й рыданиями и молитвою, стояла вся толпа
вокруг церкви.

 - Что, Андрюша? - закричал наконец сержант, - близко ли наши злодеи?

 - Близехонько, крестной! - отвечал с колокольни мальчик, - на самом выгоне -
 вон уж поравнялись с нашими, что засели на болоте; да они их не видят...
 Впереди едут конные... в железных шапках с хвостами... Крестной! крестной! да
 на них и одежа-та железная... так от солнышка и светит... Эва! сколько их!..
 Вот пошли пешие!.. Эге! да народ-то все мелкой, крестной! Наши с ними
 справятся...

 - То-то ребячьи простота! - сказал сержант, покачивая головою. - Эх, дитятко!
 ведь они не в кулачки пришли драться; с пулей да штыком бороться не станешь;
 да бог милостив!

 - Кондратий Пахомыч! - закричал мальчик, - они подъехали к речке...
 остановились... вот человек пять выехало вперед... стали в кучку... Эх, какой
 верзила! Ну, этот всех выше!.. а лошадь-то под ним так и пляшет!.. Видно, это
 их набольший... Вдруг вдали раздался залп из ружьев, и вслед за ним загремели
 частые выстрелы по сю сторону речки, на берегу которой стояли французы.

 - Помоги, господи! - сказал сержант, перекрестясь.

 - Крестной! - закричал мальчик, - наша взяла! Длинной-то упал с лошади; вон и
 другие стали падать... Да что это? Они не бегут!.. Вот и они принялись
 стрелять... Ну, все застлало дымом: ничего не видно. Минут двадцать
 продолжалась жаркая перестрелка; потом выстрелы стали реже, раздался конской
 топот, и мальчик закричал: - - Крестной, крестной! никак, наших гонят назад.

 - Вперед, друзья! - воскликнул Рославлев; но в ту же самую минуту показались
 на улице бегущие без порядка крестьяне, преследуемые французскими латниками.

 - За мной, ребята, на паперть! - закричал Рославлев.

Сержант и человек тридцать крестьян, вооруженных ружьями, кинулись вслед за
ним, а остальные рассыпались во все стороны. Неприятельская конница выскакала
на площадь.

 - Ну, братцы! - сказал Рославлев, - если злодеи нас одолеют, то, по крайней
 мере, не дадимся живые в руки. Стреляйте по конным, да метьте хорошенько!

В полминуты человек десять латников слетело с лошадей.

 - Славно, детушки! - вскричал сержант, - знатно! вот так!.. Саржируй! то есть
 заряжай проворней, ребята. Ай да Герасим!... другова-то еще!.. Смотри, вот
 этого-то, что юлит впереди!.. Свалил!.. Ну, молодец!.. Эх, брат! в
 фанагорийцы бы тебя!..

 - Старик! - сказал вполголоса Рославлев; - думал ли ты на штурме Измаила, что
 умрешь подле сына твоего капитана?

 - Авось не умрем, - отвечал сержант, - бог милостив, ваше благородие!

 - Да, мой друг! Он точно милостив! Страдания наши не будут продолжительны.
 Смотри!

Старик устремил свой взор в ту сторону, в которую показывал Рославлев: густая
колонна неприятельской пехоты приближалась скорым шагом к площади. - Ребята! -
вскричал сержант, - стыдно и грешно старому солдату умереть с пустыми руками:
дайте и мне ружье!

Вдруг дикой, пронзительный крик пронесся от другого конца селения, и человек
двести казаков, наклоня свои дротики, с визгом промчались мимо церкви. В одну
минуту латники были смяты, пехота опрокинута, и в то же время русское "ура!"
загремело в тылу французов человек триста крестьян из соседних деревень и
семинарист с своим отрядом ударили в расстроенного неприятеля. С четверть
часа, окруженные со всех сторон, французы упорно защищались; наконец более
половины неприятельской пехоты и почти вея конница легли на месте, остальные
положили оружие.

В продолжение этого короткого, но жаркого дела Рославлев заметил одного
русского офицера, который, по-видимому, командовал всем отрядом; он летал и
крутился, как вихрь, впереди своих наездников: лихой горской конь его
перепрыгивал через кучи убитых, топтал в ногах французов и с быстротою молнии
переносил его с одного места на другое. Когда сраженье кончилось и всех
пленных окружили цепью казаков; едва успевающих отгонять крестьян, которые,
как дикие звери, рыскали вокруг побежденных, начальник отряда, окруженный
офицерами, подъехал к церкви. При первом взгляде на его вздернутый кверху нос,
черные густые усы и живые, исполненные ума и веселости глаза Рославлев узнал в
нем, несмотря на странный полуказачий и полукрестьянской наряд, старинного
своего знакомца, который в мирное время - певец любви, вина и славы -
обворожал друзей своей любезностию и добродушием; а в военное, как
ангел-истребитель, являлся с своими крылатыми полками, как молния, губил и
исчезал среди врагов, изумленных его отвагою; но и посреди беспрерывных тревог
войны, подобно древнему скальду, он не оставлял своей златострунной цевницы:

...Славил Марса и Темиру И бранную повесил лиру Меж верной сабли и седла.

 - Это ты, - раздался знакомый голос на церковной паперти. - Ты жив, мой друг?
 Слава богу! - Рославлев обернулся; - перед ним стоял Зарецкой в том же
 французском мундире, но в русской кавалерийской фуражке и форменной серой
 шинели.





ГЛАВА VIII



 - Нет, братец, решено! ни русские, ни французы, ни люди, ни судьба, ничто не
 может нас разлучить. - Так говорил Зарецкой, обнимая своего друга.

 - Думал ли я, - продолжал он, - что буду сегодня в Москве, перебранюсь с
 жандармским офицером, что по милости французского полковника выеду вместе с
 тобою из Москвы, что нас разлучат русские крестьяне, что они подстрелят твою
 лошадь и выберут тебя потом в свои главнокомандующие?..

 - Прибавь, мой друг! - перервал Рославлев, - что с час тому назад они хотели
 упрятать своего главнокомандующего в колодезь.

 - За что?

 - А за то, что приятель, с которым он ехал, поет хорошо французские куплеты.

 - Неужели?

 - Да, братец; они верить не хотели, что я русской.

 - Ах они бородачи! Так поэтому, если б я им попался...

 - То, верно, бы тебе пришлось хлебнуть колодезной водицы.

 - Вот, черт возьми! а я терпеть не могу и нашей невской. Пойдем-ка, братец,
 выпьем лучше бутылку вина: у русских партизанов оно всегда водится.

 - Ты как попал сюда, Александр? - спросил Рославлев, сходя вместе с ним с
 паперти. - Нечаянным, но самым натуральным образом! Помнишь, когда ранили
 твою лошадь и ты помчался

от меня, как бешеный? В полминуты я потерял тебя из вида. Проплутав с полчаса
в лесу, я повстречался с летучим отрядом нашего общего знакомого, который,
вероятно, не ожидает увидеть тебя в этом наряде; впрочем, и то сказать, мы все
трое в маскарадных платьях: хорош и он! Разумеется, передовые казаки сочли
меня сначала за французского офицера. Несмотря на все уверения в противном,
они обшарили меня кругом и принялись было раздевать; но, к счастию, прежде чем
успели кончить мой туалет, подъехал, их отрядный начальник: он узнал меня,
велел отдать мне все, что у меня отняли, заменил мою синюю шинель и
французскую фуражку вот этими, и хорошо сделал: в этом полурусском наряде я не
рискую, чтоб какой-нибудь деревенской витязь застрелил меня из-за куста, как
тетерева. Проезжая недалеко от здешнего селения, мы услышали перестрелку; не
трудно было догадаться, что это шалят французские фуражиры. Мы пустились во
всю рысь и, как видишь, подоспели в самую пору. Жаль мне их, сердечных!
Дрались, дрались, а не поживятся ни одним теленком.

 - Да неужели это в самом деле фуражиры? Их что-то очень много.

 - Целый батальон пехоты и эскадрон конницы.

 - Кто ж посылает фуражировать такие сильные отряды?

 - Кто? да французы. Ты жил затворником у своего Сеземова и ничего не знаешь:
 им скоро придется давать генеральные сражения для того только, чтоб отбить у
 нас кулей десять муки.

У мирской избы сидел на скамье начальник отряда и некоторые из его офицеров.
Кругом толпился народ, а подле самой скамьи стояли сержант и семинарист. Узнав
в бледном молодом человеке, который в изорванной фризовой шинели походил более
на нищего, чем на русского офицера, старинного своего знакомца, начальник
отряда обнял по-дружески Рославлева и, пожимая ему руку, не мог удержаться от
невольного восклицания:

 - Боже мой! как вы переменились!

 - Он очень был болен, - сказал Зарецкой.

 - Это заметно. А запретил ли вам лекарь пить вино?

 - Моим лекарем была одна молодость, - сказал с улыбкой Рославлев.

 - О! так с этим медиком можно ладить! Эй, Жигулин! бутылку вина! Не знаю,
 хорошо ли: я еще его не пробовал.

 - Я вам порукою, что, хорошо, - сказал один смугловатый и толстый офицер в
 черкесской бурке.

 - Его везли в Москву для Раппа; а говорят, этот лихой генерал также терпеть
 не может дурного вина, как не терпит трусов.

 - Да где наш сорвиголова? - спросил начальник отряда. - Старик есаул? Он
 отправляет пленных в главную квартиру.

 - Скажи ему, брат, чтоб он поторапливался: мы здесь слишком близко от
 неприятеля.

Офицер в бурке встал и пошел к толпе пленных, которых обезоруживали и строили
в колонну.

 - Ну, православные! - продолжал начальник отряда, обращаясь к крестьянам, -
 исполать вам! Да вы все чудо-богатыри! Смотрите-ка, сколько передушили этих
 буянов! Славно, ребята, славно!.. и вперед стойте грудью за веру православную
 и царя-государя, так и он вас пожалует и господь бог помилует.

 - Рады стараться, батюшка! - закричали крестьяне. - Готовы и напредки.

 - Да где у вас этот молодец, который с своими ребятами отрезал французов от
 речки? Кажется, он из церковников? Что он - дьячок, что ль?

 - Студент Перервинской семинарии, ваше благородие! - сказал семинарист,
 сделав шаг вперед.

 - А, старый знакомый! - вскричал Зарецкой, - Ну вот, бог привел нам опять
 встретиться. Помните ли, господин студент, как я догнал вас около Останкина?

 - Как не помнить, господин офицер!

 - Ну что? помогают ли вам комментарии Кесаря, бить французов?

 - Как бы вам сказать, сударь? Странное дело! Кажется, и Кесарь дрался с теми
 же французами, да теперешние-то вовсе на прежних не походят, и, признаюсь, я
 весьма начинаю подозревать, что образ войны совершенно переменился.

 - Неужели?

 - Да, сударь, да! Кесарь говорит одно, а делается совсем другое; разумеется,
 в таком случае experientia est optima magistra - сиречь: опыт - самый лучший
 наставник. Конечно, ум хорошо, а два лучше; plus vident oculi...

 - Полно, Александр Дмитрич, не срамись! - шепнул сержант, толкнув локтем
 семинариста.

 - Вот и вино! - перервал начальник отряда, откупоривая бутылку, которую
 вместе с серебряными стаканами подал ему казачий урядник. - Милости просим,
 господа, по чарке вина, за здоровье воина-семинариста.

 - Bene tibi! Доктум семинаристум! (Твое здоровье! Ученому семинаристу!
 (лат.)) - закричал Зарецкой, выпивая свой стакан.

 - Respondebo tibi propinantil (Отвечаю тебе тем же! (лат.)) - возразил
 семинарист, протягивая руку.

 - То есть, - подхватил начальник отряда, - и ваша ученость хочет выпить
 стаканчик? Милости просим! Ну, что? - продолжал он, обращаясь к подходящему
 офицеру, - наши пленные ушли?

 - Отправились, - отвечал офицер. - К ним в проводники вызвался один рыжий
 мужик, который берется довести их до нашего войска такими тропинками, что они
 не только с французами, но и с русскими не повстречаются: - Приказал ли ты
 построже, чтоб их дорогой казаки и крестьяне не обижали?

 - Приказывал. Да ведь на них не угодишь. Представьте себе: один из этих
 французов, кирасирской поручик, так и вопит, что у него отняли - и как вы
 думайте что? Деньги? - нет! Часы, вещи? - и то нет! Какие-то любовные
 записочки и волосы! Поверите ли, почти плачет! А кажется, славный офицер и
 лихо дрался.

 - Как! - вскричал начальник отряда, - у этого молодца отняли письма и волосы
 той, которую он любит? Ах, черт возьми! да от этого и я бы взвыл! Бедняжка! А
 знаете ли, какой он должен быть славный малый? Он любит и дрался как лев!
 Знаете ли, товарищи, что если б этот кирасир не был нашим неприятелем, то я
 поменялся бы с ним крестами? Да, господа, когда в булатной груди молодца
 бьется сердце, способное любить, то он брат мой! И на что этим пострелам его
 любовная переписка? Эй, Жигулин! узнай сейчас, кто обобрал пленного
 кирасирского офицера? Деньги и вещи перед ними; но чтоб все его бумаги были
 отысканы.

 - Не извольте беспокоиться, - сказал семинарист, подавая начальнику отряда
 вышитый по канве книжник, - я захватил его из предосторожности - difti-dentia
 tempestiva... (военная предосторожность... (лат.))

 - Давай его сюда! - перервал начальник отряда.

 - Извольте хорошенько рассмотреть, ваше высокоблагородие! Между бумагами
 могут быть важные документы.

 - О, преважные! но только не для нас, - перервал начальник отряда,
 рассматривая книжник. - Adorable ami... cher Adolphe... (обожаемый друг...
 дорогой Адольф... (фр.)) А вот и локон волос...

 - Какая прелесть! - вскричал Зарецкой, - черные как смоль! - Портрет!.. Да
 она в самом деле хороша. Бедняжка! ну как же ему не реветь? Жигулин! садись
 на коня; ты догонишь транспорт и отдашь кирасирскому пленному офицеру этот
 бумажник; да постой, я напишу к нему записку.

Начальник отряда вынул из кармана клочок бумаги, карандаш и написал следующее:
- "Recevez, monsieur, les effets qui vous sont si chers. Puissent ils, en vous
rappelant l'objet aime, vous prouver que le courage et le malheur sont
respectes en Russie comme ailleurs" (Примите, милостивый государь, вещи,
которые для вас столь дороги; пусть они, напоминая вам о предмете любви вашей,
послужат доказательством, что храбрость и несчастье уважаются в России точно
так же, как и в других странах (фр.)) Жигулин! отдай ему эту записку да смотри
не потеряй бумажника... боже тебя сохрани! Отправляйся! Ну, господа! -
продолжал начальник отряда, обращаясь к нашим приятелям, - что намерены вы
теперь делать? Я, может быть, подвинусь с моим отрядом к Вязьме и стану
кочевать в тылу у французов; а вы, вероятно, желаете пробраться к нашей армии?

 - Да, - отвечал Зарецкой, - я давно уже тоскую о моем эскадроне, а по
 Владимире, верно, вздыхает наш дивизионный генерал.

 - Так отправляйтесь вслед за пленными. Потрудитесь, Владимир Сергеевич,
 выбрать любую лошадь из отбитых у неприятеля, да и с богом! Не надобно терять
 времени; догоняйте скорее транспорт, над которым, Зарецкой, вы можете принять
 команду: я пошлю с вами казака.

Наши приятели, распростясь с начальником отряда, отправились в дорогу и,
догнав в четверть часа пленных, были свидетелями восторгов кирасирского
офицера. Покрывая поцелуями портрет своей любезной, он повторял: "Боже мой,
боже мой! кто бы мог подумать, чтоб этот казак, этот варвар имел такую душу!..
О, этот русской достоин быть французом! Il est Francais dans l'ame!" (Он
француз в душе! (фр.))

Остальную часть дня и всю ночь пленные, под прикрытием тридцати казаков и
такого же числа вооруженных крестьян, шли почти не отдыхая. Перед рассветом
Зарецкой сделал привал и послал в ближайшую деревню за хлебом; в полчаса
крестьяне навезли всяких съестных припасов. Покормив и своих и неприятелей,
Зарецкой двинулся вперед. Вскоре стали им попадаться наши разъезды, и часу в
одиннадцатом утра они подошли наконец к аванпостам русского авангарда.





ГЛАВА IX



Узнав на аванпостах, что полк Зарецкого стоит биваками в первой линии
авангарда, наши приятели пустились немедля его отыскивать. Трудно было описать
радость и удивление сослуживцев Зарецкого и Рославлева, когда они явились
перед ними в своих маскарадных костюмах. Выходцев с того света не закидали бы
таким множеством вопросов, как наших друзей, которые были в Москве и видели
своими глазами все, что там делается. Офицеры на радостях затеяли пирушку:
самовар закипел, пошла попойка, явились песельники и грянули хором авангардную
песню, сочиненную одним из наших воинов-поэтов. Постукивая стаканами, офицеры
повторяли с восторгом первый куплет ее:

Вспомним, братцы, россов славу

И пойдем врагов разить!

Защитим свою державу:

Лучше смерть - чем в рабстве жить!



Едва оправившийся от болезни, Рославлев не мог подражать своим товарищам, и, в
то время как они веселились и опоражнивали стаканы с пуншем, он подсел к двум
заслуженным ротмистрам, которые также принимали не слишком деятельное участие
в шумной радости других офицеров.

 - Ну что вы, господа, поделываете с французами? - спросил Рославлев.

 - Да покамест ничего! - отвечал один из них, закручивая свои густые с
 проседью усы.

 - Мы стоим друг против друга, на передовых цепях от скуки перестреливаются;
 иногда наши казаки выезжают погарцевать в чистом поле, рисуются, тратят даром
 заряды, поддразнивают французов: вот и все тут.

 - А никто так их не дразнит, как наш удалой авангардный начальник! -
 подхватил другой ротмистр, помоложе первого. - Он каждый день, так - для
 моциону, прогуливается вдоль неприятельской цепи.

 - Да ему там только и весело, где свистят пули, - перервал старый ротмистр. -
 Всякой раз его встречают и провожают с пальбою; а он все-таки целехонек. Ну,
 правду он говорит, что его и смерть боится.

 - Против нас командует Мюрат, - сказал другой ротмистр, - также молодец! Не
 знаю, каково он представляет короля у себя во дворце, но в деле, а особливо в
 кавалерийской атаке, дьявол! - так все и ломит. Нечего сказать, боек и он, а
 все за нашим графом не угоняется. Я слышал, что на этих днях Мюрату
 вздумалось под выстрелами русских часовых кушать кофе. На ту пору граф выехал
 также за нашу цепь; пули посыпались на него со всех сторон, но не помешали
 ему заметить удальство неаполитанского короля. "Бог мой! - вскричал он, - что
 это? Уж не хочет ли Мюрат удивить русских?.. Стол и прибор! я здесь обедаю".
 Не знаю, правда ли, только это очень на него походит.

 - А можете ли вы мне сказать, господа, - спросил Рославлев, - где теперь
 полковник Сурской?

 - Здесь, - отвечал старый ротмистр.

 - Так он уж не служит при главном штабе?

 - Я думаю, он скоро нигде служить не будет.

 - Как?

 - Да, вчера он приехал с приказаниями к нашему авангардному начальнику,
 обедал у него и потом отправился вместе с ним прогуливаться вдоль нашей цепи;
 какая-то шальная пуля попала ему в грудь, и если доктора говорят правду, так
 он не жилец.

 - Ах, боже мой! - вскричал Рославлев, - сделайте милость, господа, скажите,
 где мне его отыскать?

 - Он должен быть в обозе, вон за этим лесом, - сказал старый ротмистр.

 - Да постойте, - продолжал он, - вас в этом наряде примут за маркитанта:
 наденьте хоть мою шинель.

Рославлев накинул шинель ротмистра и отправился к тому месту, где был
расположен обоз нашего авангарда. Повстречавшийся с ним полковой фельдшер
указал ему на низкую избенку, которая, вероятно, уцелела оттого, что стояла в
некотором расстоянии от большой дороги. Рославлев подошел к избе в ту самую
минуту, как выходил из нее лекарь.

 - Что полковник? - спросил он. Лекарь пожал плечами.

 - Итак, нет никакой надежды?

 - Никакой! Впрочем, он в полной памяти и всех узнает - пожалуйте!..

Рославлев вошел в избу. В переднем углу на лавке лежал раненый. Все признаки
близкой смерти изображались на лице умирающего, но кроткой взор его был ясен и
покоен.

 - Это ты, Рославлев? - сказал он едва слышным голосом. - Как я рад, что могу
 еще хоть раз поговорить с тобою. Садись!

 - Но я думаю, вам запрещено говорить? - сказал Рославлев.

 - Да, было запрещено вчера, а сегодня я получил разрешение.

 - Поэтому вы чувствуете себя лучше?

 - О, гораздо! я через несколько часов умру.

 - Нет! - вскричал Рославлев, - не может быть... я не хочу верить...

 - Чтоб старый твой приятель мог умереть? - перервал с улыбкою Сурской. - В
 самом деле, это невероятно!

 - Но вы так спокойны?..

 - Да о чем же мне беспокоиться? Ты, верно, знаешь, кто сказал: "Придите вси
 труждающие, и аз успокою вас". А я много трудился, мой друг! Долго был
 игралищем всех житейских непогод и, видит бог, устал. Всю жизнь боролся с
 страстями, редко оставался победителем, грешил, гневил бога; но всегда с
 детской любовию лобызал руку, меня наказующую, -