у.

 - Ну то-то же, Шурлов, не ударь лицом в грязь.

 - Помилуйте, сударь! да если я не потешу Владимира Сергеевича, так не
 прикажите меня целой месяц к корыту подпускать. Смотрите, молодцы! держать
 ухо востро! Сбирай стаю. Да все ли довалились?.. Где Гаркало и Будило? Ну что
 ж зеваешь, Андрей, - подай в рог Ванька! возьми своего полвапегова-то кобеля
 на свору; вишь, как он избаловался - все опушничает. Ну, ребята, с богом! -
 прибавил ловчий, сняв картуз и перекрестясь с набожным видом, - в добрый час!
 Забирай левее!

В одну минуту охотники разъехались по разным сторонам, а псари, с стаею
гончих, отправились прямо к небольшому леску, поросшему низким кустарником.

 - Терешка! - сказал Ижорской стремянному, который отдал свою лошадь
 Рославлеву, - ступай в липовую рощу, посмотри, раскинут ли шатер и пришла ли
 роговая музыка; да скажи, чтоб чрез час обед был готов. Ну, любезные! -
 продолжал он, обращаясь к Рославлеву, - не думал я сегодня заполевать такого
 зверя. Вчера Оленька раскладывала карты, и все выходило, что ты прежде недели
 не будешь. Как они обрадуются!

 - Да точно ли они сюда приедут?

 - Экой ты, братец! уж я сказал тебе, что они обедают здесь, вон в этой роще.
 Да не отставай, Ильменев! Что ты? иль в стремянные ко мне хочешь?

 - Лошаденка-то устала, батюшка Николай Степанович! - отвечал господин в
 зеленом сюртуке.

 - Молчи, брат! будешь с лошадью. Я велел для тебя выездить чалого донца,
 знаешь, что в карсте под рукой ходит?

 - Ох, боек, отец мой! Не по мне: как раз слечу наземь!

 - И полно, братец, вздор! Не кверху полетишь! Да тебе же не в диковинку, -
 прибавил Ижорской, толкнув локтем Рославлева. - Ты и с места слетел, да не
 ушибся!

 - Как, Прохор Кондратьевич? - спросил Рославлев, - так не вы уж городничим в
 нашем городе?

 - Да, сударь! злые люди обнесли меня перед начальством.

 - Расспроси-ка, какую он терпит напраслину, - сказал Ижорской, мигнув
 потихоньку Рославлеву. - Поклепали малого, будто бы он грамоте не знает.

 - Неужели?

 - Не грамоты, батюшка, - имя-то свое мы подчеркнем не хуже других прочих, а
 вот в чем дело: с месяц тому назад наслали ко мне указ из губернского
 правления, чтоб я донес, сколько квадратных саженей в нашей площади. Я было
 хотел посоветоваться с уездным стряпчим: человек он ученой, из семинаристов;
 но на ту пору он уехал производить следствие. Вот я подумал, подумал, да и
 отрепортовал, что у меня в городе квадратной сажени не имеется и чтоб
 благоволили мне из губернии доставить образцовую. Что ж, сударь?
 Ждать-пождать, слышу, - наш губернатор и рвет и мечет! И неуч-то я, и
 безграмотной - и как, дискать, быть городничим такому невежде; а помилуйте!
 какое я сделал невежество?.. Вдруг на прошлой неделе бряк указ - я отставлен;
 а на мое место какой-то немецкой Фон. А так как он еще не прибыл, так сдать
 мне должность старшему приставу. Что делать, батюшка? Плетью обуха не
 перешибешь!

 - И вас за одно это отставили? - спросил Рославлев.

 - Да, сударь! Вот так-то всегда бывает: прикажут без толку, а там наш брат
 подчиненный и отвечай. Без вины виноват!

 - Жаль, что наш губернатор поторопился вас отставить. Если вы не знали, что
 такое квадратная сажень, зато не знали также, как берут взятки с обывателей.

 - Видит бог, нет, батюшка! И ко мне, случалось, забегали с кулечками: кто
 голову сахару, кто фунтик чаю; да я, бывало, так турну со двора, что насилу
 ноги уплетут.

 - Впрочем, охота вам горевать, Прохор Кондра-тьевич! Вы жили не службою: у
 вас есть собственное состояние.

 - Конечно, есть посильное место, сударь! С голоду не умрем. Да ведь я служил
 из чести, Владимир Сергеевич! Что ни говори, а городничий у себя в городе
 велико дело. Бывало, идешь гоголем по улице, побрякиваешь себе шпорами да
 постукиваешь саб-лею; кто ни попался - шапку долой да впояс! А в табельные-то
 дни, батюшка! приедешь в собор - у дверей встречает частный пристав, народ
 расступается; идешь по церкви барин барином! Становишься впереди всех, у
 самого амвона, к кресту подходишь первый... а теперь?.. Ну, да делать нечего,
 - была и нам честь.

 - А как приедет, бывало, в город губернатор? - спросил с улыбкою Рославлев.

 - Ну, конечно, батюшка! подчас напляшешься. Не только губернатор, и слуги-то
 его начнут тебя пырять да гонять из угла в угол, как легавую собаку. Чего б
 ни потребовали к его превосходительству, хоть птичьего молока, чтоб тут же
 родилось и выросло. Бывало, с ног собьют, разбойники! А как еще, на беду,
 губернатор приедет с супругою... ну! совсем молодца замотают! хоть вовсе
 спать не ложись!

 - Вот то-то же, братец! Я слышал, что губернатор объезжает губернию: теперь
 тебе и горюшка мало, а он, верно, в будущем месяце заедет в наш город и у
 меня будет в гостях, - примолвил с приметной важностию Ижорской.

 - Он много наслышался о моей больнице, о моем конском заводе и о прочих
 других заведениях. Ну что ж? Праздников давать не станем, а запросто, милости
 просим!

В продолжение этого разговора они проехали с полверсты полем и остановились
подле частого кустарника. С одной стороны он отделялся от леса узкой поляною,
а с другой был окружен обширными лугами, которые спускались пологим скатом до
небольшой, но отменно быстрой речки; по ту сторону оной начинались возвышенные
места и по крутому косогору изгибалась большая дорога, ведущая в город. Прямо
против них не было никакой переправы; но вниз по течению реки, версты полторы
от того места, где они остановились, перекинут был чрез нее бревенчатый и
узкой мостик без перил.

Прошло несколько минут в глубоком молчании. Ижорской не спускал глаз с мелкого
леса, в который кинули гончих. Ильменев, боясь развлечь его внимание, едва
смел переводить дух; стремянный стоял неподвижно, как истукан; один Рославлев
повертывал часто свою лошадь, чтоб посмотреть на большую дорогу. Он решился
наконец перервать молчание и спросил Ижорского: здоров ли их сосед, Федор
Андреевич Сурской?

 - Здоров, братец! - отвечал Ижорской, - что ему делается?.. Постой-ка?..
 Слышишь?.. Никак тяфкнула?.. Нет, нет!.. Он будет сюда с нашими барынями...
 Чудак!.. поверишь ли? не могу его уговорить поохотиться со мною!.. Бродит
 пешком да ездит верхом по своим полям, как будто бы некому, кроме его,
 присмотреть за работою; а уж читает, читает!..

 - С утра до вечера, батюшка! - перервал Ильменев. - Как это ему не надоест,
 подумаешь? Третьего дня я заехал к нему... Господи боже мой! и на столе-то, и
 на окнах, и на стульях - все книги! И охота же, подумаешь, жить чужим умом?
 Человек, кажется, неглупый, а - поверите ль? - зарылся по уши в эту дрянь!..

 - Слышишь, Владимир? - сказал Ижорской. - Вот умной-то малый! Книги - дрянь!
 Ах ты, безграмотный!.. Посмотри-ка, сколько у меня этой дряни!

 - Помилуйте, батюшка! да у вас дело другое - за стеклышком, книга к книге,
 так они и красу делают!

 - Да, брат, на мою библиотеку полюбоваться можно.

 - И вы, сударь, иногда от безделья книжку возьмете; да вы человек
 рассудительный: прочли страничку, другую, и будет; а ведь он меры не знает.
 Недели две тому назад...

 - Молчи-ка, брат!.. Чу! никак добираются?.. так и есть!.. Натекли!.. Ого-rol
 как приняли!.. Ну! свалились!.. пошла писать!.. помчали!..

 - Никак, по горячему следу, батюшка?

 - Нет, братец! иль не слышишь? по зрячему... Владимир, смотри, смотри!.. Да
 не туда, куда ты смотришь. Рославлев! что ты, братец?

Но Рославлев не видел и не слышал ничего. Вдали за речкой показался на большой
дороге ландо, заложенный шестью лошадьми.

 - Вот он, вот он! - закричал вполголоса Ижорской.

 - Да, это он! - повторил Рославлев, узнав экипаж Лидиной.

 - О-о-ту его!.. - затянул протяжным голосом стремянный, показывая собакам
 русака, который отделился от леса.

 - Береги, Рославлев, береги! - закричал Ижорской. - Вот он!.. О-ту его!..
 Постой, братец! Куда ты, пострел? Постой!.. не туда, не туда!..

Но Рославлев был уже далеко. Он пустился, как из лука стрела, вниз по течению
реки; собаки Ижорского бросились вслед за ним; другие охотники были далеко, и
заяц начал преспокойно пробираться лугами к большому лесу, который был у них
позади. Ижорской бесился, кричал; но вскоре крик его заглушили отчаянные вопли
ловчего Шурлова, который, выскакав вслед за гончими из острова, увидел эту
непростительную ошибку. Он рвал на себе волосы, выл, ревел, осыпал проклятиями
Рославлева; как полоумный пустился скакать по полю за зайцем, наскакал на
пенек, перекувырнулся вместе с своею лошадью и, лежа на земле, продолжал
кричать: "О-ту его - о-ту! береги, береги!.."

Меж тем, Рославлев в несколько минут доскакал на своем черкесском коне до
реки. Ах! как билось сердце влюбленного жениха! Казалось, оно готово было
вырваться из груди его!.. Так; это они!.. они едут шибкой рысью по крутому
противуположному берегу. Рославлев поравнялся с ними, его узнали, ему кричат;
но он видит одну Полину... Вот она!.. Белый платок ее развевается по воздуху.
О! если б лошадь его имела крылья, если б он мог перескочить чрез эту
несносную реку, которая, как будто б радуясь, что разделяет двух любовников,
крутилась, бушевала и, покрытая пеной, мчалась между крутых берегов своих.
Рославлев хочет ехать берегом: по обширное болото перерезывает ему дорогу.
Чтоб добраться до моста, ему надобно сделать большой объезд лесом. Он понукает
свою лошадь, продирается сквозь частой кустарник, перепрыгивает через колоды и
пеньки, летит и - вот он опять в поле, опять видит вдали карету, которая,
спустясь с крутого берега, взъехала на узкой мост. Кто-то в белом платье
высунулся до половины из окна и смотрит ему навстречу... Это, верно, Полина.
Вдруг дверцы растворились, раздался громкой крик, белое платье мелькнуло по
воздуху, вода расступилась, закипела - и все исчезло. "Боже мой!.." -
Рославлев ахнул, сердце его перестало биться, в глазах потемнело; он не видел
даже, что вслед за белым платьем какой-то мужчина бросился в воду. Почти без
чувств примчался он к берегу реки, которая в этом месте, стесняемая двумя
островами, текла с необычайной быстротою. Мужчина пожилых лет употреблял почти
нечеловеческие усилия, чтоб отплыть от берега, к которому его прибило быстрым
течением; шагах в двадцати от него то показывалось поверх воды, то исчезало
белое платье. Рославлев на всем скаку бросился в воду. Черкесской конь,
привыкший переплывать горные потоки, с первого размаха вынес его на средину
реки; он повернул его по течению, но не успел бы спасти погибающую, если б, к
счастию, ей не удалось схватиться за один куст, растущий на небольшом острове,
вокруг которого вода кипела и крутилась ужасным образом. В ту самую минуту,
как она, совершенно обессилев, переставала уже держаться за сучья, Рославлев
успел обхватить ее рукою и выплыть вместе с нею на берег. Он соскочил с
лошади, бережно опустил ее на траву и тут только увидел, что спас не свою
невесту, а сестру ее Оленьку. "Это вы?.. - сказала она слабым голосом. - Это
ты... избавитель мой?.." - повторяла она, обвив руками его шею; но вдруг глаза
ее закрылись, и она без чувств упала на грудь Рославлева.





 ГЛАВА VII



В начале июля месяца, спустя несколько недель после несчастного случая,
описанного нами в предыдущей главе, часу в седьмом после обеда, Прасковья
Степановна Лидина, брат ее Ижорской, Рославлев и Сурской сидели вокруг
постели, на которой лежала больная Оленька; несколько поодаль сидел Ильменев,
а у самого изголовья постели стояла Полина и домовой лекарь Ижорского, к
которому Лидина не имела вовсе веры, потому что он был русской и учился не за
морем, а в Московской академии. Он держал за руку больную и хотя не говорил
еще ни слова, но нетрудно было отгадать по его веселому и довольному лицу, что
опасность миновалась.

 - Поздравляю вас, сударыня! - сказал он наконец, обращаясь к Лидиной, - жару
 вовсе нет, пульс спокойный, ровный. Ольга Николаевна совершенно здорова, и
 только одна слабость... но это в несколько дней совсем пройдет.

 - Точно ли вы уверены в этом? - спросила недоверчиво Лидина.

 - Да, сударыня, и так уверен, что прошу вас приказать убрать все эти
 лекарства; теперь Ольге Николаевне нужны только покой и умеренность в пище.

 - Умеренность в пище!.. Да она ничего не ест, сударь!

 - Не беспокойтесь! будет кушать. А вам, сударыня! - продолжал лекарь,
 относясь к Полине, - я советовал бы отдохнуть и подышать чистым воздухом. Вот
 уж месяц, как вы не выходите из комнаты вашей сестрицы. Вы ужасно похудели;
 посмотрите: вы бледнее нашей больной.

 - Это правда, - перервала Лидина, - она так измучилась, chere enfanti!
 (дорогое дитя! (фр.)) Представьте себе, бедняжка почти все ночи не спала!..
 Да, да, mon ange! (мой ангел! (фр.)) ты никогда не бережешь себя. Помнишь ли,
 когда мы были в Париже и я занемогла? Хотя опасности никакой не было... Да,
 братец! там не так, как у вас в России: там нет болезни, которой бы не
 вылечили...

 - Видно, оттого-то в Париже так много и жителей, - сказал шутя Федор
 Андреевич Сурской.

 - И полно, сестра! - подхватил Ижорской, - да разве в Париже никто не
 умирает?

 - Конечно, умирают; но только тогда, когда уже нет никаких средств вылечить
 больного.

 - Извините! - сказал лекарь, - мне надобно ехать в город; я ворочусь сегодня
 же домой.

Когда он вышел из комнаты, Лидина спросила Оленьку: точно ли она чувствует
себя лучше?

 - Да, маменька! - отвечала тихим голосом больная, - я чувствую только
 какую-то усталость.

 - Вы еще слабы, - сказал Сурской, - и это очень натурально, после такого
 сильного потрясения...

 - Да, любезный! - перервал Ижорской, - нас всех перетряхнуло порядком; и меня
 со страстей в лихорадку бросило. Боже мой! вспомнить не могу!.. Дурак Сенька
 прибежал ко мне как шальной и сказал, что Оленька упала с моста, что ты,
 Сурской, вытаскивая ее из воды, пошел ко дну и что Рославлев, стараясь вас
 спасти обоих, утонул с вами вместе. Не знаю, как я усидел на лошади!.. Ну
 вот, прошу загадывать вперед! Охота, обед, музыка, все мои затеи пошли к
 черту. А я так радовался, что задам вам сюрприз: вы лишь только бы в палатку,
 а жених и тут!.. Роговая музыка грянула бы: "желанья наши совершились"; а там
 новую увертюру из "Дианина древа"! И что ж? Вместо этого всего русак ушел,
 Шурлов вывихнул ногу, и Оленька чуть-чуть не утонула... Экой выдался денек!

 - Я вам докладывал, Николай Степанович! - сказал Ильменев, - что поле будет
 незадачное. Извольте-ка припомнить: лишь только мы выехали из околицы, так
 нам и пырь в глаза батька Василий; а ведь, известное дело, как с попом
 повстречаешься, так не жди ни в чем удачи.

 - Полно врать, братец! Все это глупые приметы. Ну что имеет общего поп с
 охотою? Конечно, и я не люблю, когда тринадцать сидят за столом, да это
 другое дело. Три раза в моей жизни случалось, что из этих тринадцати человек
 кто через год, кто через два, кто через три, а непременно умрет; так тут
 поневоле станешь верить.

 - В самом деле, - сказал, улыбаясь, Сурской, - это странно! И все эти
 умирающие были люди молодые?

 - Ну, нет! Один-то был уж лет семидесяти - такой старик здоровый! Вдруг
 свернуло, году не прожил после обеда, на котором он был тринадцатым.

 - А я так думаю, - сказала Лидина, - что это несчастие случилось оттого, что
 у вас в России нет ничего порядочного: дороги скверные, а мосты!.. Dieu!
 quelle abomination! (Как это смешно! (фр.)) Если б вы были во Франции и
 посмотрели...

 - Полно, сестра! Что, разве мост подломился под вашей каретою? Прошу не
 погневаться: мост славной и строен по моему рисунку; а вот если б в твоей
 парижской карете дверцы притворялись плотнее, так дело-то было бы лучше. Нет,
 матушка, я уверен, что наш губернатор полюбуется на этот мостик... Да,
 кстати! Меня уведомляют, что он завтра приедет в наш город; следовательно,
 послезавтра будет у меня обедать.

 - Пелагея Николаевна! - сказал Сурской, - лекарь говорил правду: вы так давно
 живете затворницей, что можете легко и сами занемочь. Время прекрасное, что б
 вам не погулять?

 - А он пойдет вместе с тобою, - шепнула Оленька. - Ведь вы еще не успели двух
 слов сказать друг другу.

 - Поди, мой ангел! - сказала Лидина. - Владимир Сергеевич, ступайте с нею в
 сад.

 - Ну что ж ты задумалась, племянница? - закричал Ижорской.

 - Полно, матушка, ступай! Ведь смерть самой хочется погулять с женихом. Ох
 вы, барышни! А ты что смотришь Владимир? Под руку ее, да и марш!

 - Возьми, мой друг, с собой зонтик, - сказала Лидина Полине, которая решилась
 наконец оставить на несколько времени больную. - Вот тот, что я купила тебе -
 помнишь, в Пале-Рояле? Он больше других и лучше закроет тебя от солнца.

 - Знаешь ли, сестра! - примолвил вполголоса Ижорской, смотря вслед за
 Рославлевым, который вышел вместе с Полиною, - знаешь ли, кто больше всех
 пострадал от этого несчастного случая? Ведь это он! Свадьба была назначена на
 прошлой неделе, а бедняжка Владимир только сегодня в первый раз поговорит на
 свободе с своей невестою. Не в добрый час он выехал из Питера!

 - Мне нельзя согласиться с вами, дядюшка! - сказала больная. - Если б он
 выехал одним часом позже из Петербурга, то, вероятно, меня не было бы на
 свете.

 - Да, он подоспел в пору.

 - Так в самом деле, - спросила Лидина - он один спас Оленьку?

 - А с нею и меня, - отвечал Сурской, - судя по тому, как трудно мне было
 одному выбраться на берег. Нет сомнения, что я не спас бы Ольгу Николаевну, а
 утонул бы с нею вместе!

 - Добрый Рославлев!.. Я, право, люблю его, как родного сына, - примолвила
 Лидина. - Одно мне только в нем не нравится этот несносный патриотизм, и не
 странно ли видеть, что человек образованный сходит с ума от всего русского?..
 Comme c'est ridicule! (откуда это берется? (фр.)) Скажите мне, monsieur
 Сурской, d'ou vient cela? Он, кажется, хорошо воспитан?

 - Да, сударыня! - отвечал с улыбкою Сурской, - он очень хорошо воспитан; а
 если имеет слабость любить Россию, так это, вероятно, потому, что он не
 француз.

 - Да не вовсе и русской, братец! - подхватил Ижорской. - Вы оба с ним
 порядком обыноземились. Я сам, благодаря бога, не невежда и знаю кой-что, а
 не стану вопить, как вопите вы и ваша заморская челядь против нашей
 дворянской роскоши. Нет, братец! не походите вы оба на русских бояр. Ты,
 любезный, зарылся в книги, как профессор, живешь каким-то философом, да и
 Владимир не лучше тебя. Ну, поверишь ли, сестра, как я ему сказал, что у меня
 без малого четыреста душ дворовых, так он ахнул?.. "Ах, батюшки! четыреста
 душ!.. Помилуйте! ведь они ничего не делают, а только даром хлеб едят". -
 "Как ничего? а разве меня не тешут?" - "Да на что вам такая орава?" - "Вот
 забавно! Стану я считать, сколько у меня людей! Что я, немецкой барон, что
 ль, какой-нибудь? Нет, сударь! я русской столбовой дворянин и, прошу не
 погневаться, колокольчика к моим дверям привешивать не стану".

 - Подлинно, сударь, вы столбовой русской боярин! - сказал Ильменев, взглянув
 с подобострастием на Ижорского. - Чего у вас нет! Гости ли наедут - на сто
 человек готовы постели; грунтовой сарай на целой десятине, оранжереям конца
 нет, персиков, абрикосов, дуль всякого фрукта... Господи боже мой!.. ешь - не
 хочется! Истинно куда ни обернись - все барское! В лакейскую, что ль,
 заглянешь? так, нечего сказать, глаза разбегутся - целая барщина; да что за
 народ?.. молодец к молодцу!

Ижорской гордо улыбнулся, призадумался, потом вынул огромную золотую
табакерку, понюхал с расстановкою табаку и, взглянув ласково на Ильменева,
сказал:

 - Послушай, Прохор Кондратьевич! в самом деле, чалая донская не по тебе.
 Знаешь мою гнедую, с белой лысиной?

 - Как не знать, батюшка! лошадь богатая: тысячи полторы стоит!

 - Так по рукам, братец! Она твоя!

 - Как, сударь?

 - Ну да, твоя! Езди себе на здоровье да смотри похваливай наш заводец!

Ильм