рийской фуражке и бурке; другой
среднего роста, в кожаном картузе и зеленом спензере (куртка (от англ.
spencer)) с черным артиллерийским воротником; седло, мундштук и вся сбруя на
его лошади были французские. Когда отряд поравнялся с нашими проезжими, то
офицер в зеленом спензере, взглянув на Рославлева, остановил лошадь, приподнял
вежливо картуз и сказал:

 - Если не ошибаюсь, мы с вами не в первый раз встречаемся?

Рославлев тотчас узнал в сем незнакомце молчаливого офицера, с которым месяца
три тому назад готов был стреляться в зверинце Царского Села; но теперь
Рославлев с радостию протянул ему руку: он вполне разделял с ним всю ненависть
его к французам.

 - Ну вот, - продолжал артиллерийской офицер, - предсказание мое сбылось вы в
 мундире, с подвязанной рукой и, верно, теперь не станете стреляться со мною,
 чтоб спасти не только одного, но целую сотню французов.

 - О, в этом вы можете быть уверены! - отвечал Рославлев, и глаза его
 заблистали бешенством. - Ах! если б я мог утонуть в крови этих извергов!..

Офицер улыбнулся.

 - Вот так-то лучше! - сказал он. - Только вы напрасно горячитесь: их должно
 всех душить без пощады; переводить, как мух; но сердиться на них... И,
 полноте! Сердиться нездорово! Куда вы едете?

 - В Москву.

 - Если для того, чтоб лечиться, то я советовал бы вам поехать в другое место.
 Близ Можайска было генеральное сражение, наши войска отступают, и, может
 быть, дня через четыре французы будут у Москвы.

 - Тем лучше! Там должна решиться судьба нашего отечества, и если я не увижу
 гибели всех французов, то, по крайней мере, умру на развалинах Москвы.

 - А если Москву уступят без боя?

 - Без боя? Нашу древнюю столицу?

 - Что ж тут удивительного? Ведь город без жителей - то же, что тело без души.
 Пусть французы завладеют этим трупом, лишь только бы нам удалось похоронить
 их вместе.

 - Как? Вы думаете?..

 - Да тут и думать нечего. Отпоем за один раз вечную память и Москве и
 французам, так дело и кончено. Мы, русские, дележа не любим: не наше, так
 ничье! Как на прощанье зажгут со всех четырех концов Москву, так французам
 пожива будет небольшая; побарятся, поважничают денька три, а там и есть
 захочется; а для этого надобно фуражировать. Милости просим!.. То-то будет
 потеха! Они начнут рыскать во круг Москвы, как голодные волки, а мы станем
 охотиться. Чего другого, а за одно поручиться можно: немного из этих
 фуражиров воротятся во Францию.

 - Итак, вы полагаете, что партизанская война...

 - Не знаю, что вперед, а теперь это самое лучшее средство поравнять наши
 силы. Да вот, например, у меня всего сотни две молодцов; а если б вы знали,
 сколько они передушили французов; до сих пор уж человек по десяти на брата
 досталось. Правда, народ-то у меня славный! - прибавил артиллерийской офицер
 с ужасной улыбкою, - все ребята беспардонные; сантиментальных нет!

 - Неужели вы в плен не берете?

 - Случается. Вот третьего дня мы захватили человек двадцать, хотелось было
 доставить их в главную квартиру, да надоело таскать с собою. Я бросил их на
 дороге, недалеко отсюда.

 - Без всякого конвоя?

 - И что за беда! Их приберет земская полиция. Ну, что? Вы все-таки поедете в
 Москву?

 - Непременно. Вы можете думать, что вам угодно; но я уверен: ее не отдадут
 без боя. Может ли быть, чтоб эта древняя столица царей русских, этот
 первопрестольный город...

 - Первопрестольный город!.. Так что ж? Разве его никогда не жгли и не грабили
 то поляки, то татары? Пускай потешатся и французы! Прежние гости дорого за
 это заплатили, поплатятся и эти. Конечно, патриоты вздохнут о Кремле, барыни
 о Кузнецком мосте, чувствительные люди о всей Москве - расплачутся,
 разревутся, а там начнут снова строить дома, и через десять лет Москва будет
 опять Москвою. Да только уж в другой раз французы не захотят в ней гостить.
 Ну, прощайте!.. А право, я советовал бы вам не ездить в Москву. Вам надо
 полечиться: лицо у вас вовсе не хорошо.

 - Это ничего: два дня покоя, потом сраженье под Москвой, и я буду совершенно
 здоров. Прощайте!

Рославлев сел в телегу и отправился далее. С каждым шагом вперед большая
дорога становилась похожее на проезжую улицу: сотни пешеходцев пробирались
полями и опереживали длинные обозы, которые медленно тащились по большой
дороге. Когда наши путешественники поравнялись с лесом, то Егор заметил
большую толпу разного состояния проходящих, которые, казалось, с любопытством
теснились вокруг одного места, подле самой опушки леса. Несколько минут он
смотрел внимательно в эту сторону, вдруг толпа раздвинулась, и Егор вскричал с
ужасом:

 - Посмотрите-ка, сударь, посмотрите! Французы!

 - Французы! - повторил Рославлев, схватясь за рукоятку своей сабли. - Где?..

 - Да разве не видите, сударь? Вон налево-то, подле самого леса.

 - Боже мой! - вскричал Рославлев, закрыв рукою глаза. - Боже мой! - повторил
 он с невольным содроганием. - Я сам... да, я ненавижу французов; но
 расстреливать хладнокровно беззащитных пленных!.. Нет! это ужасно!..

 - И, барин, что об них жалеть! - сказал ямщик, - буяны!.. А кучка порядочная!
 Посмотрите-ка, сударь, сколько их навалено.

 - Проезжай скорей! - закричал Рославлев. - Пошел!

Извозчик нехотя погнал лошадей и, беспрестанно оглядываясь назад, посматривал
с удивлением на русского офицера, который не радовался, а казалось, горевал,
видя убитых французов. Рославлев слабел приметным образом, голова его пылала,
дыханье спиралось в груди; все предметы представлялись в каком-то смешанном,
беспорядочном виде, и холодный осенний воздух казался ему палящим зноем.

Через час сверкнул вдали позлащенный крест Ивана Великого, через несколько
минут показались главы соборных храмов, и древняя столица, сердце, мать России
- Москва, разостлалась широкой скатертью по необозримой равнине, усеянной
обширными садами. Москва-река, извиваясь, текла посреди холмистых берегов
своих; но бесчисленные барки, плоты и суда не пестрили ее гладкой поверхности;
ветер не доносил до проезжающих отдаленный гул и невнятный, но исполненный
жизни говор многолюдного города; по большим дорогам шумел и толпился народ; но
Москва, как жертва, обреченная на заклание, была безмолвна. Изредка, кой-где,
дымились трубы, и, как черный погребальный креп, густой туман висел над
кровлями опустевших домов. Ах, скоро, скоро, кормилица России - Москва, скоро
прольются по твоим осиротевшим улицам пламенные реки; святотатственная рука
врагов сорвет крест с твоей соборной колокольни, разрушит стены священного
Кремля, осквернит твои древние храмы; но русские всегда возлагали надежду на
господа, и ты воскреснешь, Москва, как обновленное, младое солнце, ты снова
взойдешь на небеса России; а враги твои... Ах! вы не воскреснете, несчастные
жертвы властолюбия: воины, поседевшие в боях; юноши, краса и надежда Франции;
вы не обнимете родных своих! Ваши кости, рассеянные по обширным полям нашим,
запашутся сохою, и долго, долго изустная повесть об ужасной смерти вашей будет
приводить в трепет каждого иноземца!





ГЛАВА VII



Рано поутру, на высоком и утесистом берегу Москвы-реки, в том самом месте, где
Драгомиловский мост соединяет ямскую слободу с городом, стояли и сидели
отдельными группами человек пятьдесят, разного состояния, людей; внизу весь
мост был усыпан любопытными, и вплоть до самой Смоленской заставы, по всей
слободе, как на гулянье, шумели и пестрелись густые толпы народные. По
Смоленской дороге отступали наши войска, через Смоленскую заставу проезжали
курьеры с известиями из большой армии; а посему все оставшиеся жители
московские спешили к Драгомиловскому мосту, чтоб узнать скорее об участи
нашего войска. Последствия Бородинского сражения были еще неизвестны; но
грозные слухи о приближении французов к Москве становились с каждым днем
вероподобнее. Вот вдали зазвенел колокольчик, раздался шум, по слободе от
заставы несется тройка курьерских, народ зашевелился, закипел, толпы
сдвинулись, и ямщик должен был поневоле остановить лошадей.

 - Что вы, ребята? - закричал курьер. - Посторонитесь!

 - Нет, нет! - загремели тысячи голосов, - скажи прежде, что наши?

 - Вам это объявят.

 - Нет! ты едешь из армии - говори!.. Что светлейший?.. что французы?

 - Победа! ребята, победа!..

 - Победа?.. - повторил народ. - Слава тебе господи!.. К Иверской,
 православные! к Иверской!.. Пропустите курьера... посторонитесь!.. Победа!..
 - Толпа отхлынула, и курьер помчался далее.

Один молодцеватый, с окладистой темно-русой бородою купец, отделясь от толпы
народа, которая теснилась на мосту, взобрался прямой дорогой на крутой берег
Москвы-реки и, пройдя мимо нескольких щеголевато одетых молодых людей, шепотом
разговаривающих меж собою, подошел к старику, с седой, как снег, бородою,
который, облокотясь на береговые перила, смотрел задумчиво на толпу, шумящую
внизу под его ногами.

 - Слышите ли, Иван Архипович, - сказал молодой купец старику, - победа?

 - Слышу, батюшка Андрей Васьянович! - отвечал старик, - слышу. Да точно ли
 так?

 - Дай-то господи!.. а что-то не верится. Я сам слышал, как курьер сказал:
 победа! Слова радостные, да лицо-то у него вовсе не праздничное. Кабы в самом
 деле заступница помогла нам разгромить этих супостатов, так он не стал бы
 говорить сквозь зубы, а крикнул бы так, что сердце бы у всех запрыгало от
 радости. Нет, Иван Архипович! видно, худо дело!..

 - Да, батюшка, гнев божий!.. Мы все твердили, что господь долготерпелив и
 многомилостив, а никто не думал, что он же и правосуден; грешили да грешили -
 вот и дождались, что нехотя придет каяться.

 - Конечно, Иван Архипыч, в грехах надобно каяться, а все-таки живым в руки
 даваться не должно; и если Москву будут отстаивать, то я уж, верно, дома не
 останусь.

 - И мои сыновья говорят то же; да, полно, будут ли ее отстаивать? Хоть и в
 сегодняшней афишке напечатано, что скоро понадобятся молодцы и городские и
 деревенские, а все заставы отперты, и народ валом валит вон из города. Нет,
 Андрей Васьянович, несдобровать матушке-Москве: дожили мы опять до татарского
 погрома.

 - А может быть, и до Мамаева побоища. Эх, Иван Архипович, унывать не должно!
 Да если господь попустит французам одолеть нас теперь, так что ж? У нас
 благодаря бога не так, как у них, - простору довольно. Погоняются, погоняются
 за нами, да устанут; а мы все-таки рано или поздно, а свое возьмем.

 - Так ты, батюшка, хочешь, если придет беда неминучая, уйти также из Москвы?

 - А что ж? или принимать французов с хлебом да с солью? А вы, Иван Архипович?

 - Эх, родимый! куда я потащусь? Старик я дряхлой; да и Мавра-то Андревна моя
 насилу ноги таскает.

 - Конечно; вот я человек одинокой! котомку за плеча, да и пошел куда глаза
 глядят.

 - У меня же есть большая забота, Андрей Васьянович! На кого я покину здесь
 моего гостя?

 - Гостя? какого гостя?

 - А вот изволишь видеть: вчерась я шел от свата Савельича так около сумерек;
 глядь - у самых Серпуховских ворот стоит тройка почтовых, на телеге лежит
 раненый русской офицер, и слуга около него что-то больно суетится. Смотрю,
 лицо у слуги как будто бы знакомое; я подошел, и лишь только взглянул на
 офицера, так сердце у меня и замерло! Сердечный! в горячке, без памяти, и кто
 ж?.. Помнишь, Андрей Васьянович, месяца три тому назад мы догнали в селе
 Завидове проезжего офицера?

 - Который довез вас до Москвы в своей коляске? Как не помнить; я и фамилию
 его не забыл. Кажется, Рославлев?..

 - Да, он и есть! Гляжу, слуга его чуть не плачет, барин без памяти, а он сам
 не знает, куда ехать. Я обрадовался, что господь привел меня хоть чем-нибудь
 возблагодарить моего благодетеля. Велел ямщику ехать ко мне и отвел больному
 лучшую комнату в моем доме. Наш частной лекарь прописал лекарство, и ему
 теперь как будто бы полегче; а все еще в память не приходит.

 - Что ж вы будете делать, если французы войдут в Москву? Ведь его, как
 пленного офицера, у вас не оставят.

 - Уж я обо всем с домашними условился: мундир его припрячем подале, и если
 чего дойдет, так я назову его моим сыном. Сосед мой, золотых дел мастер,
 Франц Иваныч, стал было мне отсоветывать и говорил, что мы этак беду наживем;
 что если французы дознаются, что мы скрываем у себя под чужим именем русского
 офицера, то, пожалуй, расстреляют нас как шпионов; но не только я, да и
 старуха моя слышать об этом не хочет. Что будет, то и будет, а благодетеля
 нашего не выдадим.

 - Сохрани боже выдать! Только напрасно об этом сосед-то ваш знает. Смотрите,
 чтоб этот Франц Иваныч...

 - Нет, Андрей Васьянович! Конечно, сам он от неприятеля не станет прятать
 русского офицера, да и на нас не донесет, ведь он не француз, а немец, и
 надобно сказать правду - честная душа! А подумаешь, куда тяжко будет, если
 господь нас не помилует. Ты уйдешь, Андрей Васьянович, а каково-то будет мне
 смотреть, как эти злодеи станут владеть Москвою, разорять храмы господни,
 жечь домы наши...

 - Моих замоскворецких домов не сожгут, Иван Архипович!

 - А почему так?

 - Да потому, что прежде чем французская нога переступит через мой порог, я
 запалю их сам своей рукою; я уж на всякой случай и смоляных бочек припас.
 Вчера разговорились со мной об этом молодцы из Каретного ряда и они то же
 поют. Не много французов станет разъезжать в русских каретах, и если подлинно
 Москвы отстаивать не будут, хоть то порадует наше сердце, что этот Бонапартий
 гриб съест. Чай, он теперь рассуждает с своими генералами, какая встреча ему
 будет; делает раскладку да подводит итоги, сколько надо собрать с нас
 контрибуции. Дожидайся, голубчик! много возьмешь! поднесем мы тебе хлеб с
 солью! Разве один Кузнецкой мост выйдет к тебе навстречу да с полсотни таких
 же шалобаев, как эти молокососы, - прибавил купец, указывая на троих молодых
 людей, которые вполголоса разговаривали меж собою. - Слышите ль, Иван
 Архипович? ведь они по-французски говорят.

 - И, батюшка, какое нам до этого дело? Видно, магазинщики с Кузнецкого моста,
 так и говорят по-своему.

 - Нет, Иван Архипович! один-то из них русской и наш брат купец - вон что в
 синем сюртуке. Я уж не в первый раз его вижу. Не знаю, чем он торговал
 прежде, а теперь, кажется, за дурной взялся промысел. Ну то ли время, чтоб
 русскому якшаться с французами? А у него другой компании нет. Слышите ли, как
 он им напевает? и, верно, что-нибудь благое. Отчего они так робко вокруг себя
 посматривают? Для чего говорят вполголоса? Глядите!.. Вытащил из кармана
 бумагу... читает им.... Хоть сейчас голову на плаху, а тут есть что-нибудь
 недоброе!.. Видите ли, как у этих французов рожи расцвели - так и
 ухмыляются!.. Эх, если б выведать как-нибудь!.. Постойте-ка, авось удастся!..

Купец подошел к молодому человеку в синем сюртуке и, поклонись ему вежливо,
сказал вполголоса:

 - Позвольте мне вас предостеречь, батюшка. Вы, кажется, русской? Молодой
 человек спрятал поспешно в карман бумагу, которую читал своим товарищам, и,
 взглянув недоверчиво на купца, отвечал отрывистым голосом:

 - Да, сударь!.. Что вам угодно?

 - А эти господа, кажется, французы?

 - Ну да! Так что ж?

 - Да так, батюшка; вы с ними говорите по-французски, стоите вместе...

 - Так что ж? - повторил молодой человек. - Разве это уголовное преступление?
 Они мои приятели.

 - И может быть, пречестные люди, да время-то не то, батюшка.

 - Я во всякое время вправе говорить с моими приятелями и желал бы знать, кто
 может запретить мне?..

 - Уж, конечно, не я. По мне тут нет ничего худого, а еще, может быть, это
 знакомство и очень вам пригодится. Да простой-то народ глуп, батюшка!
 пожалуй, сочтут вас шпионом. Поди толкуй им, что не их дело в это мешаться,
 что мы люди не военные, что в чужих землях войска дерутся, а обыватели сидят
 смирно по домам; и если неприятель войдет в город, так для сохранения своих
 имуществ принимают его с честию. Что в самом деле! не нами свет начался, не
 нами кончится. Когда везде уж так заведено, так нам-то к чему быть
 выскочками?

Молодой человек улыбнулся с удовольствием и, поглядев пристально на купца,
сказал:

 - Я вижу, что вы, несмотря на ваш костюм, человек просвещенный и не убежите
 из Москвы, когда Наполеон войдет в нее победителем.

 - Нет, батюшка!.. У меня здесь два дома и три лавки, так слуга покорный. Если
 будут какие поборы, так что ж? лучше отдать половину, чем все потерять.

 - Половину? Да кто вам сказал, что вы отдадите что-нибудь? С чего вы взяли,
 что французы грабители? Я вижу, вы человек умный; неужели вы в самом деле
 верите тому, в чем нас стараются уверить? Пора, кажется, нам перестать быть
 варварами и хотя несколько походить на других европейцев. Помилуйте! бежать
 вон из города!.. Да разве французы татары? Французы самая великодушная и
 благородная нация в Европе. Знаете ли, чего боится наше правительство? Не
 французов, а просвещения, которое они принесут вместе с собою. Поверьте мне,
 если б московские жители встретили Наполеона с должной почестью...

 - Эх, батюшка! за этим бы дело не стало, да ведь бог весть! Ну как в самом
 деле он примется разорять нас? Кто знает, что у него на уме?

 - Кто знает? Многие это знают. И если хотите, - прибавил молодой человек
 почти шепотом, - и вы будете это знать.

 - Как не хотеть, батюшка. Как знаешь, чего ждать, так все-таки куражнее. А
 разве вам что-нибудь известно?

 - Да!.. но говорите тише. У меня есть прокламация Наполеона к московским
 жителям.

 - Прокламация?..

 - То есть воззвание, манифест.

 - В самом деле, - вскричал купец с живостию; но вдруг, понизив голос,
 продолжал: - Прокламация, сиречь манифест? Понимаю, батюшка! Эх, жаль!.. Чай,
 писано по-французски?

 - У меня есть и перевод.

 - Перевод? Покажите-ка, отец родной! Да кто это добрый человек потрудился
 перевести? Уж не вы ли, батюшка?

 - Я или не я, какое вам до этого дело; только перевод недурен, за это я вам
 ручаюсь, - прибавил с гордой улыбкою красноречивый незнакомец, вынимая из
 кармана исписанную кругом бумагу. Купец протянул руку; но в ту самую минуту
 молодой человек поднял глаза и - взоры их встретились. Кипящий гневом и
 исполненный презрения взгляд купца, который не мог уже долее скрывать своего
 негодования, поразил изменника; он поспешил спрятать бумагу опять в карман и
 отступил шаг назад.

 - Ни с места, предатель! - закричал купец, схватив его за ворот. - Подай
 бумагу! Молодой человек побледнел как смерть, рванулся из всей силы и,
 оставив в руке купца лоскут своего сюртука, ударился бежать.

 - Держите! - закричал купец, - православные, держите! Это шпион, изменник!..

Но вдруг из толпы, которая стояла под горою, раздался громкой крик. "Солдаты,
солдаты! Французские солдаты!.." - закричало несколько голосов. Весь народ
взволновался; передние кинулись назад; задние побежали вперед, и в одну минуту
улица, идущая в гору, покрылась народом. Молодой человек, пользуясь этим
минутным смятением, бросился в толпу и исчез из глаз купца.

 - Ушел, разбойник! - сказал он, скрыпя от бешенства зубами. - Да несдобровать
 же тебе, Иуда-предатель! Господи боже мой, до чего мы дожили! Русской купец -
 и, может быть, сын благочестивых родителей!..

Меж тем небольшой отряд, наделавший так много тревоги, приблизился к мосту;
впереди шло человек пятьсот безоружных французов, и не удивительно, что они
перепугали народ. Издали их нельзя было принять за пленных, которых
обыкновенно водят беспорядочной толпою. Напротив, эти французы шли по улице
почти церемониальным маршем, повзводно, тихим, ровным шагом и даже с
наблюдением должной дистанции. Конвой, состоящий из полуроты пехотных солдат,
шел позади, а сбоку ехал на казацкой лошади начальник их, толстый, лет сорока
офицер, в форменном армейском сюртуке; рядом с ним ехали двое русских
офицеров: один раненный в руку, в плаще и уланской шапке; другой в гусарском
мундире, фуражке и с обвя