, что мне грустно будет с ним расстаться.
Про