щай, мой друг!.. или нет: до свиданья! Я уверен, что ты, прочитав мое
письмо, велишь укладывать свой чемодан, пошлешь за курьерскими - и если
какая-нибудь французская пуля не вычеркнет меня из списков, то я скоро угощу
тебя на моем биваке и пуншем и музыкою. Да, мой друг! и музыкою. От нечего
делать я так набил руку на моем флажолете, что и сам себе надивиться не могу.
Итак, до свиданья!

Твой друг, Александр Зарецкой. Июня 19-го. Бивак близ Белостока".



 - Итак, все кончено! - вскричал Рославлев. - Я должен расстаться с Полиною,
 и, может быть, - навсегда!

 - Уж и навсегда, мой друг? - сказал Сурской. - Конечно, за жизнь военного
 человека ручаться нельзя; но почему же думать, что непременно ты?..

 - Ах, я ничего не думаю! В голове моей нет ни одной мысли; а здесь, -
 продолжал Рославлев, положа руку на грудь, - здесь все замерло. Так! если
 верить предчувствиям, то в здешнем мире я никогда не назову Полину моею. Я
 должен расстаться и с вами...

 - Ненадолго, мой друг! мы скоро увидимся. Но вот, кажется, Лидина с дочерьми.
 Они идут сюда. Ты скажешь им?..

 - Да, я хочу, я должен!.. Я на этих днях отправлюсь в армию, Полина, -
 продолжал Рославлев, подойдя к своей невесте. - Вот письмо, которое я сейчас
 получил от приятеля моего Зарецкого. Прочтите его. Мы должны расстаться.

 - Как, сударь! - вскричала Лидина. - Так вы решительно хотите вступить в
 военную службу?

 - Читайте, Полина! - продолжал Рославлев, - и скажите вашей матушке, могу ли
 я поступить иначе.

Полина начала читать письмо. Грудь ее сильно волновалась, руки дрожали; но,
несмотря на это, казалось, она готова была перенести с твердостию ужасное
известие, которое должно было разлучить ее с женихом. Она дочитывала уже
письмо, как вдруг вся помертвела; невольное восклицание замерло на посиневших
устах ее, глаза сомкнулись, и она упала без чувств в объятия своей сестры.

С воплем отчаяния бросилась Лидина к своей дочери.

 - Chere enfant!.. - вскричала она, - что с тобой сделалось?.. Ах, она ничего
 не чувствует!.. Полюбуйтесь, сударь!.. вот следствия вашего упрямства...
 Полина, друг мой!.. Боже мой! она не приходит в себя!.. Нет, вы не человек, а
 чудовище!.. Стоите ли вы любви ее!.. О, если б я была на ее месте!.. Ah, mon
 dieu! (Ах, бог мой! (фр.)) она не дышит... она умерла!.. Подите прочь,
 сударь, подите!.. Вы злодей, убийца моей дочери!..

 - Успокойтесь, сударыня! - сказал Сурской. - Посмотрите, она приходит в себя.
 Это пройдет.

 - Ах, если б прошла и любовь ее к этому человеку! - перервала Лидина,
 взглянув на убитого горестию Рославлева.

Полина открыла глаза, поглядела вокруг себя довольно спокойно; но когда взор
ее остановился на письме, которое замерло в руке ее, то она вскрикнула и,
подавая его торопливо Оленьке, сказала:

 - Прочти, мой друг, прочти!

 - Не печалься, мой ангел! - сказала Лидина, - он не поедет.

 - Нет, маменька, - отвечала твердым голосом Полина, - он не должен и не может
 остаться с нами.

Оленька, читая письмо, не могла также удержаться от невольного восклицания.

 - Поедемте скорей домой, маменька, - сказала она. - Вы видите, как Полина
 расстроена: ей нужен покой. А вы, Владимир Сергеевич, через час или через два
 приезжайте к нам. Поедемте!

Лидина, уезжая с своими дочерьми, сказала в гостиной несколько слов жене
предводителя, та шепнула своей приятельнице Ильменевой, Ильменева побежала в
беседку рассказать обо всем своему мужу, и чрез несколько минут все гости
знали уже, что Рославлев едет в армию и что мы деремся с французами.

 - Ну, господа! - сказал исправник, - теперь таиться нечего: ведь и его
 превосходительство за этим изволил ускакать в губернский город.

 - Так вот что! - вскричал хозяин. - Верно, рекрутской набор?

 - Какой рекрутской набор! Осмелюсь доложить, того и гляди, что поголовщина
 будет.

 - Добрался-таки до нас этот проклятый Бонапартий! - сказал Буркин. - Чего
 доброго, он этак, пожалуй, сдуру-то в Москву полезет.

 - А что ты думаешь? - примолвил Ижорской, - его на это станет.

 - Избави господи! - воскликнул жалобным голосом Ладушкин. - Что с нами тогда
 будет?

 - А что бог велит, - подхватил Буркин. - Живые в руки не дадимся.
 Поголовщина, так поголовщина!

 - Да, - прибавил предводитель, - если французы не остановятся на границе,
 всеобщее ополчение необходимо.

 - Помилуйте! - сказал Ладушкин, - что мы, с кулаками, что ль, пойдем?

 - Да с чем попало, - отвечал Буркин. - У кого есть ружье - тот с ружьем; у
 кого нет - тот с рогатиной. Что в самом деле!.. Французы-то о двух, что ль,
 головах? Дай-ка я любого из них хвачу дубиною по лбу - небось не встанет.

 - Я не думаю, однако ж, чтоб французы решились идти в средину России, -
 заметил предводитель. - Карл Двенадцатый испытал под Полтавою, как можно в
 одно сражение погубить всю свою военную славу.

 - Да ведь Наполеон тащит за собой всю Европу, - подхватил Ижорской. - Нет,
 господа, он доберется и до Москвы.

 - А мы его встретим, - примолвил Буркин, - да зададим такой банкет, что ему и
 домой не захочется.

 - Воля ваша, - сказал со вздохом Ладушкин, - а тяжко нам будет! Я помню
 милицию: чего нам, дворянам, стоило одеть, обуть да прокормить этих ратников.

 - Да, брат Ладушкин! - закричал Буркин, - починай свою кубышку-то. Ведь денег
 у тебя накоплено не по-нашему.

 - Помилуйте! Да откудова?

 - Чего тут миловать - распоясывайся, любезный.

 - Конечно, как велят...

 - Велят!.. плохой ты, брат, дворянин! Чего тут дожидаться приказу - сам
 давай! Господи боже мой! мы, что ль, русские дворяне, не живем припеваючи? А
 пришла беда, так и в куст?.. Сохрани владыко!.. Последнюю денежку ставь
 ребром.

 - - Конечно! - сказал хозяин. - Если понадобятся ратники, так я и музыкантов
 моих не пожалею... А народ-то, братцы, какой!.. Наметанный, лихой - пострелы!
 Любой на пушку полезет!

 - А я, - заревел Буркин, - всем моим конным заводом бью челом его царскому
 величеству. Изволь, батюшка государь, бери да припасай только людей, а уж
 эскадрон лихих гусар поставим на ноги.

 - Как? - спросил Ижорской, - ты отдашь и персидского жеребца?

 - Султана?.. и его отдам!.. Нет, Николай Степанович, нет! На нем сам пойду
 под француза. Умирать - так умирать обоим вместе!

 - Я уверен, - сказал предводитель, - что все дворянство нашей губернии не
 пожалеет ни достояния своего, ни самих себя для общего дела. Стыд и срам
 тому, кто станет думать об одном себе, когда отечество будет в опасности.

 - Да, да, стыд и срам! - повторили все, не исключая Ладушкина, который,
 увлеченный примером других, позабыл на минуту о своей шкатулке.

 - Кто не может идти сам, - прибавил Буркин, - так пусть отдаст все, что у
 него есть.

 - Аминь! - закричал Ижорской. - Ну-ка, господа, за здравие царя и на гибель
 французам! Гей, малый! Шампанского!

 - Нет, братец, - перервал Буркин, - давай наливки: мы не хотим ничего
 французского.

 - В том-то и дело, любезный! - возразил хозяин. - Выпьем сегодня все до
 капли, и чтоб к завтрему в моем доме духу не осталось французского.

 - Нет, Николай Степанович, пей кто хочет, а я не стану - душа не примет.
 Веришь ли богу, мне все французское так опротивело, что и слышать-то о нем не
 хочется. Разбойники!..

Дворецкой вошел с подносом, уставленным бокалами.

 - Налей ему, Парфен! - закричал хозяин. - Добро, выпей, братец, в последний
 раз...

 - Эх, любезный!.. Ну, ну, так и быть; один бокал куда ни шел. Да здравствует
 русской царь! Ура!.. Проклятый напиток; хуже нашего кваса... За здравие
 русского войска!.. Подлей-ка, брат, еще... Ура!

 - Да убирайся к черту с рюмками! - сказал хозяин. - Подавай стаканы: скорей
 все выпьем!

 - И то правда! - подхватил Буркин, - пить, так пить разом, а то это скверное
 питье в горле засядет. Подавай стаканы!..





ГЛАВА III



Двести лет царство русское отдыхало от прежних своих бедствий; двести лет
мирный поселянин не менял сохи своей на оружие. Россия, под самодержавным
правлением потомков великого Петра, возрастала в силе и могуществе; южный
ветер лелеял русских орлов на берегах Дуная; наши волжские песни раздавались в
древней Скандинавии; среди цветущих полей Италии и на вершинах Сент-Готарда
сверкали русские штыки: мы пожинали лавры в странах иноплеменных; но более
столетия ни один вооруженный враг не смел переступить за границу нашего
отечества. И вдруг раздался гром оружия на западе России, и прежде чем слух о
сем долетел до отдаленных ее областей, древний Смоленск был уже во власти
Наполеона. Случалось ли вам, проснувшись в полночь, прислушиваться недоверчиво
к глухим раскатам отдаленного грома и, видя над собой светлое небо, усеянное
звездами, засыпать снова с утешительною мыслию, что вам послышалось, что это
не гроза, а воет ветер в соседней дубраве? Точно то же было с большею частию
русских. "Французы в России!.. Нет, это невозможно! это пустые слухи!.." -
говорили жители низовых городов и, на минуту встревоженные этим грозным
известием, обращались спокойно к обыкновенным своим занятиям. Но слова того,
кто один мог возбудить ото сна дремлющую Россию, пронеслись от берегов Вислы
во все края обширной его империи. "Так! французы в России!.. Я не положу
оружия, - сказал он, - доколе ни единого неприятеля не останется в царстве
моем..." - и миллионы уст повторили слова царя русского! Он воззвал к верному
своему народу. "Да встретит враг, - вещал Александр, - в каждом дворянине
Пожарского, в каждом духовном - Палицына, в каждом гражданине - Минина..." - и
все русские устремились к оружию. "Война!" - воскликнул весь народ, и потомки
бесстрашных славян, как на брачное веселье, потекли на сей кровавый пир всей
Европы.

О, как велик, как благороден был этот общий энтузиазм народа русского! В каком
обширном объеме повторилось то, что два века тому назад извлекало слезы
умиления и восторга из глаз всех жителей нижегородских. Не малочисленный враг
был в сердце России, не граждане одного города поклялись умереть за свободу
своей родины, - нет! первый полководец нашего времени, влеча за собой силы
почти всей Европы, шел, по собственным словам его, раздавить Россию. Но двести
лет назад отечество наше, раздираемое междоусобием, безмолвно преклоняло
сиротствующую главу под ярем иноплеменных; а теперь бесчисленные голоса
отозвались на мощный голос помазанника божия; все желания, все помышления
слились с его волею. Русские восстали, и приговор всевышнего свершился над сей
главой, обремененной лаврами и проклятиями вселенной. Могучий, непобедимый, он
ступил на землю русскую - и уже могила его была назначена на уединенной скале
безбрежного океана!

Кто опишет с должным беспристрастием эту ужасную борьбу России с колоссом,
который желал весь мир иметь своим подножием, которому душно было в целой
Европе? Мы слишком близки к происшествиям, а на все великое и необычайное
должно смотреть издалека. Увлекаясь современной славой Наполеона, мы едва
обращаем взоры на самих себя. Нет, для русских 1812-го года и для Наполеона -
потомство еще не наступило!

После упорного и кровопролитного сражения под Смоленском, бывшего 5 числа
августа, наши войска стали отступать к Доргобужу. Направление большой
неприятельской армии доказывало решительное намерение Наполеона завладеть
древней столицею России; и в то время как войска наши, под командою храброго
графа Витгенштейна, громили Полоцк и истребляли корпус Удино, угрожавший
Петербургу, Наполеон быстро подвигался вперед, 13-го числа августа он был уже
в Доргобуже. Несколько часов сряду наш арьергард удерживал стремление
неприятеля; наступающая ночь прекратила наконец военные действия; пушечные
выстрелы стали реже, и стрелки обеих армий, протянув передовые цепи,
присоединились к своим колоннам. Русской арьергард расположился биваками по
большой Московской дороге, в двух верстах от Доргобужа. Запылал длинный ряд
огней, и усталые воины уселись вокруг артельных котлов, в которых варилась
сытная русская каша. Подле одного ярко пылающего костра, прислонив голову к
высокому казачьему седлу, лежал на широком потнике молодой офицер в белой
кавалерийской фуражке; небрежно накинутая на плеча черкесская бурка не
закрывала груди его, украшенной Георгиевским крестом; он наигрывал на
карманном флажолете французской романс: "Jeune Troubadour" ("Юный трубадур"
(фр.)), и, казалось, все внимание его было устремлено на то, чтоб брать чище и
вернее ноты на этой музыкальной игрушке. Рядом с ним сидел другой офицер в
сюртуке, с золотым аксельбантом; он смотрел пристально на медный чайник,
который стоял на углях, но, вероятно, думал совершенно о другом, потому что
вовсе не замечал, что чай давно кипел и несколько уже раз начинал выливаться
из чайника.

 - Рославлев! - сказал офицер в бурке, перестав играть на своем флажолете, -
 каково я кончил это колено? а?.. Ну, что ты молчишь, Владимир! Да проснись,
 душенька!

 - Что ты, братец? - спросил Рославлев, не глядя на своего товарища, в котором
 читатели, вероятно, узнали уже приятеля его, Зарецкого.

 - Я, mon cher? Ничего! да с тобой-то что делается? Неудивительно, что ты
 оглох; мне и самому ка-жется, что от сегодняшней проклятой канонады я стал
 крепок на ухо; но отчего ты ослеп?.. Гляди, гляди!.. Да что ж ты смотришь,
 братец? Ведь чай уйдет.

Рославлев, не отвечая ничего, отодвинул чайник от огня. Зарецкой вынул из
вьюка сахар, два серебряных стакана, фляжку с ромом, и через минуту горячий
пунш был готов. Подавая один стакан своему приятелю, Зарецкой сказал:

 - Ну-ка, Владимир, запей свою кручину! Да полно, братец, думать о Полине. Что
 в самом деле? Убьют, так и дело с концом; а останешься жив, так самому будет
 веселее явиться к невесте, быть может, с подвязанной рукой и Георгиевским
 крестом, к которому за сраженье под Смоленском ты, верно, представлен.

 - Ах, Александр, вот уже более месяца, как я расстался с нею! Не знаю,
 получает ли она мои письма, но я не имею о ней никакого известия.

 - Да, мой друг, это ужасно! Мы сами не знаем поутру, где будем вечером; а ты
 хочешь, чтоб она знала, куда адресовать свои письма, и чтоб они все до тебя
 доходили. Ах ты, чудак, чудак!

 - Но если и мои письма пропадают? Если она думает, что я убит?

 - А реляции-то на что, мой друг? Дерись почаще так, как ты дрался сегодня
 поутру, так невеста твоя из каждых газет узнает, что ты жив. Это, мой друг,
 одна переписка, которую теперь мы можем вести с нашими приятелями. А впрочем,
 если она будет думать, что тебя убили, так и это не беда; больше обрадуется и
 крепче обнимет, когда увидит тебя живого.

 - Но почему ты думаешь, что одна эта мысль не убьет ее?

 - Почему, почему... во-первых, потому, что с горя не умирают; во-вторых...

 - Ты но знаешь моей Полины, Александр. Одно известие, что я снова иду в
 военную службу, едва не стоило ей жизни. Она прочла письмо твое...

 - А, так она его читала? Не правда ли, что оно бойко написано? Я уверен был
 вперед, что при чтении этого красноречивого послания русское твое сердце
 забьет такую тревогу, что любовь и места не найдет. Только в одном ошибся: я
 думал, что ты прежде женишься, а там уж приедешь сюда пировать под картечными
 выстрелами свою свадьбу: по крайней мере я на твоем месте непременно бы
 женился.

 - Что ж делать, мой друг! Мать Полины не хотела об этом и слышать. Я должен
 был или не вступать в службу, или решиться остаться женихом до окончания
 войны.

 - Ну, mon cher, хороша же твоя будущая маменька! Я знал, что она самая
 бонтонная барыня, парижанка, что от нее требовать большого патриотизма не
 можно; но, право не полагал... Ах, знаешь ли что? ведь она живет в деревне?..
 Ну, так и есть! Бедняжка и не подозревает, что в столицах тон совершенно
 переменился, Если б она знала, в какой теперь моде патриотизм, то верно бы не
 стала с тобой торговаться. Ты не можешь себе представить, как все
 переменилось в Петербурге: французской театр закрыли, и - ни одна русская
 барыня не охнула. Все наши дамы в таком порядке, что любо посмотреть: с утра
 до вечера готовят для нас корпию и перевязки; по-французски не говорят, и
 даже родственница твоя, княгиня Радушна, - поверишь ли, братец? - прескверным
 русским языком вот так французов и позорит.

 - Слава богу! мы догадались наконец, что у нас есть отечество и свой
 собственный язык.

 - О, что касается до нашего языка, то, конечно, теперь он в моде; а дай
 только войне кончиться, так мы заболтаем пуще прежнего по-французски. Язык-то
 хорош, мой милый! ври себе что хочешь, говори сущий вздор, а все кажется
 умно. Но я перервал тебя. Итак, твоя Полина, прочтя мое письмо...

 - Слегла в постелю, мой друг; и хотя после ей стало легче, но когда я стал
 прощаться с нею, то она ужасно меня перепугала. Представь себе: горесть ее
 была так велика, что она не могла даже плакать; почти полумертвая она упала
 мне на шею! Не помню, как я бросился в коляску и доехал до первой станции...
 А кстати, я тебе еще не сказывал. Ты писал ко мне, что взял в плен
 французского полковника, графа, графа... как бишь?

 - Сеникура.

 - Да; ведь я с ним повстречался верстах в тридцати от моей деревни. В то
 время как я переменял лошадей, привезли его и несколько других пленных
 офицеров на почтовый двор. Зная твое пристрастие к французам, я не очень тебе
 верил; но, признаюсь, на этот раз твои похвалы были даже слишком умеренны.
 Подлинно молодец!.. Разрубленная голова его была вся в перевязках, и,
 несмотря на это, я не мог налюбоваться на его прекрасную и благородную
 физиономию. Когда я узнал, что он тот самый полковник, которого ты угощал на
 своем биваке, то, разумеется, стал его расспрашивать о тебе, и хотя от боли и
 усталости он едва мог говорить, но отвечал весьма подробно на все мои
 вопросы. Положение его было ужасно: он чувствовал сильную лихорадку, которая
 могла превратиться в смертельную болезнь, если б его оставили без помощи. Я
 уговорил конвойного офицера сдать его на руки капитан-исправнику, который по
 моей просьбе взялся отвезти его в деревню к будущей моей теще. В нашем
 уездном городке было бы ему несравненно хуже.

 - Разумеется. Да знаешь ли что? Я позабыл к тебе написать. Кажется, он знаком
 с семейством твоей Полины; по крайней мере он мне сказывал, что года два тому
 назад, в Париже, познакомился с какой-то русской барыней, также Лидиной, и
 ездил часто к ней в дом. Тогда он был еще женат.

 - Так он вдовец? - Да, жена его умерла за несколько месяцев до этой кампании.
 Но кой черт?.. что это?

Над головою Зарецкого прожужжала пуля; вслед за нею свистнула в двух шагах
другая.

 - Что это? Французы с ума сошли! - сказал Рославлев. - Да в кого они
 стреляют?.. Ну, видно, у них много лишнего пороху.

 - Это шалят на цепи, - перервал Зарецкой, - и, верно, задирают наши. Пойдем,
 братец! - продолжал он, вставая, - посмотрим, что там эти озорники делают.

Отойдя несколько шагов от своего бивака, они подошли к мелкому кустарнику, в
котором протянута была наша передовая цепь; шагах в пятидесяти от нее стояли
французские часовые; позади их пылали огни неприятельского авангарда, а вдали,
вокруг Доргобужа, по всему пространству небосклона расстилалось широкое
зарево. В неприятельском авангарде было все тихо; но там, где бесчисленные
огни сливались в одну необозримую пламенную полосу, гремела музыка и от
времени до времени раздавались веселые крики пирующего неприятеля.

Когда они подошли к передовой цепи, то все уже опять успокоилось. Почти все
часовые, расставленные попарно в близком расстоянии друг от друга, наблюдали
глубокое молчание. Ночь была пасмурна, и серые шинели солдат сливались
совершенно с темной зеленью кустов, среди которых они стояли. Изредка только
неприятельские огни отражались на блестящих штыках их ружьев и вызывали
французских часовых на перестрелку, почти всегда бесполезную, но которая не
менее того тревожила иногда всю передовую линию нашего арьер