так чего же мне бояться? Я
 иду к отцу моему!

Сурской замолчал. Несколько минут Рославлев смотрел, не говоря ни слова, на
это кроткое, спокойное лицо умирающего христианина.

 - Боже мой! - вскричал он наконец, - что сказал бы неверующий, если б он так
 же, как я, видел последние ваши минуты?

 - Он сказал бы, мой друг, - перервал Сурской, - что я в сильном бреду; что
 легковерное малодушие свойственно детям и умирающим; что уверенность в лучшей
 жизни есть необходимое следствие недостатка просвещения; что я человек
 запоздалый, что я нейду вслед за моим веком. О мой друг! гордость и
 самонадеянность найдут всегда тысячи способов затмить истину. Нет, Рославлев!
 один бог может смягчить сердце неверующего. Я сам был молод, и часто
 сомнение, как лютый враг, терзало мою душу; рассудок обдавал ее холодом; я
 читал, искал везде истины, готов был ехать за нею на край света и нашел ее в
 самом себе! Да, мой друг! что значат все рассуждения, трактаты, опровержения,
 доводы, все эти блестки ума, перед простым, безотчетным убеждением того, кто
 верует? Все, что непонятно для нашего земного рассудка, - так чисто, так ясно
 для души его! Она видит, осязает, верует, тогда как мы, с бедным умом нашим,
 бродим в потемках и, желая достигнуть света, час от часу становимся слепее...

Сурской остановился; силы его приметным образом ослабевали.

 - Несчастные! - продолжал он после короткого молчания, - если б они знали,
 чего им стоит их утешенное самолюбие? Кто укрепляет их в бедствии? Кого
 благодарят они в минуту радости? Бедные, жалкие сироты! они отреклись
 добровольно от отца своего, заключили жизнь в ее тесные, земные пределы. Ах,
 их сердца, иссушенные гордостию и неверием, не испытают никогда этой чистой,
 небесной любви, этого неизъяснимого спокойствия души... ты понимаешь меня,
 Рославлев!.. Бездушный противник веры, отрицающий все неземное, не может
 любить; кто любит, тот верует; а ты любил, мой друг!

Сурской остановился; дыхание его сделалось чаще, прерывистее; он взял за руку
Рославлева.

 - Да, Владимир Сергеевич, - сказал он, - я умираю спокойно; одна только мысль
 тревожит мою душу...

 - И светлый взор умирающего помрачился, а на бледном челе изобразились
 сердечная грусть и беспокойство.

 - Что станется с нашей милой родиной? - продолжал он. - Неужели господь нас
 не помилует? Неужели попустит он злодеям надругаться над всем, что для нас
 свято, и сгубит до конца землю русскую? Ах, мой друг! если б непреклонное
 правосудие было, прибежищем нашим, то я потерял бы всю надежду. Не сами ли мы
 хотели быть рабами тех, коим поклонялись, как идолам? Насмехаясь над
 добродушием наших предков - которые при всем невежестве своем были люди, - не
 добивались ли мы чести называться обезьянами французов? Вот они, наши образцы
 и наставники! Вот эти французы, у которых мы до сих пор умели перенимать
 только то, что достойно порицания! Нам ли прибегать к правосудию небесному?
 Нет! одно милосердие божие может спасти нас. Ах, Рославлев! для него я не
 умер годом прежде! Я не унес бы с собою в могилу ужасной мысли, что, может
 быть, русские будут рабами иноземцев, что кровь наших воинов будет литься не
 за отечество, что они станут служить не русскому царю! О, эта мысль отравляет
 последние мои минуты! Чувствую, мой друг, что я грешу пред господом: что
 слишком еще привязан к моему земному отечеству. Желал бы победить это
 чувство, но оно так сильно, так связано с моею жизнию... а я жив еще!
 Отечество!.. Россия!.. Пусть судит меня господь! но я чувствую, что даже и
 там не перестану быть русским.

Двери отворились, и полковой священник вошел в избу.

 - Теперь ступай, Владимир Сергеевич! - сказал Сурской, - зайди ко мне опять
 часа через два; быть может, ты меня не застанешь, но я все-таки не прощаюсь с
 тобою. Я знаю твою душу, Рославлев: рано или поздно, а мы увидимся. Итак, до
 свиданья, Мой друг!

Случалось ли вам провожать приятеля, который после долгого отсутствия
возвращается наконец на свою родину? Вам грустно с ним расстаться; но если вы
точно его любите, то поневоле улыбаетесь сквозь слезы, воображая, как весело
будет ему обнять жену и детей, увидеть снова дом отцов своих и отдохнуть в нем
от всех трудов утомительной и скучной дороги. Точно то же чувствовал
Рославлев, прощаясь с своим другом. Какое-то грустное и вместе приятное
чувство, наполняло его душу; слезы градом катились по лицу его, но сердце было
совершенно спокойно. Отойдя от избы, он пустился прямо полем к тому месту, где
чернелись биваки передовой линии. Когда Рославлев стал подходить к балагану, в
котором офицеры праздновали его возвращение, ему попался навстречу Зарецкой.

 - Ага, беглец! - закричал он, увидя Рославлева, - разве этак порядочные люди
 делают? Мы пьем за твое здоровье, а ты дал тягу!

 - Ты знаешь, мой друг, я много пить не люблю.

 - А я и люблю, да не могу: тотчас голова закружится. Я вышел немного
 проветриться. Да, кстати! Граф сейчас поехал на передовую цепь; пойдем и мы
 туда.

 - Пожалуй, пойдем.

 - Правда, по нас будут стрелять, да, верно, не попадут.

 - Не беда, если и попадут, мой друг.

 - А! да ты опять захандрил! Пойдем скорей, Владимир: я заметил, что под
 пулями ты всегда становишься веселее.

Миновав биваки передовой линии, они подошли к нашей цепи. Впереди ее, на одном
открытом и несколько возвышенном месте, стоял окруженный офицерами русской
генерал небольшого роста, в звездах и в треугольной шляпе с высоким султаном.
Казалось, он смотрел с большим вниманием на одного молодцеватого французского
кавалериста, который, отделись от неприятельской цепи, ехал прямо на нашу
сторону впереди нескольких всадников, составляющих, по-видимому, его свиту.

 - Как я рад, - сказал Рославлев, смотря на русского генерала, - что увижу
 наконец вблизи нашего Баярда. Представь себе, мне до сих пор не удалось ни
 разу хорошенько его рассмотреть!

 - Да, его надобно видеть во время дела, - перервал Зарецкой, - а если так, то
 он покажется тебе весьма обыкновенным человеком. Он не красавец, не молодец
 собою и даже неловок, а взгляни на него, когда он в самом пылу сражения
 летает соколом вдоль рядов своего бесстрашного авангарда, когда один взгляд
 его, одно слово воспламеняет души всех солдат. Ученик и сослуживец Суворова,
 он обладает, подобно ему, счастливым даром увлекать за собою сердца русских
 воинов: указывает им на батарею - и она взята; дарит их неприятельскими
 колоннами - и они истреблены. Но что это? никак, парламентер? Видишь этих
 французов? Они едут прямо на нас. Пойдем поближе.

Рославлев и Зарецкой смешались с толпою офицеров, которые окружали начальника
авангарда. Меж тем французы медленно приближались к тому месту, где стоял
русской генерал. Впереди ехал видный собою мужчина на сером красивом коне;
черные, огненные глаза и густые бакенбарды придавали мужественный вид его
прекрасной и открытой физиономии; но в то же время золотые серьги, распущенные
по плечам локоны и вообще какая-то не мужская щеголеватость составляла самую
чудную противуположность с остальною частию его воинственного наряда, и без
того отменно странного. Он был в куртке готического покроя, с стоячим
воротником, на котором блистало генеральское шитье; надетая немного набок
польская шапка, украшенная пуком страусовых перьев; пунцовые гусарские чихчиры
и богатый персидский кушак; желтые ботинки посыпанная бриллиантами турецкая
сабля; французское седло и вся остальная сбруя азиатская; вместо чепрака
тигровая кожа, одним словом: весь наряд его и убор лошади составляли такое
странное смешение азиатского с европейским, древнего с новейшим, мужского с
женским, что Зарецкой не мог удержаться от невольного восклицания и сказал
вслух:

 - Кой черт! что это за герольда (вестника (нем.)) выслали к нам французы? Уж
 нет ли у них конных тамбурмажоров?

 - Что вы? - шепнул один из адъютантов русского генерала, - это Мюрат.

 - Как? Неаполитанский король?

 - Да.

 - Хорошо же ему так дурачиться; вздумал бы этак пошалить наш брат, простой
 офицер...

 - Так его бы посадили в сумасшедший дом, разумеется! Но тише: он слезает с
 лошади; вот и граф к нему подошел... Подойдемте и мы поближе. Наш генерал не
 дипломат и любит вслух разговаривать с неприятелем.

Зарецкой и Рославлев подошли вместе с адъютантом к русскому генералу в то
время, как он после некоторых приветствий спрашивал Мюрата о том, что
доставило ему честь видеть у себя в гостях его королевское величество?

 - Генерал! - сказал Мюрат, - известны ли вам поступки ваших казаков? Они
 стреляют по фуражирам, которых я посылаю в разные стороны; даже крестьяне
 ваши при их помощи убивают наших отдельных гусар.

 - Я очень рад, - отвечал русской генерал, - что казаки в точности исполняют
 мои приказания; мне также весьма приятно слышать из уст вашего величества,
 что крестьяне наши показывают себя достойными имени русских.

 - Но это совершенно противно принятым повсюду обыкновениям, и если это
 продолжится, то я буду вынужден посылать целые колонны для прикрытия моих
 фуражиров.

 - Тем лучше, ваше величество. Офицеры мои жалуются, что уже три недели ничего
 не делают: они горят желанием брать пушки и знамена.

 - Но к чему стараться раздражать друг против друга два народа, достойные во
 всех отношениях взаимного уважения?

 - Я и офицеры мои всегда готовы оказывать вашему величеству всевозможные
 знаки почтения; но фуражиров ваших всегда будем брать в плен и всегда
 разбивать колонны, которые вы станете посылать для их прикрытия.

Мюрат нахмурился и, помолчав несколько времени, сказал с досадою:

 - Генерал! неприятеля не бьют словами; взгляните на карту: вы увидите занятые
 нами у вас провинции и то, куда мы зашли.

 - Карл Двенадцатый заходил еще далее, - отвечал спокойно русской генерал, -
 он был в Полтаве.

 - Но мы всегда оставались победителями, - сказал с гордым взглядом Мюрат.

 - Всегда? Русские сражались только при Бородине.

 - Да, и после этого сражения мы взяли Москву.

 - Извините, ваше величество! Москва была оставлена.

 - Как бы то ни было, но мы владеем вашей древней столицею.

 - Так, ваше величество! и эта мысль мучительна для всякого русского! Это
 величайшая жертва, принесенная нами для спасения отечества, и мы начинаем уже
 пользоваться выгодами, происходящими от этого пожертвования.

 - Выгодами? Какими?

 - Мне известно, что Наполеон посылал генерала Лористона к нашему
 главнокомандующему для переговоров о мире; я знаю, что ваши войска должны
 довольствоваться в течение двух и более суток тем, что едва достаточно для
 прокормления их в одни сутки...

 - Эти известия совершенно ложны, - перервал Мюрат.

 - Я знаю, - продолжал хладнокровно русской генерал, - что король
 Неаполитанский приехал ко мне просить пощады своим фуражирам и завести род
 переговоров, чтоб успокоить хотя несколько своих солдат.

 - Извините! - перервал Мюрат, стараясь скрывать свою досаду и смущение, - я
 посетил вас совершенно случайно: мне хотелось только открыть вам происходящие
 у вас злоупотребления; неустройство большое несчастие для армии: оно
 ослабляет ее.

 - Но в таком случае, - возразил с улыбкою русской генерал, - вашему
 величеству надлежало бы поощрять нас к этому. Прекрасное неустройство,
 которым мы истребляем французских фуражиров!

 - Впрочем, генерал! вы ошибаетесь насчет нашего положения. Москва всем
 достаточно снабжена: мы ожидаем бесчиследных подкреплений, которые к нам,
 идут.

 - Но неужели, ваше величество, думаете, что мы далее от наших подкреплений,
 чем вы от своих?

Мюрат снова замолчал. Смущение его становилось час от часу заметнее; он
перебирал концы своего богатого кушака, поглядывал с рассеянным видом на все
стороны и решился наконец объявить, что приехал жаловаться на наших
аванпостных начальников.

 - Я отдаюсь на ваше правосудие, генерал! - сказал он, - ваши солдаты дважды
 стреляли по нашим парламентерам.

 - Да мы и слышать о них не хотим, - отвечал русской генерал. - Мы желаем
 сражаться, а не переговоры вести. Итак, примите ваши меры...

 - Как, сударь? - вскричал Мюрат, - поэтому и я здесь не в безопасности?

 - Ваше величество на многое отважитесь, если в другой раз захотите сюда
 приехать; но сегодня я буду иметь честь сам проводить вас до ваших
 аванпостов. Гей, лошадь!

 - Признаюсь, я никогда не слыхивал о таком образе войны! - сказал с досадою
 Мюрат.

 - А я думаю, что слышали, - возразил русской генерал, садясь на лошадь.

 - Но где же?

 - В Испании.

 - Ну, - сказал Рославлев, смотря вслед за уезжающим Мюратом, - напрасно же
 его величество изволил трудиться...

 - Знаешь ли, что он мне теперь напомнил? - перервал Зарецкой. - Лафонтень
 рассказывает об одной бесхвостой лисице...

 - А ведь это хорошая примета, - сказал Рославлев, - когда волки становятся
 лисицами?..

 - Так, видно, догадалась, что повали в западню, - примолвил Зарецкой. - Ну
 что, Владимир, - продолжал он, - не отправиться ли нам пообедать чем бог
 послал?

 - Ступай, мой друг! а я зайду на минуту проведать Сурского.

Рославлев застал еще в живых своего умирающего друга; но он не мог уже
говорить. Спокойно, с тихою улыбкою на устах закрыл он навек глаза свой.
Последний вздох его был молитвою за милую родину!





ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА I



Мы не можем и не должны описывать всех подробностей Отечественной войны 1812
года. Роман не история. Но порядок нашего повествования требует, чтоб мы, хотя
в коротких словах рассказали, что делалось в России до того времени, когда нам
можно будет вывести снова на сцену и заставить говорить действующие лица этой
повести. Всем известно, как Наполеон оставил Москву; но не все еще уверены,
что он поневоле должен был отступить по Смоленской дороге. Что ж могло
заставить Наполеона идти назад, через места, совершенно опустошенные войною,
и, следовательно, уморить, наверное, голодной смертию свое войско? Что?.. Все,
что вам угодно. Наполеон сделал это по упрямству, по незнанию, даже по
глупости - только непременно по собственной своей воле: ибо, в противном
случае, надобно сознаться, что русские били французов и что под Малым
Ярославцем не мы, а они были разбиты; а как согласиться в этом, когда
французские бюллетени говорят совершенно противное? Но если мы никогда не били
неприятеля, то отчего же погибла вся армия Наполеона? И, боже мой!.. а
мороз-то на что? Так говорит сам Наполеон, так говорят почти все французские
писатели; а есть люди (мы не скажем, к какой они принадлежат нации), которые
полагают, что французские писатели всегда говорят правду - даже и тогда, когда
уверяют, что в России нет соловьев; но есть зато фрукт величиною с вишню,
который называется арбузом; что русские происходят от татар, а венгерцы от
славян; что Кавказские горы отделяют Европейскую Россию от Азиатской; что у
нас знатных людей обыкновенно венчают архиереи; что ниема глебониш пописко
рюскоф - самая употребительная фраза на чистом русском языке; что название
славян происходит от французского слова esclaves (рабы.) и что, наконец, в
1812 году французы били русских, когда шли вперед, били их же, когда бежали
назад; били под Москвою, под Тарутиным, под Красным, под Малым Ярославцем, под
Полоцком, под Борисовым и даже под Вильною, то есть тогда уже, когда некому
нас было бить, если б мы и сами этого хотели. Итак, не вступая по сему
предмету ни в какие споры с людьми, которые стоят в том,

Что всякой логике сильнее Француза милого слова! -

мы скажем только, что неприятель оставил Москву 10 октября, прогостив в ней
месяц и восемь дней. Наполеон, прощаясь навсегда с древней столицею России,
велел подорвать Кремль. Это варварское, достойное средних времен приказание
было выполнено. В военном отношении Московской Кремль нельзя назвать не только
крепостию, но даже простым укрепленным лагерем; следовательно, разорение его
не могло ни в каком случае быть полезным для французов; а разорять что бы то
ни было, без всякой пользы и для себя и для других, свойственно только
варварам и сумасшедшим. Мы представляем безусловным обожателям Наполеона
оправдать чем-нибудь этот вандальской поступок; вероятно, они откроют
какие-нибудь гениальные причины, побудившие императора французов к сему
безумному и детскому мщению; и трудно ли этим господам доказать такую
безделку, когда они математически доказывают, что Наполеон был не только
величайшим военным гением, в чем, никто с ними и не спорит, но что он в то же
время мог служить образцом всех гражданских и семейственных добродетелей, то
есть: что он был добр, справедлив и даже... чувствителен!!!

Сделав несколько неудачных попыток, чтобы прорваться в богатейшие провинции
России, расстроенный, сбитый с толку знаменитым фланговым маршем нашего
бессмертного князя Смоленского, Наполеон должен был поневоле отступить по той
же самой дороге, по которой шел к Москве.

Мы не станем исчислять: всех неизъяснимых бедствий, постигших французов во
время сего гибельного отступлений. И какое перо опишет это быстрое и вместе
медленное истребление нескольких сот тысяч воинов, привыкших побеждать или
умирать с оружием в руках на поле чести, но незнакомых еще с ужасами
беспорядочного отступления? Какое описание может дать хотя слабое понятие о
целых тысячах людей полузамерзших, не имеющих человеческого образа, готовых
пожирать друг друга? Нет! надобно было слышать эти дикие вопли, этот
отвратительный, охриплый вой людей, умирающих от голода; надобно было видеть
этот безумный, неподвижный взор какого-нибудь старого солдата, который, сидя
на груде умерших товарищей, воображал, что он в Париже, и разговаривал вслух с
детьми своими. Надобно было все это видеть и привыкнуть смотреть на это, чтоб
постигнуть наконец, с каким отвращением слушает похвалы доброму сердцу и
чувствительности императора французов тот, кто был свидетелем сих ужасных
бедствий и знает адское восклицание Наполеона: "солдаты?.. и, полноте!
поговоримте-ка лучше о лошадях!" (Так отвечал Наполеон одному из генералов,
который стал ему докладывать о бедственном положении его солдат. Может быть,
этот анекдот несправедлив; но, прочтя со вниманием всю политическую и военную
жизнь Наполеона, как не скажешь si non e vero е ben trovato <если неверно, то
хорошо придумано (ит.)>. - Прим. Автора). - Переправа через Березину довершила
гибель неприятеля: сам Наполеон едва успел спастись, но зато последняя надежда
французской армии, корпус Нея, был совершенно разбит. После сражения под
Борисовым отступление французов превратилось в настоящее бегство. Целые
колонны, побросав оружие, спешили спасаться от холодной смерти и казаков куда
ни попало. Наши войска почти без всякого сопротивления заняли Вильну, и вскоре
потом исполнились слова русского государя: ни одного вооруженного врага не
осталось в пределах его царства. Но он не положил меча, а поднял его снова для
спасения народов всей Европы. Наполеон, без войска, один, пробираясь беглецом
во Францию, все еще был владыкою всей Германии. Наши летучие отряды,
преследуя, остатки бегущего неприятеля, перешли за границу. Их присутствие
оживотворило все сердца; храбрые пруссаки восстали первые, и когда спустя
несколько месяцев надменный завоеватель, с местью в сердце, с угрозой на
устах, предводительствуя новым войском, явился опять на берегах Эльбы, то
тщетно уже искал рабов, покорных его воле: везде встречали его грудью
свободные сыны Германии, их радостные восклицания и наши волжские песни
гремели там, где некогда раздавались победные крики его войска и вопли
угнетенных народов.

Генерал, при котором служил Рославлев, перейдя за границу, присоединился с
своей дивизиею к войскам, назначенным для осады Данцига, а полк Зарецкого
остался по-прежнему в авангарде русской большой армии. С большим горем
простились наши друзья.

 - Послушай, Владимир! - сказал Зарецкой, обнимая в последний раз Рославлева,
 - говорят, что в Данциге тыся