Адам Фишер не заикнется сказать правду... швернот! Я скажу ему, что русской
 офицер - доннер-веттер! должен иметь лучшую квартиру в городе - сакремент!..
 (проклятье!.. (нем.)) Небось он не смел сажать французских офицеров на
 мельницу - хоц таузент! Гей, трость! шляпу!.. Я поговорю с этим
 бургомистром!.. Я с ним поговорю! Подождите, господин офицер, подождите!..
 Крейц-веттер (проклятый (нем)) баталион!.. - Вспыльчивый мельник, ухватя свою
 шляпу и трость с серебряным набалдашником, бросился, как бешеный, вон из
 комнаты, зацепил за что-то ногою, скатился кубарем с лестницы и через минуту
 бежал уж по тропинке, крича во все горло:

 - Я поговорю с ним - саперлот!.. (черт возьми!.. (нем.)) Я с ним поговорю!

Через полчаса он возвратился с торжествующим видом, держа в руках новый билет.

 - Вот, господин офицер, - сказал он, - извольте! Я говорил вам, что
 бургомистр от меня не отделается. Мы, пруссаки, должны любить и угощать
 русских, как родных братьев; Адам Фишер природный пруссак, а не выходец из
 Баварии - доннер-веттер!

 - Куда ж мне теперь ехать? - спросил я.

 - В самую средину города, на площадь. Вам отведена квартира в доме профессора
 Гутмана... Правда, ему теперь не до того; но у него есть жена... дети... а к
 тому же одна ночь... Прощайте, господин офицер! Не судите о нашем городе по
 бургомистру: в нем нет ни капли прусской крови... Черт его просил у нас
 поселиться - швернот!.. Жил бы у себя в Баварии - хоц доннер-веттер!

Вот я отправился снова странствовать по городу. У дверей высокого каменного
дома встретила меня с фонарем молодая служанка и повела вверх по устланной
коврами лестнице. Необыкновенная чистота и приметный во всем порядок мне очень
нравились; одно только казалось мне странным: служанка на все мои вопросы
отвечала с каким-то смущенным видом, вполголоса и как будто бы к чему-то
прислушивалась. Когда мы взошли во второй этаж, выскочила на лестницу высокая
и бледная женщина; она отвела к стороне служанку и начала с нею шептаться.
Вдруг громкий вопль раздался в соседственном покое; дверь была до половины
растворена; я не мог удержаться и заглянул в комнату. Молодая девушка,
испуская пронзительные крики, в сильном нервическом припадке каталась по полу;
около нее суетились две старухи в черном платье. Я поспешил к ним на помощь и,
пособляя положить на диван больную, не заметил сначала, что посреди комнаты в
открытом гробе лежит усопший. И сам не знаю, почему мне вздумалось посмотреть
на покойника. Он был роста необыкновенного и чрезвычайно худ; но на бледном
лице его не заметно было ничего смертного; казалось, он спал крепким сном и
готов был ежеминутно пробудиться: это был хозяин дома, умерший поутру, а
молодая девушка - дочь его. Пока мы хлопотали около больной, горничная, войдя
в комнату, пригласила меня идти за собою и повела опять вверх по лестнице.
Насчитав еще ступеней тридцать, я начинал уже опасаться, что после кабака и
мельницы попаду на чердак; но в третьем этаже служанка остановилась, отворила
дверь и, введя меня в просторный покой, засветила две восковые свечи.

С первого взгляда я удостоверился, что эта комната никогда не служила
спальнею. Шкалы с книгами, ландкарты, глобусы, бюсты древних мудрецов, большой
письменный стол, заваленный бумагами - все доказывало, что я нахожусь в
кабинете ученого человека. Узнав, что я не хочу ужинать, проворная служанка в
две минуты приготовила мне на широком диване мягкую постель, а для моего
Афоньки постлала матрац - вероятно, для разительной противуположности - между
двух шкапов с латинскими и греческими мудрецами. Я разделся; Афонька погасил
свечи, повалился на свой матрац и запыхтел, как кузнечный мех. Несмотря на мою
усталость, я не мог долго заснуть: мне беспрестанно мерещился покойник; все
черты лица его так живо врезались в мою память, что, казалось, я видел его
пред собою. Как я ни старался думать о другом, но напрасно: мой хозяин не
выходил у меня из головы и мешал мне заснуть. Не видя прока лежать с закрытыми
глазами, я принялся от нечего делать рассматривать мою комнату. Ночь была
лунная; вполовину освещенные шкапы, на которых стояли вазы, походили на
какие-то надгробные памятники: из одного угла смотрел на меня Сократ, из
другого выглядывал Цицерон. Казалось, все эти гипсовые головы готовы были
заговорить со мною; но пуще всех надоел мне колоссальный бюст Демокрита:
вполне освещенный луною, он стоял на высоком белом пьедестале, против самой
моей постели, скалил зубы и глядел на меня с такою дьявольскою усмешкой, что
я, не видя возможности отделаться иначе от этого нахала, зажмурил опять глаза,
повернулся к стене и наконец, хотя с трудом, но заснул. Проклятый Демокрит не
хотел и тут со мной расстаться: мне снилось, что он на том же высоком
пьедестале стоит по-прежнему против меня, что глаза его вертятся ужасным
образом, что он щелкает на меня зубами... Вот, гляжу - он зашевелился...
медленно стал ко мне подходить... зашатался... упал мне на грудь... Я
вскрикнул, проснулся - и что ж увидел перед собою? Человека... нет! чудовище в
белом саване, положа мне на грудь, как свинец, тяжелую руку и нагнувшись надо
мною, смотрело мне прямо в лицо. Оно было гигантского роста; глаза его
сверкали. Я хотел вскочить с постели; но в эту самую минуту страшилище
повернуло головою, и луна осветила лицо его. Волосы мои стали дыбом, я
обмер... это был покойник! С полминуты, не имея силы тронуться ни одним
членом, смотрел я молча на этого ужасного гостя, в груди моей не было голоса,
язык мой онемел. Наконец с величайшим усилием я прокричал кой-как имя моего
слуги. Афонька приподнялся, заговорил вздор, почесал в голове и захрапел
громче прежнего; а покойник, как будто бы рассердись за мою попытку, заскрипел
зубами и, продолжая одной рукой давить мне грудь, схватил другою за горло,
стиснул: вся кровь бросилась мне в голову, в глазах потемнело - и я
обеспамятел.

Не знаю, долго ли я пролежал без чувств, только когда пришел в себя, то
увидел, что мертвец, крепко обхватив меня руками, лежит подле меня лицом к
лицу; как лед холодная щека его прикасается к моей щеке; раскрытые глаза его
неподвижны... он не дышит. Я рвусь, хочу высвободиться из этих адских объятий
- невозможно!.. Меня обнимает бездушный труп, и руки, которыми я обхвачен,
замерли, окостенели. Не приведи господи испытать никому того, что было со мною
в эту ужасную минуту! Я чувствовал - да, господа! я чувствовал, как кровь
застывала понемногу в моих жилах, как холод смерти переливался из бездушного
трупа во все оледеневшие мои члены... Я снова лишился чувств. На этот раз
беспамятство мое было гораздо продолжительнее: я очнулся уже на другой день
поутру. Подле меня сидели доктор и хозяйка дома с своей дочерью. Мне пустили
кровь, и когда я несколько пообразумился, вдова с горькими слезами объяснила
мне все приключение. Муж ее был болен сильным воспалением в мозгу; поутру, в
день моего приезда в их город, с ним сделался летаргический припадок,
обманувший даже медика; никто не сомневался в его смерти, но он был еще жив.
Ночью, в то время как все его домашние, утомленные бессонницей, заснули, он
встал и, хотя в совершенном беспамятстве, но по какой-то машинальной привычке,
отправился прямо в свой кабинет и пришел умереть на моей постели.

 - Черт возьми! - вскричал Ленской, - это подлинно эпизод из "Удольфских
 таинств"!

 - И весьма поучительный, - продолжал Сборской. - Этот случай сделал меня
 снисходительнее к слабостям других. Бывало, я смеялся над трусами и презирал
 их, а теперь... знаете ли, что я о них думаю? Страх есть дело невольное, и,
 без сомнения, эти несчастные чувствуют нередко то, что я, за грехи мои,
 однажды в жизни испытал над самим собою; и если ужасные страдания возбуждают
 в нас не только жалость, но даже некоторый род почтения к страдальцу, то
 знайте, господа! что трусы народ препочтенный: никто в целом мире не терпит
 такой муки и не страдает, как они.

 - И я скажу то же самое, - примолвил Зарядьев, закуривая новую трубку табаку.
 - Мне случалось видеть трусов в деле - господи боже мой! как их коробит,
 сердечных! Ну, словно душа с телом расстается! На войне наш брат умирает
 только однажды; а они, бедные, каждый день читают себе отходную. Зато уж в
 мирное время... тьфу ты, пропасть! храбрятся так, что и боже упаси!

 - Ну, Двинской! - сказал Рославлев. - теперь очередь за вами - рассказывайте!

 - Мое приключение, - сказал Двинской, - и коротко и обыкновенно: я струсил не
 смерти; напротив, я испугался того, что мне не удастся умереть.

 - Как так? - спросил Сборской. - А вот слушайте!





ГЛАВА IV

АВАНПОСТ



 - Месяцев шесть тому назад я был прикомандирован, по недостатку наличных
 офицеров, к М...му пехотному полку, стоявшему со стороны разлива, которым
 затоплены все низкие места вокруг Данцига. В то время как мы еще не
 храбровали, как теперь, Данцигекий гарнизон был вдвое сильнее всего нашего
 блокадного корпуса, который вдобавок был растянут на большом пространстве и,
 следовательно, при каждой вылазке французов должен был сражаться с
 неприятелем, в несколько раз его сильнейшим; положение полка, а в особенности
 роты, к которой я был прикомандирован, было весьма незавидно: мы жили вместе
 с миллионами лягушек, посреди лабиринта бесчисленных канав, обсаженных
 единообразными ивами; вся рота помещалась в крестьянской избе, на небольшом
 острове, окруженном с одной стороны разливом, с другой - почти непроходимой
 грязью. Для прогулки мы имели одну большую и несколько проселочных дорог, но
 редко пользовались этим удовольствием по той причине, что, ходя через день в
 караул, имели случай и без того вязнуть довольно часто по пояс в грязи и
 почти вплавь переправляться в тех местах, которые были поняты водою. Однажды
 рано поутру, отправляясь для смены на передовой аванпост, я вздумал
 понежиться и выпросил у нашего хозяина лошадь. Пока мне оседлывали превысокую
 клячу, я приказал старшему вести людей, а сам, в полной уверенности, что на
 борзом моем коне догоню их в несколько минут, остался позавтракать.

 - Эх, Двинской, нехорошо! - перервал Зарядьев. - Караульный офицер не должен
 пяди отставать от своих солдат. Ты поступил совершенно против дисциплины и
 военного порядка.

 - За это-то, видно, грех меня и попутал, - продолжал Двинской. - Я
позавтракал, лихо вскочил на моего аргамака, приударил его нагайкою и выехал
молодцом на большую дорогу. Сначала все шло довольно хорошо; мой огромный
конь, на котором я сидел, как на каланче, сделал даже два или три курбета и
обрызгал меня с ног до головы грязью. "Держитесь крепче!" - кричал мне хозяин,
провожая меня за вороты. Я взглянул на него с презрением, гордо поправил
фуражку, подбоченился и вместо ответа перескочил на моем верблюде с
удивительною ловкостию лужу аршина в два шириною; но этим и кончились все
блестящие подвиги моего парадера. При первой новой луже он призадумался, а при
второй - я должен был минуты две работать нагайкою, чтоб заставить его идти
вброд. Наконец кой-как я дотащился до поворота дороги; гляжу вперед - не
тут-то было: моя солдаты ушли из виду. Тут вспомнил я, что за несколько дней,
именно в этот же час, небольшой отряд французов, вышедший из города для
фуражировки, чуть-чуть не вырезал наш аванпост: он спасся только тем, что
подоспела смена; то же самое могло случиться и во второй раз. От одной этой
мысли волосы стали у меня дыбом; я принялся погонять мою клячу и почти выбился
из сил, когда подъехал к другому повороту, где начиналась сносная дорога,
проложенная по низенькому валу; в конце его за небольшим леском расположен был
наш аванпост. По правую сторону вала тянулись низкие поля, изрытые канавами; а
по левую - разлив и бесконечный ряд ветряных мельниц. Я стал смотреть вперед;
вижу в стороне казачий ведет, но вдали не блестят штыки моих солдат: все пусто
и по всему валу до самой рощи не видно ни души. Вдруг по ветру долетают до
меня какие-то глухие звуки... что-то похожее... знакомое. Я боюсь верить...
прислушиваюсь... боже мой! меня бросает в холодный пот! Мне кажется... так
точно!.. я не ошибаюсь! перестрелка!.. Солдаты мои дерутся, а я - начальник
их!.. Вся кровь застыла в моих жилах, страх придает мне необычайные силы, и я
начинаю колотить с таким ожесточением мой лошадиный остов, что он после
нескольких траверзов пускается рысью. Вот уже я на половине дороги; пальба
становится ежеминутно слышнее; я могу считать выстрелы; но это не простая
аванпостная перестрелка, а ровный батальный огонь - итак, дело завязалось не
на шутку. Боже мой! Боже мой! Отчаяние мое доходит до высочайшей степени! Как
дикой зверь впиваюсь я в беззащитную мою клячу; казацкая плеть превращается в
руке моей в барабанную палку, удары сыпятся как дождь; мой аргамак чувствует
наконец необходимость пуститься в галоп, подымается на задние ноги, хочет
сделать скачок, спотыкается, падает - и преспокойно располагается, лежа одним
боком на правой моей ноге, отдохнуть от тяжких трудов своих. Я стараюсь
высвободить мою ногу - не могу. Кричу, зову на помощь - напрасно: отчаянный
вопль мой теряется в воздухе; все тихо кругом, и только впереди раздаются
беспрестанные выстрелы... Мне кажется, что они приближаются... Так точно!..
может быть, караульный офицер убит... люди остались без начальника... Вдруг я
почувствовал - да, господа! клянусь вам честию - мне показалось, что пахнет
порохом. О, так нет сомнения!.. Французы сбили наш аванпост; они близко - мои
солдаты бегут!.. Как описать вам, что происходило тогда в душе моей? Я видел,
себя обесславленным, погибшим - да: погибшим навеки! Кого мог бы я уверить,
что не трусость, а один несчастный случай и неосторожность разлучили меня с
моими солдатами в ту самую минуту, когда я должен был драться и умирать вместе
с ними? Я видел уже себя отданным под суд, я слышал уже неизбежный приговор
судей моих... в ушах моих раздавались ужасные слова: "По сентенции военного
суда, подпоручик Двинской, за самовольную отлучку от команды во время сражения
с неприятелем..." Милосердый боже!.. А отец мой!.. этот заслуженный, покрытый
ранами и крестами дряхлый старик, который, прощаясь со мною, говорил мне: "Ну,
друг мой! пришло горе и на святую Русь! Бог с тобой - ступай, умирай за царя и
веру православную. Ваня! ты у меня один, как порох в глазе; но так и быть -
его святая воля! Если ты умрешь с честию, то я поплачу, а все-таки увижусь с
тобою; но если ты... боже тебя сохрани... тогда и там не смей мне на глаза
казаться". И что же? Я сын этого почтенного воина, обесславленный,
заклейменный вечным позором... Ах! все это представилось так живо моему
воображению... голова моя пылала... Если б я мог, по крайней мере, остановить
моих солдат, подраться с неприятелем - нет, проклятая лошадь лежала как
мертвая! Я не мог ни привстать, ни пошевелиться, и, хотя продолжал кричать, но
никто не спешил ко мне на помощь. Отчаяние, страх, беспрерывные усилия довели
меня наконец до такого расслабления, что я начинал уже терять чувства, как
вдруг вижу - ко мне бегут: это был казак, который услышал наконец мой крик. Он
принялся тащить с меня лошадь, а я закричал охриплым голосом:

 - Где французы, где?

 - Французы? - отвечал спокойно казак, - вон там!

 - Где?..

 - За нашим аванпостом.

 - Как, наши еще отстреливаются?.. Слава богу!

 - Нет, ваше благородие! все смирно. Ну, бес тебя дери, вставай! - прибавил
 он, стащив с меня лошадь.

 - Как смирно? - вскричал я, вскочив на ноги, - да разве ты не слышишь?

Казак вздрогнул, повернулся назад и стал прислушиваться.

 - Что ты - оглох, что ль?.. Разве не слышишь, перестрелка?

 - Никак нет, сударь! ничего не слышно.

 - Да что ж это такое?

 - Вот это, что стучит-то? Это толчея.

 - Как?

 - Да, ваше благородие! вот в этой мельнице, подле которой я стою.

Ух! какая свинцовая гора свалилась с моего сердца! Я бросился обнимать казака,
перекрестился, захохотал как сумасшедший, потом заплакал как ребенок, отдал
казаку последний мой талер и пустился бегом по валу. В несколько минут я
добежал до рощи; между деревьев блеснули русские штыки: это были мои солдаты,
которые, построясь для смены, ожидали меня у самого аванпоста. Весь тот день я
чувствовал себя нездоровым, на другой слег в постелю и схлебнул такую горячку,
что чуть-чуть не отправился на тот свет.

 - Поделом, брат! - перервал Зарядьев, - вперед наука!

 - И могу вас уверить, - продолжал Двинской, - что эта наука пошла мне впрок.
 Теперь, когда я веду смену, то иду всегда впереди, как на ученье, перед моим
 взводом.

 - Да так и должно: когда офицеры при своих местах, так и солдаты делают свое
 дело. Ну что? зачем? - спросил Зарядьев, обратясь к вошедшему ефрейтору.

 - Я прислан, ваше благородие, с пикета, - ответил ефрейтор.

 - Зачем?

 - На плесе показались две лодки, ваше благородие!

 - Две лодки?.. с народом?

 - Не могу знать, ваше благородие! Темновато; а должно быть, народу немало:
 лодки большие.

 - Верно, опять пробираются с провиантом, в город.

 - Никак нет, ваше благородие! они идут прямо на нас от Гданска.

 - Что б это значило? Ступай скажи сейчас караульному офицеру, чтоб у людей
 все ружья были заряжены!

 - Слушаю, ваше благородие!

 - Постой! часовым окликать каждые две минуты друг друга.

 - Слушаю, ваше благородие!

 - И полно, братец! - перервал Сборской, - что тебе за радость по пустякам
 всех тревожить. Тут и спрашивать нечего: это наши сторожевые баркасы или
 канонерские лодки.

 - А почему ты это знаешь?

 - Потому, что они беспрестанно разъезжают по взморью, чтоб не пропускать
 никого с провиантом; это их дело, а ваше перехватывать только тех, которые
 пробираются вдоль берега.

 - А если это французы? Нет, брат, в военное время дремать ненадобно.
 Ефрейтор! скажи также дежурному по роте, чтоб люди были на всякой случай в
 готовности и при первой тревоге выходили бы все на сборное место.

 - Слушаю, ваше благородие!

 - Ступай!

Ефрейтор сделал налево кругом, притопнул ногою и вышел вон из избы.

 - Ну, Зарядьев! - сказал Сборской, захохотав во все горло, - как Рославлев
 пугнул тебя своим Шамбюром: ты, никак, в самом деле думаешь, что он едет к
 нам в гости.

 - А черт его знает! - отвечал Зарядьев, набивая спокойно свою трубку. - Он
 ли, не он ли, по мне все равно; главное в том, чтоб нас никто врасплох не
 застал.

 - Добро, добро! Тебя ведь ничем не переуверишь. Ну что ж, Ленской? Теперь
 твоя очередь каяться. Покорно просим рассказать, где, когда и чего ты изволил
 струсить.

 - Из моей истории, - сказал Ленской, - можно сделать что хочешь: и забавный
 водевиль, и престрашную мелодраму, только должно признаться, что в обоих
 случаях роля моя была бы вовсе не завидная; но делать нечего: хоть и стыдно,
 а пришлось рассказывать. Прошу прислушать..





ГЛАВА V

НОЧЛЕГ В ЛЕСУ



 - В сражении под Чашниками я получил сильную контузию ядром и так же, как ты,
 Сборской, промаялся месяца два в жидовском местечке; но только не дразнил
 жида, оттого что моим хозяином был польской крестьянин, и не беседовал с
 французами, потому что квартира моя была в глухом переулке, по которому не
 проходили ни французы, ни русские. По выздоровлении моем я отправился
 догонять мою роту и так же, как ты, встречал везде ласковый прием, то есть
 меня кормили, поили и называли подчас ясновельможным паном. На третий день
 моего путешествия мне пришлось, под вечер, ехать дремучим сосновым лесом; на
 дворе было погодно, попархивал мелкой снежок, и холодный ветер продувал
 насквозь мой плащ, который некогда был подбит ватою, но протерся так на
 биваках, что во многих местах был ожур (точнее: ажур - прозрачный (от фр.
 ajour)). Часа полтора я зябнул молча; наконец вышел из терпения и закричал
 своему проводнику:

 - Да скоро ли мы доедем до ночлега, разбойник!

 - А вот как выедем из лесу, пане! - отвечал проводник.

 - А скоро ли мы выедем из лесу?

 -