рецкой начинал уже терять терпение; наконец двери
 отворились, и толстый немец, с прищуренными глазами, вошел в комнату.
 Поклонясь вежливо Зарецкому, он повторил также на французском языке вопрос
 своей дочери:

 - Что угодно господину офицеру?

 - Не знаете ли, где дом купца Сеземова?

 - Шагов двадцать отсюда, желтый дом с зелеными ставнями. Вы, верно, желаете
 видеть офицера, который у него квартирует?

 - Да. Итак, желтый дом с зелеными ставнями?..

 - Позвольте, позвольте!.. Вы его там не найдете: он переменил квартиру.

 - Право? - сказал Зарецкой. - Все равно, я его как-нибудь отыщу.

 - Позвольте!.. он теперь живет у меня.

 - В самом деле?.. Но, кажется, его нет дома?..

 - Да, он вышел; но не угодно ли в его комнату: господин капитан сейчас будет.

 - Нет, я лучше зайду опять.

 - Да подождите! он идет за мной.

 - Нет, я вспомнил... мне еще нужно... я хотел... прощайте!..

 - Постойте, господин офицер! постойте! - вскричал немец, взглянув в окно, -
 да вот и он!

Прежде чем Зарецкой успел образумиться, жандармской офицер, с которым он
поссорился на Каменном мосту, вошел в комнату.

 - Вот господин офицер, который отыскивал вашу квартиру, - сказал немец,
 обращаясь к своему постояльцу. - Он не знал, что вы переехали жить в мой дом.

Счастливая мысль, как молния, блеснула в голове Зарецкого.

 - Господин Рено! - сказал он грозным голосом, - я обещался отыскать вас и,
 кажется, сдержал мое слово. Обида, которую вы мне сделали, требует
 немедленного удовлетворения: мы должны сейчас стреляться.

Хозяин-немец побледнел, начал пятиться назад и исчез за дверьми другой
комнаты; но дочь его осталась на прежнем месте и с детским любопытством
устремила свои простодушные голубые глаза на обоих офицеров.

 - Прежде чем я буду отвечать вам, - сказал хладнокровно капитан Рено, -
 позвольте узнать, с кем имею честь говорить?

 - Какое вам до этого дело? Вы видите, что я французский офицер.

 - Извините! я вижу только, что на вас мундир французского офицера.

 - Что вы хотите этим сказать? - вскричал Зарецкой, чувствуя какое-то
 невольное сжимание сердца.

 - А то, сударь, что Москва теперь наполнена русскими шпионами во всех
 возможных костюмах.

 - Как, господин капитан! вы смеете думать?..

 - Да, сударь! - продолжал Рено, - французской офицер должен знать службу и не
 станет вызывать на дуэль капитана жандармов, который обязан предупреждать все
 подобные случаи.

 - Но, сударь...

 - Французской офицер не будет скрывать своего имени и давить народ, чтоб
 избежать затруднительных вопросов, которые вправе ему сделать каждый офицер
 жандармов.

 - Но, сударь...

 - Французской офицер не отлучится никогда самопроизвольно от своей команды.
 Ваш полк стоит далеко от Москвы, следовательно, вы должны иметь письменное
 позволение. Не угодно ли вам его показать?

 - А если я его не имею?..

 - В таком случае пожалуйте вашу саблю.

 - Прекрасно, сударь!.. Вы обидели меня и употребляете этот низкой способ,
 чтоб отделаться от поединка. Позвольте ж и мне теперь спросить вас: француз
 ли вы?

 - Вы напрасно расточаете ваше красноречие. Быть может, я несколько
 погорячился; но извините!.. Все ваши ответы были так странны: лошадь, которую
 вы купили за половину цены; сабля, которая никак не могла быть вам продана, и
 даже это смущение, которое я замечаю в глазах ваших, - все заставляет меня
 пригласить вас вместе со мной к коменданту. Там дело объяснится. Мы узнаем,
 должен ли я просить у вас извинения или поблагодарить вас за то, что вы
 доставили мне случай доказать, что я недаром ношу этот мундир. Да не
 горячитесь: у меня в сенях жандармы. Пожалуйте вашу саблю!

 - Так возьмите же ее сами! - вскричал Зарецкой, отступив два шага назад.

Вдруг двери отворились и в комнату вошел прекрасный собою мужчина в
кирасирском мундире, с полковничьими эполетами. При первом взгляде на
Зарецкого он не мог удержаться от невольного восклицания.

 - Ах, это вы, граф!.. - вскричал Зарецкой, узнав тотчас в офицере полковника
 Сеникура. - Как я рад, что вас вижу! Сделайте милость, уверьте господина
 Рено, что я точно французской капитан Данвиль.

 - Капитан Данвиль!.. - повторил полковник, продолжая смотреть с удивлением на
 Зарецкого.

 - Неужели, граф, вы меня не узнаете?..

 - Извините! я вас тотчас узнал...

 - И верно, вспомнили, что несколько месяцев назад я имел счастие спасти вас
 от смерти?

 - Как! - вскричал жандармской капитан, - неужели в самом деле?..

 - Да, Рено, - перервал полковник, - этот господин говорит правду; но я никак
 не думал встретить его в Москве и, признаюсь, весьма удивлен...

 - Вы еще более удивитесь, полковник, - подхватил Зарецкой, - когда я вам
 скажу, что не имею на это никакого позволения от моего начальства; но вы,
 верно, перестанете удивляться, если узнаете причины, побудившие меня к этому
 поступку.

 - Едва ли! - сказал полковник, покачав головою, - это такая неосторожность!..
 Но позвольте узнать, что у вас такое с господином Рено?

 - Представьте себе, граф! Господин Рено обидел меня ужасным образом, и когда
 я отыскал его квартиру, застал дома и стал просить удовлетворения...

 - Что это все значит? - вскричал полковник, глядя с удивлением на обоих
 офицеров. - Вы в Москве... отыскивали жандармского капитана... вызываете его
 на дуэль... Черт возьми, если я тут что-нибудь понимаю!

 - Послушайте, граф! - перервал Рено, - можете ли вы меня удостоверить, что
 этот господин точно капитан французской службы?

 - Да разве вы не видите? Впрочем, я готов еще раз повторить, что этот храбрый
 и благородный офицер вырвал меня из рук неприятельских солдат и что если я
 могу еще служить императору и бить русских, то, конечно, за это обязан
 единственно ему.

 - О, в таком случае... Господин Данвиль! я признаю себя совершенно виноватым.
 Но эта проклятая сабля!.. Признаюсь, я и теперь не постигаю, как мог Дюран
 решиться продать саблю, которую получил из рук своей невесты... Согласитесь,
 что я скорей должен был предполагать, что он убит... что его лошадь и оружие
 достались неприятелю... что вы... Но если граф вас знает, то конечно...

 - Итак, это кончено, - сказал полковник.

 - Я думаю, господин Данвиль, вы теперь довольны? Да вам и некогда ссориться;
 советую по-дружески сей же час отправиться туда, откуда вы приехали.

 - Извините, - сказал Рено, - я исполнил долг честного человека, признавшись в
 моей вине; теперь позвольте мне выполнить обязанность мою по службе. Господин
 Данвнль отлучился без позволения от своего полка, и я должен непременно
 довести это до сведения начальства.

 - И, полноте, Рено! - перервал полковник, - что рам за радость, если моего
 приятеля накажут за этот необдуманный поступок? Конечно, - прибавил он,
 взглянув значительно на Зарецкого, - поступок более чем неосторожный и даже в
 некотором смысле непростительный - не спорю! но в котором, без всякого
 сомнения, нет ничего неприличного и унизительного для офицера: в этом я
 уверен.

 - Так, полковник, так!.. Однако ж вы знаете, что порядок службы требует...

 - Знаю, знаю, капитан! но представьте себе, что вы с ним никогда не
 встречались - вот и все! Пойдемте ко мне, Данвиль.

 - Ну, если, граф, вы непременно этого хотите, то, конечно, я должен... я не
 могу отказать вам. Уезжайте же скорее отсюда, господин Данвиль; советую вам
 быть вперед осторожнее: император никогда не любил шутить военной
 дисциплиною, а теперь сделался еще строже. Говорят, он беспрестанно сердится;
 эти проклятые русские выводят его из терпения. Варвары! и не думают о мире!
 Как будто бы война должна продолжаться вечно. Прощайте, господа!

 - Это ваша лошадь? - спросил полковник, когда они вышли на крыльцо.

 - Да, граф.

 - Отвяжите ее и сделайте мне честь - пройдите со мною несколько шагов по
 улице.

Зарецкой, ведя в поводу свою лошадь, отошел вместе с графом Сеникуром шагов
сто от дома золотых, дел мастера. Поглядя вокруг себя и видя, что их никто не
может подслушать, полковник остановился, кинул проницательный взгляд на
Зарецкого и сказал строгим голосом: - Теперь позвольте вас спросить, что
значит этот маскарад?

 - Я хотел узнать, жив ли мой друг, который, будучи отчаянно болен, не мог
 выехать из Москвы в то время, как вы в нее входили.

 - И у вас не было никаких других намерений?

 - Никаких, клянусь вам честию.

 - Очень хорошо. Вы храбрый и благородный офицер - я верю вашему честному
 слову; по знаете ли, что, несмотря на это, вас должно, по всем военным
 законам, расстрелять как шпиона.

 - Знаю.

 - И вы решились, чтоб повидаться с вашим другом...

 - Да, полковник! для этого только я решился надеть французской мундир и
 приехать в Москву.

 - Признаюсь, я до сих пор думал, что одна любовь оправдывает подобные
 дурачества... но минуты дороги: малейшая неосторожность может стоить вам
 жизни. Ступайте скорей вон из Москвы.

 - Я еще не виделся с моим другом.

 - Отложите это свидание до лучшего времени. Мы не вечно здесь останемся.

 - Надеюсь, граф... но если мой друг жив, то я могу спасти его.

 - Спасти?

 - То есть увезти из Москвы.

 - Так поэтому он военный?

 - Да, граф; но, может быть, ваше правительство об этом не знает?

 - Извините! Я знаю теперь, что ваш друг офицер, следовательно, военнопленный
 и не может выехать из Москвы.

 - Как, граф? вы хотите употребить во зло мою откровенность?

 - Да, сударь! Я поступил уже против совести и моих правил, спасая от
 заслуженной казни человека, которого закон осуждает на смерть как шпиона; но
 я обязан вам жизнию, и хотя это не слишком завидный подарок, - прибавил
 полковник с грустной улыбкою, - а все я, не менее того, был вашим должником;
 теперь мы поквитались, и я, конечно, не допущу вас увезти с собою пленного
 офицера.

 - Но знаете ли, полковник, кто этот пленный офицер?

 - Какое мне до этого дело!

 - Знаете ли, что вы успели уже отнять у него более, чем жизнь?

 - Что вы говорите?

 - Да, граф! Этот офицер - Рославлев.

 - Рославлев? жених...

 - Да, бывший жених Полины Лидиной.

 - Возможно ли? - вскричал Сеникур, схватив за руку Зарецкого. - Как? это тот
 несчастный?.. Ах, что вы мне напомнили!.. Ужасная ночь!.. Нет!.. во всю жизнь
 мою не забуду... без чувств - в крови... у самых церковных дверей...
 сумасшедшая!.. Боже мой, боже мой!.. - Полковник замолчал. Лицо его было
 бледно; посиневшие губы дрожали. - Да! - вскричал он наконец, - я точно отнял
 у него более, чем жизнь, - он любил ее!

 - Что ж останется у моего друга, - сказал Зарецкой, - если вы отнимете у него
 последнее утешение: свободу и возможность умереть за отечество?

 - Нет, нет! я не хочу быть дважды его убийцею; он должен быть свободен!.. О,
 если б я мог хотя этим вознаградить его за зло, которое, клянусь богом,
 сделал ему невольно! Вы сохранили жизнь мою, вы причиною несчастия вашего
 друга, вы должны и спасти его. Ступайте к нему; я готов для него сделать
 все... да, все!.. но, бога ради, не говорите ему... послушайте: он был болен,
 быть может, он не в силах идти пешком... У самой заставы будет вас дожидаться
 мой человек с лошадью; скажите ему, что вы капитан Данвиль: он отдаст вам
 ее... Прощайте! я спешу домой!.. Ступайте к нему... ступайте!..

Полковник пустился почти бегом по площади, а Зарецкой, поглядев вокруг себя и
видя, что он стоит в двух шагах от желтого дома с зелеными ставнями, подошел к
запертым воротам и постучался. Через минуту мальчик, в изорванном сером
кафтане, отворил калитку.

 - Это дом купца Сеземова? - спросил Зарецкой, стараясь выговаривать слова,
 как иностранец.

 - Да, сударь! Да кого вам надобно? Здесь стоят одни солдаты.

 - Mнe нужно видеть самого хозяина.

 - Хозяина? - повторил мальчик, взглянув с робостию на Зарецкого.

 - Да у нас, сударь, ничего нет...

 - Не бойся, голубчик, я ничем вас не обижу. Подержи мою лошадь.

Мальчик, посматривая недоверчиво на офицера, выполнил его приказание.

Зарецкой вошел на двор. Небольшие сени разделяли дом на две половины: в той,
которая была на улицу, раздавались громкие голоса. Он растворил дверь и увидел
сидящих за столом человек десять гвардейских солдат: они обедали.

 - Здравствуйте, товарищи! - сказал Зарецкой.

Солдаты взглянули на него, один отвечал отрывистым голосом:

 - Bonjour, monsieur! - но никто и не думал приподняться с своего места.

 - Куда пройти к хозяину дома? - спросил Зарецкой.

 - Ступайте прямо; он живет там - в угольной комнате, - отвечал один из
 солдат.

 - Не! la vieille!.. (Эй, старуха!.. (фр.)) - продолжал он, застучав кулаком
 по столу. - Клеба!

 - Что, батюшка, изволите? - сказала старуха лет шестидесяти, войдя в комнату.

 - Arrives, donс, vieille sorciere... (Подойди сюда, старая ведьма... (фр.))
 Клеба!

 - Нет, батюшка!..

 - Нет, батушка!.. Allons сейшас!.. Клеба, - ou sacristi!.. (Ну же!.. черт
 возьми!.. (фр.))

 - Не трогайте эту старуху, друзья мои! - сказал Зарецкой. - Вот вам червонец:
 вы можете на это купить и хлеба и вина.

 - Merci, mon officier! (Спасибо, мой офицер! (фр.)) - сказал один усатый
 гренадер. - Подождите, друзья! Я сбегаю к нашей маркитанше: у ней все найдешь
 за деньги.

Зарецкой, сделав рукою знак старухе идти за ним, вышел в другую комнату.

 - Послушай, голубушка, - сказал он вполголоса, - ведь хозяин этого дома купец
 Сеземов?

 - Да батюшка, я его сожительница.

 - Тем лучше. У вас есть больной?

 - Есть, батюшка; меньшой наш сын.

 - Неправда; русской офицер.

 - Видит бог, нет!.. - вскричала старуха, побледнев как полотно.

 - Тише, тише! не кричи. Его зовут Владимиром Сергеевичем Рославлевым?

 - Ах, господи!.. Кто это выболтал?

 - Не бойся, я его приятель... и также русской офицер.

 - Как, сударь?..

 - Тише, бабушка, тише! Проведи меня к нему.

 - Ох, батюшка!.. Да правду ли вы изволите говорить?..

 - Увидишь сама, как он мне обрадуется. Веди меня к нему скорее.

 - Пожалуйте, батюшка!.. Только бог вам судья, если вы меня, старуху, из ума
 выводите.

Пройдя через две небольшие комнаты, хозяйка отворила потихоньку дверь в
светлый и даже с некоторой роскошью убранный покой. На высокой кровати с
ситцевым пологом сидел, облокотясь одной рукой на столик, поставленный у
самого изголовья, бледный и худой как тень Рославлев. Подле него старик, с
седою бородою, читал с большим вниманием толстую книгу в черном кожаном
переплете. В ту самую минуту, как Зарецкой показался в дверях, старик произнес
вполголоса: "Житие преподобного отца нашего..."

 - Александр!.. - вскричал Рославлев.

 - Нет, батюшка! - перервал старик, - не Александра, а Макария Египетского.

 - Тише, мой друг! - сказал Зарецкой. - Так точно, это я; но успокойся!

 - Ты в плену?..

 - Нет, мой друг!

 - Но как же ты попал в Москву?.. Что значит этот французской мундир?..

 - Я расскажу тебе все, но время дорого. Отвечай скорее: можешь ли ты пройти
 хотя до заставы пешком?

 - Могу.

 - Слава богу! ты спасен.

 - Как, сударь! - сказал старик, который в продолжение этого разговора смотрел
 с удивлением на Зарецкого. - Вы русской офицер?.. Вы надеетесь вывести
 Владимира Сергеевича из Москвы?

 - Да, любезный, надеюсь. Но одевайся проворней, Рославлев, в какой-нибудь
 сюртук или шинель. Чем простее, тем лучше.

 - За этим дело не станет, батюшка, - сказала старуха. - Платье найдем. Да
 изволите видеть, как он слаб! Сердечный! где ему и до заставы дотащиться!

 - Не бойтесь, - сказал Рославлев, вставая, - я почти совсем здоров.

 - Мавра Андреевна! - перервал старик, - вынь-ка из сундука Ваничкин сюртук:
 он будет впору его милости. Да где Андрюшина калмыцкая сибирка?

 - В подвале, Иван Архипович! Я засунула ее между старых бочек.

 - Принеси же ее скорее. Ну что ж, Мавра Андреевна, стоишь? Ступай!

 - Да как же это, батюшка, Иван Архипович! - отвечала старуха, перебирая одной
 рукой концы своей шубейки, - в чем же Андрюша-то сам выйдет на улицу?

 - Полно, матушка! не замерзнет и в кафтане.

 - Скоро будут заморозы; да и теперь уж по вечерам-то холодновато.

 - Я и сам не соглашусь, - перервал Рославлев, - чтобы вы для меня раздевали
 ваших детей.

 - И, Владимир Сергеич! что вы слушаете моей старухи; дело ее бабье: сама не
 знает, что говорит.

 - Я вам заплачу за все чистыми деньгами, - сказал Зарецкой.

 - Слышишь, Мавра Андреевна? Эх, матушка!.. Вот до чего ты довела меня на
 старости!.. Пошла, сударыня, пошла!

Старуха вышла.

 - Нет, господа! - продолжал Иван Архипович, - я благодаря бога в деньгах не
 нуждаюсь; а если бы и это было, так скорей сам в одной рубашке останусь, чем
 возьму хоть денежку с моего благодетеля. Да и она не знает, что мелет: у
 Андрюши есть полушубок; да он же теперь, слава богу, здоров; а вы, батюшка,
 только что оправляться, стали. Извольте-ка одеваться. Вот ваш кошелек и
 бумажник, - продолжал старик, вынимая их из сундука. - В бумажнике пятьсот
 ассигнациями, а в кошельке - не помню пятьдесят, не помню шестьдесят рублей
 серебром и золотом. Потрудитесь перечесть.

 - Как вам не стыдно, Иван Архипович?

 - Деньги счет любят, батюшка.

 - Мы перечтем их после, - сказал Зарецкой, пособляя одеваться Рославлеву. -
 На вот твою казну... Ну что ж? Положи ее в боковой карман - вот так!.. Ну,
 Владимир, как ты исхудал, бедняжка!

 - Извольте, батюшка! - сказала старуха, входя в комнату, - вот Андрюшина
 сибирка. Виновата, Иван Архипович! Ведь я совсем забыла: у нас еще запрятаны
 на чердаке два тулупа да лисья шуба.

 - Теперь, - перервал Зарецкой, - надень круглую шляпу или вот этот картуз -
 если позволите, Иван Архипович?

 - Сделайте милость, извольте брать все, что вам угодно.

 - Ну, Владимир, прощайся - да в поход!

 - А где же мой Егор? - спросил Рославлев.

 - Сошел со двора, батюшка! - отвечала старуха.

 - Скажите ему, чтоб он пробирался как-нибудь до нашей армии. Ну, прощайте,
 мои добрые хозяева!

 - Позвольте, батюшка! - сказал старик. - Все надо начинать со крестом и
 молитвою, а кольми паче когда дело идет о животе и смерти. Милости прошу
 присесть. Садись, Мавра Андреевна.

 - Извините! - сказал Зарецкой, - нам должно торопиться!..

 - Садись, Александр! - перервал вполголоса Рославлев, - не огорчай моего
 доброго хозяина.

 - Я очень уважаю все наши старинные обычаи, - сказал Зарецкой, садясь с
 приметным неудовольствием на стул, - но сделайте милость, чтоб это было
 покороче.

Старик не отвечал ни слова. Все сели по своим местам. Молчание, наблюдаемое в
подобных случаях всеми присутствующими, придает что-то торжественное и важное
этому древнему обычаю, и доныне свято сохраняемому большею частию русских.
Глубокая тишина продолжалась около полуминуты; вдруг раз дался шум, и громкие
восклицания французских солдат разнеслись по всему дому. "За здоровье
императора!.. Да здравствует император!.." - загремели грубые голоса в близком
расстоянии. Казалось, солдаты вышли из-за стола и разбрелись по всем комнатам.

Старик, а вслед за ним и все встали с своих мест. Оборотясь к иконам и положа
три земные поклона, он произнес тихим голосом:

 - Матерь божия! сохрани раба твоего Владимира под святым покровом твоим! Да
 сопутствует ему ангел господень; да ослепит он очи врагов наших; да соблюдет
 его здравым, невредимым и сохранит от всякого бедствия! Твое бо есть,
 господи! еже миловати и спасати нас.

 - Аминь! - сказала старуха.

 - Vive l'amour et le vin!..( Да здравствует любовь и вино!.. (фр.)) - заревел
 отвратительный голос почти у самых дверей комнаты.

 - Скорей, мой друг! скорей!.. - сказал Зарецкой. Рославлев молча обнял своих
 добрых хозяев, которые разливались горькими слезами.

 - Владимир Сергеич! - проговорил, всхлипывая, старик. - Я долго называл тебя
 сыном; позволь мне, батюшка, благословить тебя! - Он перекрестил Рославлева,
 прижал его к груди своей и сказал: - Ну, Мавра