занной щекою. Гусарской офицер первой заметил ошибку
народа.

 - Посмотрите, Зарядьев, - сказал он пехотному офицеру, - ведь нас приняли за
 французов; а все ты виноват: твои пленные маршируют, как на ученье.

 - А по-твоему, лучше бы, - возразил пехотной офицер, - чтоб они шли как
 попало. Если б им от этого было легче, то так бы уж и быть; а то что толку?
 Как хочешь иди, а переход надобно сделать. Посмотришь у других - терпеть не
 могу - разбредутся по сторонам: одни убегут вперед, другие оттянут за версту;
 ну то ли дело, когда идут порядком? Самим веселее. Эй, Демин! - продолжал он,
 обращаясь к видному унтер-офицеру, - забеги вперед и приостанови первый
 взвод. Куда торопятся эти французы! Да посмотри, правой-то фланг совсем
 завалился. Уланской офицер улыбнулся.

 - Ну что ты смеешься, Сборской? - сказал гусарской офицер. - Зарядьев прав:
 он любит дисциплину и порядок, зато, посмотри, какая у него рота; я видел ее
 в деле - молодцы! под ядрами в ногу идут.

 - Что ты, Зарецкой! Я вовсе не думал смеяться; да признаюсь, мне и не до
 того: рука моя больно шалит. Послушай, братец! Наше торжественное шествие
 может продолжиться долго, а дом моей тетки на Мясницкой: поедем скорее.

 - Поедем.

Оба кавалериста кивнули головами Зарядьеву и пустились рысью к Смоленскому
рынку.

 - Ты долго проживешь в Москве? - спросил Зарецкой своего товарища.

 - Долго? Да разве это зависит от меня? Может быть, дня через три сюда
 пожалуют гости, с которыми я пировать вовсе не намерен.

 - Так ты полагаешь, что их не встретят?..

 - Пушечными выстрелами? Вряд ли. Да и депутации также не будет.

 - Ну, бог знает. Я думаю, в Москве наберется еще десятка два-три французских
 учителей; Наполеон назовет их в своем бюллетене сенаторами, а добрые парижане
 всему поверят. Однако же, что ни говори, а свое поневоле любишь. Я терпеть не
 могу Москвы, а теперь мне ее жаль. В прошлую зиму я прожил в ней два месяца и
 чуть не умер с тоски: театр предурной, балы прескучные, а сплетней,
 сплетней!.. Ну, право, здесь в одни сутки услышишь больше комеражей (сплетен
 (от фр. commerages)), чем в круглый год в нашем благочестивом Петербурге,
 который также не очень забавен - надобно отдать ему эту справедливость.

 - А где же, по-твоему, весело?

 - Где? да там, где некогда подумать о деле; например - в Париже.

 - И, милый! Париж от нас так далеко.

 - Не дальше и не ближе, как Москва от французов. Что если бы... на свете все
 круговая порука, и ежели французы побывают в Москве, так почему бы, кажется,
 и нам не загулять в Париж? К тому ж и вежливость требует...

 - А что ты думаешь? В самом деле, не заготовить ли нам визитных карточек?

 - Ах, черт возьми! То-то бы повеселились! А кажется, они в Москве не очень
 будут веселиться. Посмотри-ка: по всей Арбатской улице ни одной души. Ну,
 чего другого, а французам простор будет славный!

В самом деле, от Драгомиловского моста до самой Мясницкой они встретили не
более трехкарет, запряженных по-дорожнему, и только на Красной площади и около
одного дома, на Лубянке, толпился народ.

 - Что это? - сказал Сборской, подъезжая к длинному деревянному дому. - Ставни
 закрыты, ворота на запоре. Ну, видно, плохо дело, и тетушка отправилась в
 деревню. Тридцать лет она не выезжала из Москвы, лет десять сряду, аккуратно
 каждый день, делали ее партию два бригадира и один отставной камергер. Ах,
 бедная, бедная! С кем она будет теперь играть в вист?

 - Ну, братец, куда же нам деваться? - спросил Зарецкой. - А вот посмотрим;
 верно, хоть дворник остался. Офицеры слезли с лошадей, начали стучаться, и
 через несколько минут вышел на улицу старик в изорванной фризовой шинели.

 - Ах, батюшка! Это вы, Федор Васильич! - сказал он, увидя Сборского.

 - Здравствуй, Федот! Ну что, тетушка в деревне?

 - Да, сударь; изволила уехать. Думала, думала да вдруг поднялась; вчера
 поутру закрутила так, что и боже упаси!

Порядком заложить не успели. Ох, батюшка! Видно, злодеи-то наши недалеко?

 - Нет, еще не близко. Ну что, есть ли у тебя что-нибудь съестное?

 - Как же, сударь, весь годовой запас: мука, крупа, овес, сушеные куры,
 вяленая рыба, гусиные полотки, масло.

 - Так мы и наши лошади с голоду не умрем? Слава богу!

 - А есть ли у вас что-нибудь в подвале? - спросил Зарецкой.

 - Как же, сударь! одних виноградных вин дюжины четыре будет.

 - Славно! - закричал Сборской. - Смотри, Зарецкой, больше пить, чтоб
 французам ни капли не осталось. - Ну, Федот, отпирай ворота! Пойдем, братец!
 Делать нечего, займем парадные комнаты.

Пройдя через обширную лакейскую, в которой стены, налакированные спинами
лакеев, ничем не были обиты, они вошли в столовую, оклеенную зелеными обоями;
кругом в холстинных чехлах стояли набитые пухом стулья; а по стенам висели
низанные из стекляруса картины, представляющие попугаев, павлинов и других
пестрых птиц.

 - Ну, братец! - сказал Зарецкой, - мы проживем здесь дни два, три, а потом...

 - А потом, когда нагрянут незваные гости, я отправлюсь лечиться в Калугу. А
 ты?

 - Если щеке моей будет легче, пристану опять к нашему войску; а если нет, то
 поеду отсюда к приятелю моему Рославлеву.

 - К Рославлеву?

 - Да, он лечит теперь и руку и сердце подле своей невесты, верст за пятьдесят
 отсюда. Однако ж знаешь-ли что? Если в гостиной диваны набиты так же, как
 здесь стулья, то на них славно можно выспаться. Мы почти всю ночь ехали, и не
 знаю, как ты, а я очень устал.

 - Ну, хорошо, отдохнем! Да не послать ли. дворника отыскать какого-нибудь
 лекаришку? Нам надобно перевязать наши раны.

 - Да, не мешает. Ах, черт возьми! Я думал, что французской латник только
 оцарапал мне щеку; а он, видно, порядком съездил меня по роже.

Офицеры послали дворника за лекарем, а сами пошли в гостиную и улеглись
преспокойно на мягких шелковых диванах.

 - Ах, тетушка, тетушка! С каким бы гневом возопила ты на это нарушение всех
 приличий! Как ужаснулась бы, увидев шинели, сабли, мундиры, разбросанные по
 креслам твоей парадной гостиной, и гусарские сапоги со шпорами на твоем
 наследственном объяринном канапе.





ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА I



 2-го числа сентября, часу в восьмом утра, Сборской, садясь в тележку,
 запряженную двумя плохими извозчичьими лошадьми, пожал в последний раз руку
 своего товарища.

 - Прощай, мой друг! - сказал он. - Боюсь, что мне не удастся полечиться в
 Калуге. Пожалуй, эти французы и оттуда меня выживут.

 - Но точно ли правда, что они так близко от Москвы? - спросил Зарецкой.

 - Да вот послушай, что он говорит, - продолжал Сборской, показывая на
 усастого вахмистра, который стоял вытянувшись перед офицерами.

 - У страха глаза велики! - возразил Зарецкой. - Французов ли ты видел?

 - He могу знать, ваше благородие, французы ли - только не наши.

 - Да где ж ты их видел?

 - А вот вчера, ваше благородие, меня схватило на походе такое колотье, что не
 чаял жив остаться. Эскадрон ушел вперед, а меня покинули с двумя рядовыми в
 селе Везюме, верстах в тридцати отсюда. Мне стало легче, и я хотел на другой
 день чем свет отправиться догонять эскадрон; вдруг, этак перед сумерками,
 глядим - по Смоленской дороге пыль столбом! Мы скорей на коня да к околице;
 смотрим - скачут в медвежьих шапках, а за ними валит пехота, видимо-невидимо!
 Подскакали поближе - хлоп по нас из пистолетов! Мы также, да и наутек.
 Обогнали наших полков десять: одни идут на Москву, другие обходом; а
 эскадрон-то, видно, принял куда-нибудь в сторону - не изволите ли знать, ваше
 благородие?

 - Нет, братец, не знаю, - сказал Сборской. - Послушай, Зарецкой, ты будешь
 держаться около Москвы, так возьми его с собою. С тобой надобно же
 кому-либудь быть: ты едешь верхом. Прощай, мой друг!.. Тьфу, пропасть! не
 знаю, как тебе, а мне больно грустно! Ну, господа французы! дорвемся же и мы
 когда-нибудь до вас!

 - Признаюсь, и у меня что-то вот тут неловко, - сказал Зарецкой, показывая на
 грудь. - Французы под Москвою!.. Да что горевать, mon cher! придет, может
 быть, и наша очередь; а покамест... эй! Федот! остальные бутылки с вином
 выпей сам или брось в колодезь. Прощай, Сборской!

Сборской отправился на своей тележке за Москву-реку, а Зарецкой сел на лошадь
и в провожании уланского вахмистра поехал через город к Тверской заставе.
Выезжая на Красную площадь, он заметил, что густые толпы народа с ужасным
шумом и криком бежали по Никольской улице. Против самых Спасских ворот
повстречался с ним Зарядьев, который шел из Кремля.

 - Ты еще здесь, братец? - сказал с удивлением Зарецкой.

 - Сейчас отправляюсь, - отвечал Зарядьев. - Слава богу! развязался с моими
 пленными: их ведет ополченный офицер.

 - Ну, что слышно?

 - Говорят, будто бы Наполеон ночевал в Везюме.

 - Так поэтому через несколько часов?..

 - На Поклонной горе будут французы.

 - А наши войска?..

 - Те, которые здесь, выходят; а другие обошли Москву стороною.

 - Итак, решительно ее уступают без боя?

 - Да. Эх, Зарецкой, что бы вдоль Драгомиловского моста хоть разика два
 шарахнуть картечью!.. все-таки легче бы на сердце было. И Смоленск им не
 дешево достался, а в Москву войдут без выстрела! Впрочем, видно, так надобно.
 Наш брат фрунтовой офицер рассуждать не должен: что велят, то и делай.

 - А мне кажется, - сказал Зарецкой, - что если бы дали сражение под Москвою,
 и здешние жители присоединились к войску...

 - Да! - возразил Зарядьев, - много бы мы наделали с ними дела. Эх, братец!
 Что значит этот народ? Да я с одной моей ротой загоню их всех в Москву-реку.
 Посмотри-ка, - продолжал он, показывая на беспорядочные толпы народа,
 которые, шумя и волнуясь, рассыпались по Красной площади. - Ну на что годится
 это стадо баранов? Жмутся друг к другу, орут во все горло; а начни-ка их
 плутонгами, так с двух залпов ни одной души на площади не останется.

 - Да что это они так расшумелись? - перервал Зарецкой. - Вон еще бегут из
 Никольской улицы... уж не входят ли французы?.. Эй, любезный! - продолжал он,
 подъехав к одному молодому и видному купцу, который, стоя среди толпы,
 рассказывал что-то с большим жаром, - что это народ так шумит?

 - Сейчас, сударь, казнили одного изменника, - отвечал купец, приподняв
 вежливо свою шляпу.

 - Изменника?.. А кто он такой?

 - Стыдно сказать: русской и наш брат купец! Он еще третьего дня чуть было не
 попался, да ускользнул, проклятый!..

 - Что ж он такое сделал?

 - Да так, безделку! Перевел манифест Наполеона к московским жителям.

 - Ах он негодяй! - вскричал Зарядьев. - Вот то-то и дело, забрил бы ему лоб,
 так небось не стал бы переводить наполеоновских манифестов. Купец!.. да и
 пристало ли ему, торгашу, знать по-французски? Видишь, все полезли в
 просвещенные люди!

 - В этом еще немного худого, Зарядьев, - перервал Зарецкой. - Можно в одно и
 то же время любить французской язык и не быть изменником; а конечно, для
 этого молодца лучше бы было, если б он не учился по-французски. Однако ж
 прощай! Мне еще до заставы версты четыре надобно ехать.

Зарецкой выехал Иверскими воротами на Тверскую. Эта великолепная улица; за
несколько недель до этого наполненная народом, казалась вовсе необитаемою.
Нарядные вывески магазинов пестрелись по стенам домов; но все двери были
заперты. Как молчаливые обидели иноков, стояли опустевшие палаты русских бояр.
Давно ли под их гостеприимным кровом кипело все жизнию и весельем? Давно ли те
самые французы, которые спешили завладеть Москвою, находили в них всегда
радушный прием и, осыпанные ласками хозяев, приучались думать, что русские не
должны и не могут поступать иначе?.. Проехав всю Тверскую улицу, Зарецкой
остановился на минуту у Триумфальных ворот; он невольно поворотил свою лошадь,
чтоб взглянуть еще раз на Москву. Сердце его сжалось, на глазах навернулись
слезы. "Тьфу, пропасть! - сказал он вполголоса, - я чуть не плачу; а что мне
до Москвы?.. Дело другое, если б родина моя - Петербург. Там есть у меня
друзья, родные... а здесь ровно никого... и, несмотря на это, мне кажется...
да, я отдал бы жизнь мою, чтоб спасти эту скучную, несносную Москву, в которой
нога моя никогда не будет. Ах, черт возьми! Ну, прошу после этого быть
всемирным гражданином!"

Он повернул свою лошадь и через несколько минут, выехав за Тверскую заставу,
принял направо полем к Марьиной роще.

 - Осмелюсь доложить, ваше благородие! куда мы едем? - спросил уланской
 вахмистр.

 - Покамест и сам не знаю; но, кажется, мы выедем тут на Троицкую дорогу, а
 там, может быть... Да, надобно взглянуть на Рославлева. Мы проживем, братец,
 денька три в деревне у моего приятеля, потом пустимся догонять наши полки, а
 меж тем лошадь твою и тебя будут кормить до отвалу.

 - Не худо бы, ваше благородие! Я еще и туда и сюда, а саврасый-то мой недели
 две овса не нюхал. На рысях от других не отстанет, а если б пришлось идти в
 атаку...

 - Придется еще, братец, не беспокойся. Я уверен, что теперь скорей французы
 захотят мириться, чем мы.

 - До мировой ли теперь, ваше благородие! Дело пошло на азарт, и если они
 возьмут да разорят Москву, так вся святая Русь подымется. Что в самом деле за
 буяны?.. Обидно, ваше благородие!

Зарецкой, не желая продолжать разговора с словоохотным вахмистром, вынул из
кармана кисет, высек огню и закурил свою трубку. Миновав Марьину рощу, они
выехали на дорогу, ведущую в Останкино; шагах в пятидесяти от них, той же
самою дорогою, шел один прохожий. По его длинному кафтану, широкому поясу без
складок, а более всего по туго заплетенной и загнутой кверху косичке, которая
выглядывала из-под широких полей его круглой шляпы, нетрудно было отгадать,
что он принадлежит к духовному званию; на полном и румяном лице его
изображалось какое-то беззаботное веселье; он шел весьма тихо, часто
останавливался, поглядывал с удовольствием вокруг себя и вдруг запел тонким
голосом:

Воспоемте, братцы, канту прелюбезну, Воспомянем скуку - сердцу преполезну,
Сидя в школе, Во покое, Гляди всюду, Обоюду...



 - Послушайте-ка, любезный! - перервал Зарецкой, поравнявшись с певцом.

 - Quid est? (Кто это? (лат.)) - вскричал прохожий, повернись к Зарецкому. -
 Что вам угодно, господин офицер? - продолжал он, приподняв шляпу.

 - Не знаете ли, где нам проехать на Троицкую дорогу?

 - Ступайте прямо, а там поверните направо, мимо рощи. Вон видите село
 Алексеевское? Оно на большой Троицкой дороге. А что, господин офицер, что
 слышно о французах?

 - Я думаю, они будут сегодня в Москве.

 - В Москве!.. Ну, нечего сказать - satis pro peccatis!.. (получили по грехам
 нашим!.. (лат.)) А впрочем, унывать не надобно: finis coro-nat opus - то
 есть: конец дело венчает; а до конца еще, кажется, далеко.

 - И я то же думаю.

 - Конечно, - продолжал ученый прохожий, - Наполеон, сей новый Аттила, есть
 истинно бич небесный, но подождите: non semper erunt Saturnalia - не все коту
 масленица. Бесспорно, этот Наполеон хитер, да и нашего главнокомандующего не
 скоро проведешь. Поверьте, недаром он впускает французов в Москву. Пусть они
 теперь в ней попируют, а он свое возьмет. Нет, сударь! хоть светлейший
 смотрит и не в оба, а ведь он: sibi in mente - сиречь: себе на уме!

 - Ого... - сказал, улыбаясь Зарецкой, - да вы большой политик, господин...
 господин...

 - Студент риторики в Перервинской семинарии, - отвечал ученый, приподняв свою
 шляпу.

 - А откуда вы, господин студент, идете и куда пробираетесь?

 - Я вышел сегодня из Перервы, а куда иду, еще сам не знаю. Вот изволите
 видеть, господин офицер: меня забирает охота подраться также с французами.

 - Вот что! - сказал Зарецкой. - Ай да господин ученый! Да не хотите ли вы в
 гусары?

 - Ни, ни, господин офицер! Я хочу сражаться как простой гражданин. Теперь у
 нас, без сомнения, будет bellum populare - то есть: народная война; а так как
 крестьяне должны также иметь предводителей...

 - Понимаю: вы метите в начальники русских гвериласов. Но ведь и тут надобен
 некоторый навык и военные познания; а вы...

 - Я знаю наизусть все комментарии Цезаря de bello Callico (О Галльской войне
 (лат.)), - отвечал с гордым взглядом семинарист.

 - Вот это другое дело, - сказал преважно Зарецкой. - Итак, вы намерены...

 - Драться до последней капли крови! Да, сударь! Non est ad astra mollis et
 sera via - лежа на боку, великим не сделаешься.

 - Великим? Да уж не Александром ли вас зовут, господин студент?

 - Точно так, господин офицер.

 - Ого! вот куда вы лезете! Впрочем, вам предстоит карьера еще
 блистательнее... Командуя македонской фалангой, нетрудно было побеждать
 неприятеля; а ведь ваша армия будет состоять из мужиков, вооруженных вилами и
 топорами; летучие отряды из крестьянских баб, с ухватами и кочергами;
 передовые посты...

 - Смейтесь, смейтесь, господин офицер! Увидите, что эти мужички наделают!
 Дайте только им порасшевелиться, а там французы держись! Светлейший грянет с
 одной стороны, граф Витгенштейн с другой, а мы со всех; да как воскликнем в
 один голос: prосul, о procul, profani, то есть: вон отсюда, нечестивец! так
 Наполеон такого даст стречка из Москвы, что его собаками не догонишь.

 - Вряд ли он так скоро с нею расстанется.

 - Помилуйте! он, чай, и сам не рад, что зашел так далеко: да теперь уж делать
 нечего. Верно, думает: авось пожалеют Москвы и станут мириться. Ведь он уж не
 в первый раз поддевает на эту штуку. На то, сударь, пошел: aut Caesar, aut
 nihil - или пан, или пропал. До сих пор ему удавалось, а как раз промахнется,
 так и поминай как звали!

 - Итак, вы думаете, господин студент, что Наполеон играет теперь на выдержку?

 - Хуже, сударь! Он уж проиграл, а теперь отыгрывается.

 - Проиграл? Однако ж он дошел до Москвы.

 - А дешево ли это ему стоило? Наши потери ничего: за одного убитого явятся
 десятеро живых; а он хочет не хочет, а последний рубль ставь на карту. Вот,
 года три тому назад - я не был еще тогда в риторике - во время рекреации двое
 студентов схватились при мне в горку. Надобно вам сказать, что у нас за
 столом только два блюда: говядина и каша. Один из студентов, спустив все
 деньги, стал играть на свою часть говядины и - проиграл! В отчаянии,
 терзаемый предчувствием постной трапезы, он воскликнул так же, как Наполеон:
 aut Caesar, aut nihil! и предложил играть - на кашу! На кашу, единственное
 блюдо, оставшееся для утоления его голода! Все товарищи ахнули, а у меня
 волосы стали дыбом, и тут я в первый раз постигнул, как люди проигрывают все
 свое состояние! К счастию, нас позвали обедать, и мой товарищ не успел
 довершить своего отчаянного предприятия. Поверьте мне, господин офицер, и
 Наполеон играет теперь на кашу. Если ему не посчастливится заключить мир - то
 горе окаянному! Все язвы, все казни египетские обрушатся на главу его! А коли
 удастся, так и то слава богу, когда при своем останется, ан и выйдет на
 поверку, что он: magnus conatus magnas agit nugas, то есть: ходил ни почто,
 принес ничего. Но нам должно прекратить нашу беседу, - продолжал семинарист.
 - Я пойду прямо на Свирлово, а вы извольте ехать вкось по роще, так минуете
 Алексеевское и выедете на большую дорогу у самого Ростокина... Прощайте,
 господин офицер!.. Cura, ut valeas!.. (Берегитесь и будьте благополучны!..
 (лат.))

Студент приподнял свою шляпу и, продолжая идти по дороге к Останкину, затянул
опять:

Воспоемте, братцы, канту прелюбезну...



Пообедав и выкормя лошадей в больших Мытищах, Зарецкой отправился далее. Если
б он был ученый или, по крайней мере, сантиментальный путешественник, то,
верно бы, приостановился в селе Братовщине, чтоб взглянуть на некоторые
остатки русской старины. Но наш гусарской ротмистр проехал весьма хладнокровно
мимо ветхой церкви, построенной, вероятно, прежде царя Алексея Михайловича, и,
взглянув нечаянно на одно полуразвалившееся здание, сказал: "Кой черт! что это
за смешной амбар!.." - "Злодей! - вс