знаете, что по
 приказанию Раппа сидит теперь в тюрьме какой-то флорентийский купец; не знаю
 почему, генерал Дерикур подозревает, что он русской шпион. Чтоб как-нибудь
 увериться в этом, он придумай запереть вместе с ним этого пленного офицера, а
 мне приказал подслушивать их разговоры. Если купец действительно русской, то
 не может быть, чтоб у него не вырвалось в течение нескольких часов слова два
 или три русских. Желание поговорить на своем природном языке так натурально;
 а сверх того, ему в голову не придет, что в одном углу тюрьмы сделано
 отверстие вроде Дионисьева уха и что каждое их слово, даже шепотом сказанное,
 будет явственно слышно в другой комнате.

 - Вот что? Ну, в самом деле прекрасная выдумка! Я всегда замечал в этом
 Дерикуре необычайные способности; однако ж не говорите ничего нашим молодым
 людям; рубиться с неприятелем, брать батареи - это их дело; а всякая
 хитрость, как бы умно она ни была придумана, кажется им недостойною храброго
 офицера. Чего доброго, пожалуй, они скажут, что за эту прекрасную выдумку
 надобно произвесть Дерикура в полицейские комиссары.

 - Неужели? Знаете ли, что это отзывается каким-то либерализмом, который
 совершенно противен духу нашего правления, и если император не возьмет самых
 строгих мер...

 - Император! Да известно ли вам, как эти господа о нем поговаривают? Конечно,
 они и теперь готовы за него и в огонь и в воду; но, признаюсь, я уж давно не
 замечаю в них этой безусловной покорности, этого всегдашнего удивления к
 каждому его действию. Представьте себе: они даже осмеливаются иногда осуждать
 его распоряжения. Вот несколько дней тому назад один из них - я не назову
 его: я не доносчик - имел дерзость сказать вслух, что император дурно сделал,
 ввезя в Россию на несколько миллионов фальшивых ассигнаций, и что никакие
 политические причины не могут оправдать поступка, за который во всех
 благоустроенных государствах вешают и ссылают на галеры.

 - Тише! Бога ради тише! Что вы? Я не слышал, что вы сказали... не хочу
 знать... не знаю... Боже мой! до чего мы дожили! какой разврат! Ну что после
 этого может быть священным для нашей безумной молодежи? Но извините: мне
 надобно исполнить приказание генерала Дерикура. Милостивый государь! -
 Продолжал жандарм, подойдя к Рославлеву, - на меня возложена весьма
 неприятная обязанность; но вы сами военный человек и знаете, что долг
 службы... не угодно ли вам идти со мною?

 - Куда, сударь? - спросил спокойно Рославлев, вставая со стула.

 - Некоторые ложные слухи, распускаемые по городу врагами французов, вынуждают
 генерала Раппа прибегнуть к мерам строгости, весьма неприятным для его
 доброго сердца. Всех пленных офицеров приказано держать под караулом.

 - Для чего не в цепях? - прибавил с горькою улыбкою Рославлев, - это еще
 будет вернее; а то, в самом деле, мы можем перепрыгнуть через городской вал и
 уйти из крепости.

В ту самую минуту, как Рославлев сбирался идти за жандармом, вбежал в комнату
молодой человек лет двадцати двух, в богатом гусарском мундире и большой
медвежьей шапке; он был вооружен не саблею, а коротким заткнутым за пояс
трехгранным кинжалом; необыкновенная живость изображалась на его миловидном
лице; небольшие закрученные кверху усы и эспаниолетка придавали воинственный
вид его выразительной, но несколько женообразной физиономии. С первого взгляда
можно было заметить, что он действовал одной левой рукою, а правая казалась
как будто бы приделанною к плечу и была без всякого движения.

 - Здравствуйте, monsieur Волдемар! - сказал он, переступя через порог. - Куда
 вы?

 - Куда вы, верно, со мной не пойдете, Шамбюр! - отвечал Рославлев,
 приостановясь на минуту. - Меня ведут в тюрьму.

 - Как! - вскричал Шамбюр, - в тюрьму? зачем?.. за что?..

 - Спросите у этого господина.

 - Что это значит, Рено? - сказал Шамбюр, остановя жандарма. - Что такое
 сделал Рославлев?

 - Надеюсь, ничего, за что бы он мог отвечать, это одна мера осторожности.
 Какие-то ложные слухи тревожат гарнизон, а как, вероятно, их распускают по
 городу пленные офицеры...

 - Почему вы это думаете?

 - Так думает генерал Рапп; я исполняю только его приказание.

 - Неправда, сударь, не его! Генерал Рапп бьет без пощады вооруженных
 неприятелей, но никогда не станет тиранить беззащитных пленных. Говорите
 правду, от кого вы получили приказание посадить его в тюрьму.

 - Я не обязан вам давать отчета, господин Шамбюр!

 - Однако ж дадите! - вскричал гусар, и глаза его засверкали. - Знаете ли вы,
 господин жандарм, что этот офицер мой пленник? я вырвал его из средины
 русского войска; он принадлежит мне; он моя собственность, и никто в целом
 мире не волен располагать им без моего согласия.

 - Что вы, Шамбюр! - перервал Папилью, - господин Рославлев военнопленный, и
 начальство имеет полное право...

 - Нет, черт возьми! Нет! - вскричал Шамбюр, топнув ногою, - я не допущу
 никого обижать моего пленника: он под моей защитой, и если бы сам Рапп
 захотел притеснять его, то и тогда - cent mille diables! (сто тысяч чертей!
 (фр.)) - да, и тогда бы я не дал его в обиду!

 - Успокойтесь, любезный Шамбюр, - сказал Рославлев, - вы не должны
 противиться воле вашего начальства.

 - Так пусть же оно докажет мне, что вы виноваты. Вы живете со мною, я знаю
 вас. Вы не станете употреблять этого низкого средства, чтоб беспокоить умы
 французских солдат; вы офицер, а не шпион, и я решительно хочу знать: в чем
 вас обвиняют?

 - Это может вам объяснить его превосходительство господин Рапп, а не я, -
 сказал Рено, - а между тем прошу вас не мешать мне исполнять мою обязанность;
 в противном случае - извините! я вынужден буду позвать жандармов.

 - Жандармов! Sacre mille tonnerres! (Гром и молния! (фр.)) Стращать Шамбюра
 жандармами! - проговорил прерывающимся от бешенства голосом Шамбюр.

 - Не дурачься, Шамбюр, - подхватил Розенган, заметя, что вспыльчивый гусар
 схватился левой рукой за рукоятку своего кинжала. Папилью и Мильсан подошли
 также к Шамбюру и стали его уговаривать.

 - Хорошо, господа, хорошо! - сказал он наконец, - пускай срамят этой
 несправедливостью имя французских солдат. Бросить в тюрьму по одному
 подозрению беззащитного пленника, - quelle indignite (какая гнусность!
 (фр.)). Хорошо, возьмите его, а я сейчас поеду к Раппу: он не жандармской
 офицер и понимает, что такое честь. Прощайте, Рославлев! Мы скоро увидимся.
 Извините меня! Если б я знал, что с вами будут поступать таким гнусным
 образом, то велел бы вас приколоть, а не взял бы в плен. До свиданья!

Рославлев и Рено вышли из кафе и пустились по Ланд-Газу, узкой улице, ведущей
в предместье, или, лучше сказать, в ту часть города, которая находится между
укрепленным валом и внутреннею стеною Данцига. Они остановились у высокого
дома с небольшими окнами. Рено застучал тяжелой скобою; через полминуты дверь
заскрипела на своих толстых петлях, и они вошли в темные сени, где тюремный
страж; в полувоинственном наряде, отвесив жандарму низкой поклон, повел их
вверх по крутой лестнице.

 - Чтоб вам не было скучно, - сказал Рено, - я помещу вас вместе с одним
 итальянским купцом; он человек умный, много путешествовал, и разговор его
 весьма приятен. К тому ж вам будет полная свобода; в вашей комнате все стены
 капитальные: вы можете шуметь, петь, кричать, одним словом, делать все, что
 вам угодно; вы этим никого не обеспокоите, и даже, если б вам вздумалось, -
 прибавил с улыбкою Рено, - сделать этого купца поверенным каких-нибудь
 сердечных тайн, то не бойтесь: никто не подслушает имени вашей любезной.

Тюремщик отворил дубовую дверь, окованную железом, и они вошли в просторную
комнату с одним окном. В ней стояли две кровати, небольшой стол и несколько
стульев. На одном из них сидел человек лет за тридцать, в синем сюртуке. Лицо
его было бледно, усталость и совершенное изнурение сил ясно изображались на
впалых щеках его; но взор его был спокоен и все черты лица выражали какое-то
ледяное равнодушие и даже бесчувственность.

 - Вот ваш товарищ, - сказал жандарм Рославлеву, - познакомьтесь!

Рославлев сделал шаг вперед, хотел что-то сказать, но слова замерли на устах
его: он узнал в итальянском купце артиллерийского офицера, с которым готов был
некогда стреляться в Царскосельском зверинце.

 - Я очень рад, что буду иметь такого любезного товарища, - сказал купец,
 устремив свой неподвижный взор на Рославлева. - Может быть, мы где-нибудь и
 встречались; но я уверен, что вы меня теперь не узнаете; в тюрьме не
 хорошеют.

Рославлеву нетрудно было понять настоящий смысл этой фразы; он отвечал
вежливо, что, кажется, видел его однажды в французском кафе, и, не продолжая
разговора, расположился молча на другом стуле.

Рено, сказав Рославлеву, что он надеется скоро видеть его свободным, вышел из
комнаты; дверь захлопнулась, и через несколько секунд глубокая тишина
воцарилась кругом заключенных. Рославлев хотел начать разговор с своим
товарищем; но он прижал ко рту палец и, помолчав несколько времени, сказал
по-французски:

 - Если не ошибаюсь, вы офицер прусской службы?

 - Извините! - отвечал Рославлев, не понимая причины этой чрезмерной
 осторожности, - я русской офицер.

 - Русской? И недавно в плену?

 - Более двух недель.

 - Следовательно, известие о лейпцигском сражении пришло после вас, и вы не
 знаете ничего достоверного?

 - Ничего.

 - Это жаль. Если действительно сражение проиграно французами, то курс должен
 упасть; следовательно, дела моих лейпцигских корреспондентов в худом
 положении. Впрочем, это, может быть, одни пустые слухи. Наполеон не мог
 сражаться с стихиями; но там, где они не против него, где ничто не мешает
 движениям войск, может ли победа остаться на стороне его неприятелей? Не
 подосадуйте на мою откровенность, а мне кажется, что русские напрасно не
 остались дома; обширные степи и вечные льды - вот что составляет истинную
 силу России. Ваше дело обороняться, а не нападать. Но извините: мне
 необходимо кончить небольшой коммерческий расчет, который я делаю здесь на
 просторе. Надобно быть готовым на всякой случай, и если в самом деле курс на
 итальянские векселя должен упасть в Лейпциге, то не худо взять заранее свои
 меры.

Купец вынул из кармана клочок бумаги, карандаш и принялся писать. Рославлев
глядел на него с удивлением. Он не мог сомневаться, что видит перед собою
старинного своего знакомца, того молчаливого офицера, который дышал ненавистию
к французам; но в то же самое время не постигал причины, побуждающей его
изъясняться таким странным образом.

 - Потрудитесь взглянуть, - сказал этот чудак, подавая Рославлеву клочок
 бумаги, - я не слишком на себя надеюсь, голова моя что-то очень тяжела; если
 б вы сделали мне милость и проверили мои итоги?

Рославлев бросил быстрый взгляд на исписанную кругом бумажку и прочел
следующее: "Будьте осторожны: нас, верно, подслушивают. Рапп подозревает, что
я русской; одно слово на этом языке может погубить меня. Я не боюсь смерти, но
желал бы умереть, не доставя ни одной минуты удовольствия французам; а эти
негодяи очень обрадуются, когда узнают, кто у них в руках. Во сне я всегда
брежу вслух и, разумеется, по-русски. Вот уж три ночи я не сплю; чувствую, что
не в силах долее бороться с самим собою; при вас я могу заснуть. Лишь только
вы заметите, что я хочу говорить, - зажмите мне рот, будите меня, толкайте,
бейте, только бога ради не давайте выговорить ни слова. Вас, верно, прежде
моего выпустят из тюрьмы. Ступайте на Театральную площадь; против самого
театра, в пятом этаже высокого красного дома, в комнате под номером шестым,
живет одна женщина, она была отчаянно больна. Если вы ее застанете в живых, то
скажите, что итальянской купец Дольчини просит ее сжечь бумаги, которые он
отдал ей под сохранение".

Когда Рославлев перестал читать, товарищ его взял назад бумажку, разорвал на
мелкие части и проглотил; потом бросился на постелю и в ту же самую секунду
заснул мертвым сном.

Более трех часов сряду сидел Рославлев подле спящего, который несколько раз
принимался бредить. Рославлев не будил его, но закрывал рукою рот и мешал
явственно выговаривать слова. Вдруг послышались скорые шаги по коридору,
который вел к их комнате. Рославлев начал будить своего товарища. После
нескольких напрасных попыток ему удалось наконец растолкать его; он вскочил и
закричал охриплым голосом по-русски:

 - Что; что такое? Французы? Режь их, разбойников! - Глаза его блистали,
 волосы стояли дыбом, и выражение лица его было так ужасно, что Рославлев
 невольно содрогнулся.

 - Опомнитесь! что вы? - сказал он, - сюда идут!

 - Сюда? Кто?.. Ах, да!.. - прошептал купец, проведя рукою по глазам.

 - Нет, господин офицер! нет! - заговорил он вдруг громким голосом и
 по-французски, - я никогда не соглашусь с вами: война не всегда вредит
 коммерции; напротив, она дает ей нередко новую жизнь. Посмотрите, как
 англичане хлопочут о том, чтоб европейские государи ссорились меж собою! В
 одном месте жгут и разоряют фабрики, в другом они процветают. Товары
 становятся дороже, капиталы переходят из рук в руки; одним словом, я не
 сомневаюсь, что вечный мир в Европе был бы столь же пагубен для коммерции,
 как и всегдашняя тишина на море, несмотря на то, что сильный ветер производит
 бури и топит корабли.

В продолжение этих слов лицо ложного купца приняло свой обыкновенный холодный
вид, глаза не выражали никакого внутреннего волнения; казалось, он продолжал
спокойно давно начатый разговор; и когда двери комнаты отворились, он даже не
повернул головы, чтоб взглянуть на входящего Шамбюра вместе с капитаном Рено.

 - Вы свободны! - вскричал Шамбюр, подбежав к Рославлеву, - я доказал Раппу,
 что он не имеет никакого права поступать таким обидным образом с человеком,
 за честь которого я ручаюсь моей собственной честию.

 - Благодарю вас, - сказал Рославлев, - впрочем, вы можете быть совершенно
 спокойны, Шамбюр! Я не обещаюсь вам не радоваться, если узнаю что-нибудь о
 победах нашего войска; но вот вам честное мое слово: не стану никому
 пересказывать того, что услышу от других.

 - Более этого я от вас и требовать не могу, - сказал Шамбюр.

 - А! господин Дольчини! - продолжил он, обращаясь к товарищу Рославлева, - и
 вы здесь?

 - Да, сударь! Обо мне, кажется, все еще думают; что я русской... Русской!
 Боже мой! да меня от одного этого имени мороз подирает по коже! Господин
 Дерикур хитер на выдумки; я боюсь, чтоб ему не вздумалось для испытания,
 точно ли я русской или итальянец, посадить меня на ледник. Вперед вам говорю,
 что я в четверть часа замерзну.

 - Ага, господин Дольчини! - вскричал с громким хохотом Шамбюр, - так есть же
 что-нибудь в природе, чего вы боитесь?

 - Хорошо, что вы не делали русскую кампанию, - подхватил Рено. - Представьте
 себе, что когда у нас от жестокого мороза текли слезы, то они замерзали на
 щеках, а глаза слипались от холода!

 - Santa Maria! (Святая Мария! (ит.)) Что вы говорите? Знаете ли, что наш
 Данте в своей "Divina comedia" ("Божественной комедии" (ит.).), описывая
 разнородные мучения ада, в числе самых ужаснейших полагает именно то, о
 котором вы говорите. И в этой земле живут люди!

 - И даже очень любезные, - перервал Шамбюр, подавая левую руку Рославлеву. -
 Пойдемте, Волдемар; вы уж и так слишком долго здесь сидели.

 - Прощайте, господин офицер! - сказал Дольчини Рославлеву, - не забудьте
 вашего обещания. Если когда-нибудь вам случится быть в Лейпциге, то вы можете
 обо мне справиться на площади против театра, в высоком красном доме, у
 живущего под номером шестым. До свиданья!

Шамбюр и Рославлев вышли из тюрьмы.

 - Знаете ли, - сказал французской партизан, - какой необыкновенный человек
 был вашим товарищем? Не понимаю, как мог этот Дольчини изменить до такой
 степени своему назначению? Во всю жизнь мою я не видывал человека бесстрашнее
 этого купца. Поверите ли, что я, Шамбюр, основатель и начальник адской роты,
 должен уступить ему первенство, если не в храбрости, то, по крайней мере, в
 хладнокровии. Он точно с таким же равнодушием смотрит на бомбу, которая
 крутится у ног его, с каким мы глядим на волчок, спущенный рукою слабого
 ребенка. А если б вы знали, какой он оригинал? Я предлагал ему место старшего
 сержанта в моей роте в ту самую минуту, как он стоял добровольно под градом
 неприятельских ядер; он решительно отказался, и именно потому, что он отец
 семейства и должен беречь жизнь свою. Avouez que c'est delicieux!
 (Согласитесь, это прелестно! (фр.)) Но вот ваша квартира. Я думаю, вы сегодня
 не расположены прогуливаться. Ступайте домой; а мне надобно взглянуть на мою
 роту. Может быть, сегодня ночью я побываю вместе с нею за городом.

 - От всей души желаю, - сказал Рославлев, принимаясь за дверную скобу, - чтоб
 вы...

 - Чтоб я наконец сломил себе шею? - перервал с улыбкою Шамбюр.

 - Нет, чтоб вас оставили погостить подолее в нашем лагере.

 - Покорно благодарю! Я люблю сам угощать; и если завтра поутру вы не будете
 пить у меня кофей, то можете быть уверены, что я остался на вечное житье в
 ваших траншеях.





ГЛАВА VII



На другой день, часу в девятом утра, Шамбюр, допивая свою чашку кофею, сказал
с принужденною улыбкою Рославлеву:

 - Ну, вот видите! желание ваше не сбылось: я не остался гостить в русском
 лагере.

 - Но, кажется, не привели и гостей с собою, - отвечал Рославлев. - Если
 правда, что мне говорили, то ваша рота...

 - Да! ее надобно укомплектовать, - перервал Шамбюр, и что-то похожее на
 грусть изобразилось на лице его.

 - Черт возьми! - продолжал он, - как эти русские стали осторожны! Из ста
 пятидесяти человек только тридцать воротились со мною; но зато все эти
 тридцать солдат - герои... да, герои! Бедный Леклер!.. Вы знали этого героя,
 этого Баярда моей роты? Его убили подле меня! Видите ли эти пятна на груди
 моей? Это его кровь! Но вы расплатитесь со мною, господа русские! Его
 похороны будут дорого вам стоить!.. Клянусь этим кинжалом, что целая сотня
 русских...

 - Не угодно ли вам начать с меня? - перервал, улыбаясь, Рославлев. Шамбюр
 засмеялся.

 - Нет! - сказал он, - я никогда не нарушал прав гостеприимства; но не советую
 и вам встретиться со мною в русских траншеях. Я вас люблю, а непременно
 зарежу, если вы вздумаете со мною церемониться и не постараетесь меня
 предупредить. Ну, что вы намерены теперь делать?

 - Я пойду гулять.

 - А я отправлюсь к Раппу. Мне сказывали, что у него сегодня военный совет; и
 хотя я не приглашен, но это все равно: где толкуют о военных действиях, там
 Шамбюр лишним быть не может. Прощайте!

Шамбюр и Рославлев вышли из дома в одно время; первый пустился скорым шагом к
квартире генерала Раппа, а последний отправился на Театральную площадь.
Рославлев тотчас узнал красный дом, о котором говорил ему накануне Дольчини.
Взойдя в пятый этаж, который у нас в России назвали бы просто чердаком, он
увидел на низенькой двери прибитую дощечку с номером шестым. Дверь была только
притворена. Рославлев должен был согнуться, чтоб взойти в небольшую переднюю
комнату, которая в то же время служила кухнею; подле очага, на котором курился
догорающий торф, сидела старуха лет пятидесяти, довольно опрятно одетая, но
худая и бледная как тень.

 - Что угодно господину? - спросила она, увидя входящего Рославлева.

 - Я прислан от господина Дольчини, - ответил Рославлев.

 - От господина Дольчини! - повторила радостным голосом старуха, вскочив со
 стула. - Итак, господь бог несовсем еще нас покинул!.. Сударыня, сударыня!..
 - продолжала она, оборотясь к перегородке, которая отделяла другую комнату от
 кухни. - Слава богу! Господин Дольчини прислал к вам своего приятеля.
 Войдите, сударь, к ней. Она очень слаба; но ваше посещение, верно, ее
 обрадует.

Рославлеву нередко случалось видеть все, что нищета заключает в себе ужасного:
он не раз посещал убогую хижину бед