ся по всему лесу, и пена бьет клубом из ее открытой пасти. Несколько
 раз я пытался нападать на нее сам, но всякой раз без успеха; казалось, она
 отгадывала вперед все мои движения: то бросалась в сторону, то отскакивала
 назад, и все сабельные мои удары падали на безвинные деревья и кусты. Наконец
 зло взяло и меня... Я бешусь, рублю сплеча во все стороны: кругом меня справа
 и слева летят щепы, а проклятая собака целехонька и час от часу становится
 неотвязчивее.

 - Постой-ка! - прервал Зарядьев. - Посмотрите, господа! Что это такое - вон
 там за кустами?

 - Где? - спросил Сборской, взглянув в окно.

 - Ну, вон! против нашей квартиры.

 - Я ничего не вижу.

 - И я теперь не вижу ничего, а право, мне показалось, что там мелькнуло
 что-то похожее на штык.

 - И полно, братец! Тебе все чудятся штыки, да ружья! Нужно было перервать
 Ленского в самом интересном месте. И тебе охота его слушать? Рассказывай,
 братец!

Зарядьев, не отвечая ничего, продолжал смотреть в окно, а Ленской начал снова.

 - Более четверти часа продолжался этот неравный бой; я начал уставать, сабля
 едва держалась в ослабевшей руке моей. Вдруг послышались шаги поспешно идущих
 людей; собака, почуяв приближающуюся к ней помощь, ощетинилась, заревела, как
 тигр, и кинулась мне прямо на грудь. Я опустил саблю, но удар пришелся плашмя
 и не сделал ей никакого вреда; а собака, вцепясь зубами в мою шинель, прижала
 меня плотно к дереву. Вокруг меня загремели голоса: "Сюда! сюда! он здесь!..
 вот он!" - и человек шесть с фонарями выбежали из-за кустов. Сердце у меня
 замерло, руки опустились, и я должен вам признаться, что в эту решительную
 минуту страх был единственным моим чувством. Но прошу не очень забавляться на
 мой счет: погибнуть на поле чести, среди своих товарищей, или умереть
 безвестной смертию, под ножами подлых убийц... Да, господа, кто не испытал
 этой чертовской разницы, тот не может и не должен смеяться надо мною.

Разбойники вместо того, чтоб воспользоваться беззащитным моим положением,
стащили с меня собаку. Чувство свободы возвратило мне всю мою бодрость.

 - Злодеи! - закричали, - чего вы от меня хотите? Все, что я имею, осталось у
 вас; а если вам нужна жизнь моя...

 - Господин офицер! - перервал кто-то знакомым уже для меня хриплым басом, -
 вы ошибаетесь: мы не разбойники.

 - Не разбойники?.. А мой несчастный слуга?..

 - Я здесь, сударь! - закричал Андрей, выступи из толпы.

 - Да, господин офицер! - продолжал тот же басистый незнакомец, - мы точно не
 разбойники; а чтоб вернее вам это доказать, честь имею представать вам
 здешнего капитан-исправника.

"Плохое доказательство!" - подумал бы я в другое время, но в эту минуту мне
было не до шуток.

 - Позвольте мне рекомендовать себя, - сказал тоненьким голосом сухощавый и
 длинный мужчина.

 - Что ж значит, - спросил я, не выпуская из рук моей сабли, - этот уединенный
 дом, оружие?..

 - Это мой охотничий хутор, - подхватил толстоголосый господин, - а я сам
 здешний поветовый маршал, помещик Селява; мое село в пяти верстах отсюда...

 - Возможно ли?.. Но разговор, который я слышал: убийство... кровь...

 - О! в этом уголовном преступлении мы запираться не станем, - запищал
 исправник, - мы нынче ночью били медведя.

 - Медведя?..

 - Да, господин офицер! - прибавил пан Селява, - и если вам угодно на него
 взглянуть... диковинка! Медведище аршин трех, с проседью...

 - А для чего вы услали моего проводника?

 - Для того, чтоб иметь удовольствие удержать вас завтра у себя, а послезавтра
 на своих лошадях доставить на первую станцию.

Не знаю сам, какое чувство было во мне сильнее: радость ли, что я попал к
добрым людям вместо разбойников, или стыд, что ошибся таким глупым и смешным
образом. Я от всей души согласился на желание пана Селявы; весь этот день
пропировал с ним вместе и не забуду никогда его хлебосольства и ласкового
обхождения. На другой день...

 - Что это? - вскричал Зарядьев. Вдруг раздался выстрел; ружейная пуля,
 прорезав стекло, ударила в медный подсвечник и сшибла его со стола.

 - Что это значит? - спросил Сборской. - Еще!..

 - Французы! Французы!.. - закричала хозяйка, вбегая в комнату.

Офицеры бросились опрометью вон из избы. Хозяйка кинулась вслед за ними,
заперла ключом дверь и спряталась в погреб. Все это сделалось в течение
какой-нибудь полуминуты и прежде, чем Зарядьев успел выдраться из-под стола,
который во время суматохи опрокинулся на его сторону. Меж тем французы зажгли
один крестьянский дом, рассыпались по улице, и пальба беспрестанно
усиливалась. Зарядьев старался выломать дверь, как полоумный бросался из угла
в угол, каждый выстрел попадал ему прямо в сердце. "Боже мой! Боже мой!.. -
кричал он, - если б я мог!.." Он схватил стул, вышиб раму и кинулся в окно. Но
бедный капитан забыл в суетах о своем майорском чреве: высунувшись до
полог-вины в окно, он завяз и, несмотря на все свои усилия, не мог
пошевелиться. Пули с визгом летали по улице, свистели над его головою, но ему
было не до них; при свете пожара он видел, как неприятельские стрелки, бегали
взад и вперед, стреляли по домам, кололи штыками встречающихся им русских
солдат, а рота не строилась... "К ружью! выходи! - кричал во все горло
Зарядьев, стараясь высунуться как можно более. - Я вас, негодные!.. Завтра же
фельдфебеля в солдаты - я дам ему знать!.. Ну, слава богу!.. Залп! другой!
Живей, ребята!.. живей! вот так! Стрелки, вперед!.. Катай их, разбойников!"

Но не один Зарядьев кричал как сумасшедший: французский офицер в гусарском
мундире, с подвязанной рукой, бегал по улице и командовал во весь голос, как
на ученье: "Feu mes enfants - feu! visez bien!.. aux officiers! En avant!.."
(Огонь, ребята, огонь! цельтесь хорошенько!.. по офицерам! Вперед! (фр.))
Несколько минут продолжалась эта ужасная суматоха; наконец большая часть роты
выстроилась на сборном месте; Двинской и другое офицеры ударили с нею на
французов, и началась упорная перестрелка. Неприятели стали подаваться назад,
вдруг сделали залп и бросились в кусты. Двинской скомандовал вперед; но из-за
кустов посыпались пули, и он должен был снова приостановиться. Перестрелка
стала утихать, наши стрелки побежали в кусты; мимоходом захватили человек пять
отсталых неприятелей и, добежав до морского берега, увидели две лодки, которые
шли назад, в Данциг, и были уже вне наших выстрелов. Офицеры поспешили
возвратиться скорей в деревню, помочь обывателям тушить пожар.

 - Ах, черт возьми! - сказал Сборской, подходя к деревне, - какой нечаянный
 визит, и, верно, это проказит Шамбюр. Однако ж, господа! куда девался наш
 капитан?

 - Я слышал его голос, - отвечал Двинской, - а самого не видал. - Уж не убит
 ли он?.. Но что это за крик?

Офицеры и человек десять солдат побежали на голос, и что ж представилось их
взорам? Зарядьев, в описанном уже нами положении, бледный как смерть, кричал
отчаянным голосом: "Помогите, помогите!.. горю!" Офицеры кинулись в избу,
выломили дверь, и густой дым столбом повалил им навстречу. Позади несчастного
капитана пылал опрокинутый стол; во время тревоги никто не заметил, что свеча,
которую сшибло пулею со стола, не погасла; от нее загорелась скатерть; а как
тушить было некому, то вскоре весь стол запылал. Тотчас залили огонь; но
гораздо труднее было протащить назад в избу Зарядьева, который напугался до
того, что продолжал реветь в истошный голос даже и тогда, когда огонь был
потушен. Кой-как толстый капитан выдрался из окна; минуты две смотрел он на
всех молча, хватал себя за ноги и ощупывал подошвы, которые почти совсем
прогорели.

 - Тьфу, батюшки! - сказал он наконец, - ну оказия! ух! опомниться не могу!..
 Эй, трубку!

 - Что, брат? - сказал Сборской, - не за тобой ли теперь очередь рассказывать
 историю твоего испуга?

 - Чего тут рассказывать; разве вы не видели? Провал бы его взял! Ведь это был
 разбойник Шамбюр.

 - Пленные говорят, что он, - сказал Двинской.

 - И, дурачье! не умели его подстрелить - ротозеи!.. Где мой кисет?

 - Спасибо Шамбюру, - перервал Сборской, - теперь не станешь перед нами
 чваниться. Что, чай, скажешь, не струсил?

 - Не струсил! - повторил Зарядьев сквозь зубы, набивая свою трубку. - Нет,
 брат; струсишь поневоле, как примутся тебя жарить маленьким огоньком и начнут
 с пяток. Что ты, Демин? - продолжал капитан, увидя вошедшего унтер-офицера.

 - Дежурный по роте, ваше благородие! Сейчас делали перекличку: убитых поднято
 пять, да ранено двенадцать рядовых и один унтер-офицер.

 - Кто? - спросил Зарядьев. - Я, ваше благородие!

 - Во что?

 - В правую руку.

 - Ах, боже мой, - вскричал Сборской, - у него вся кисть раздроблена, а он
 даже и не морщится!

 - Верно, сгоряча не чувствуешь? - спросил Ленской.

 - Никак нет, ваше благородие! больно мозжит.

 - Что ж ты нейдешь к лекарю? - закричал Зарядьев. - Пошел скорей, дурак!

 - Слушаю, ваше благородие! - Демин сделал налево кругом и вышел вон из избы.

 - А где Рославлев? - спросил Сборской.

 - Я его не видел, - ответил Ленской.

 - И я, - прибавил Двинской.

 - Ах, боже мой! - вскричал Сборской, - теперь я вспомнил: мы ушли задними
 воротами, а он прямо выскочил на улицу.

 - Уж не убит ли он? - сказал Зарядьев. - Сохрани боже!.. Но, может быть, он
 тяжело ранен и лежит теперь где-нибудь без всякой помощи. Эй, хозяйка!
 фонарь! За мной, господа! Бедный Рославлев!

Все офицеры выбежали из избы; к ним присоединилось человек пятьдесят солдат.
Место сражения было не слишком обширно, и в несколько минут на улице все
уголки были обшарены. В кустах нашли трех убитых неприятелей, но Рославлева
нигде не было. Наконец вся толпа вышла на морской берег.

 - Вот где они причаливали, - сказал Ленской. - Посмотрите! второпях два весла
 и багор забыли. А это что белеется подле куста? Зарядьев наклонился и поднял
 белую фуражку.

 - Кавалерийская фуражка! - закричал Сборской. - Она была на Рославлеве, когда
 мы выбежали из избы; но где же он?

 - Если жив, - ответил Двинской, - так недалеко теперь от Данцига. - Он в
 плену! Бедный Рославлев!

 - Эх, жаль!.. - сказал Ленской, - в Данциге умирают с голода, а он, бедняжка,
 не успел и перекусить с нами! Ну, делать нечего, господа, пойдемте ужинать.





ГЛАВА VI



Данцигские жители, а особливо те, которые не были далее пограничного с ними
прусского городка Дершау, говорят всегда с заметною гордостию о своем
великолепном городе; есть даже немецкая песня, которая начинается следующими
словами: "О Данциг, о Данциг, о чудесно красивый город!" ("О Danzig, о Danzig,
о wunderschone Stadt" - Прим. автора.) И когда речь дойдет до главной площади,
называемой Ланд-Газ, то восторг их превращался в совершенное исступление. По
их словам, нет в мире площади прекраснее и величественнее этой, потому что она
застроена со всех сторон отличными зданиями, которые хотя и походят на
карточные домики, но зато высоки, пестры и отменно фигурны. Конечно, эта
обширная площадь не длиннее ста шагов и гораздо уже всякой широкой
петербургской или берлинской улицы, но в сравнении с коридорами и ущелинами,
которые данцигские жители не стыдятся называть улицами и переулками, она
действительно походит на что-то огромное, и если б средину ее не занимал
чугунный Нептун на дельфинах, из которых льется по праздникам вода, то этот
Ланг-Газ был бы, без сомнения, гораздо просторнее московского Екзерцир-гауза!

Над дверьми одного из угольных домов сей знаменитой площади красивая вывеска с
надписью на французском языке извещала всех прохожих, что тут помещается
лучшая кондитерская лавка в городе, под названием: "Cafe Francais"
("Французское кафе"). Внутри, за налощенным ореховым прилавком, сидела
худощавая мадам в розовой гирлянде и крупном янтарном ожерелье. Она с
приметным горем посматривала на пустые шкалы своей лавки, в которых, вероятно
также вроде вывески, стояли два огромные паштета из картузной бумаги. При
входе каждого нового посетителя мадам вежливо привставала и спрашивала с
нежной улыбкою: "Ке фуле-фу, монсье? - Чего вам угодно, сударь?" Обыкновенно
требования ограничивались чашкой кофея или шоколада; но о хлебе, кренделях,
сухарях и вообще о том, что может утолять голод, и в помине не было.

В одном углу комнаты, за небольшим столом, пили кофей трое французских
офицеров, заедая его порционным хлебом, который принесли с собою. Один из них,
с смуглым лицом, без руки, казался очень печальным; другой, краснощекой
толстяк, прихлебывал с расстановкою свой кофей, как человек, отдыхающий после
сытного обеда; а третий, молодой кавалерист, с веселой и открытой физиономиею,
обмакивая свой хлеб в чашку, напевал сквозь зубы какие-то куплеты. Поодаль от
них сидел, задумавшись, подле окна молодой человек, закутанный в серую шинель;
перед ним стояла недопитая рюмка ликера и лежал ломоть черствого хлеба.

 - Перестанешь ли ты хмуриться, Мильсан? - сказал, допив свою чашку,
 краснощекой толстяк.

 - Да чему прикажете мне радоваться? - отвечал безрукой офицер. - Не тому ли,
 что мне вместо головы оторвало руку?

 - Ну, право, ты не француз! - продолжал толстой офицер, - всякая безделка
 опечалит тебя на несколько месяцев. Конечно, досадно, что отпилили твою левую
 руку; но зато у тебя осталась правая, а сверх того полторы тысячи франков
 пенсиона, который тебе следует...

 - И за которым мне придется ехать в луну? - перервал Мильсан.

 - Нет, не в луну, а в Париж. Император никогда не забывал награждать
 изувеченных на службе офицеров.

 - Император! Да! ему теперь до этого; после проклятого сражения под
 Лейпцигом...

 - Да что ты, Мильсан, веришь русским? - вскричал молодой кавалерист, - ведь
 теперь за них мороз не станет драться; а бедные немцы так привыкли от нас
 бегать, что им в голову не придет порядком схватиться - и с кем же?.. с самим
 императором! Русские нарочно выдумали это известие, чтоб мы скорей сдались,
 Ils sont malins ces barbares! (Они хитры, эти варвары! (фр.)) Не правда ли,
 господин Папилью? - продолжал он, относясь к толстому офицеру. - Вы часто
 бываете у Раппа и должны знать лучше нашего...

 - Да, - отвечал Папилью, - я и сегодня обедал у его превосходительства. Черт
 возьми, где он достал такого славного повара? Какой бивстекс сделал нам этот
 бездельник из лошадиного мяса!.. Поверите ли, господин Розенган...

 - Не об этом речь, - перервал кавалерист, - что говорит генерал о лейпцигском
 сражении?

 - Он говорит, что это может быть неправда, и велел даже взять под арест
 флорентийского купца, который дней пять тому назад рассказывал здесь с такими
 подробностями об этом деле.

 - Как! Вот этого чудака, который ходил со мною на Бишефсберг для того только,
 чтоб посмотреть, как русские действуют против наших батарей?

 - Да, его.

 - Эх, жаль! он презабавный оригинал. Мы, кажется, с Шамбюром не трусы; но
 недолго пробыли на верхней батарее, которую, можно сказать, осыпало
 неприятельскими ядрами, а этот чудак расположился на ней, как дома; закурил
 трубку и пустился в такие разговоры с нашими артиллеристами, что они рты
 разинули, и что всего забавнее - рассердился страх на русских, и знаете ли за
 что?.. За то, что они мало делают нам вреда и не стреляют по нашим батареям
 навесными выстрелами. Шамбюр, у которого голова также немножко наизнанку, без
 памяти от этого оригинала и старался всячески завербовать его в свою адскую
 роту; но господин купец отвечал ему преважно: что он мирный гражданин, что
 это не его дело, что у него в отечестве жена и дети; принялся нам изъяснять,
 в чем состоят обязанности отца семейства, как он должен беречь себя, дорожить
 своею жизнию, и кончил тем, что пошел опять на батарею смотреть, как летают
 русские бомбы.

 - А знаете ли, - сказал толстый офицер, - что этот храбрец очень
 подозрителен? Кроме одного здешнего купца Сандерса, никто его не знает, и
 генерал Рапп стал было сомневаться, точно ли он итальянской купец; но когда
 его привели при мне к генералу, то все ответы его были так ясны, так
 положительны; он стал говорить с одним итальянским офицером таким чистым
 флорентийским наречием, описал ему с такою подробностию свой дом и
 родственные свои связи, что добрый Рапп решился было выпустить его из-под
 ареста; но генерал Дерикур пошептал ему что-то на ухо, и купца отвели опять в
 тюрьму.

 - Жаль, если надобно будет его расстрелять, - сказал кавалерийской офицер.

Вдруг раздался ужасный треск; брошенная из траншей бомба упала на кровлю дома;
черепицы, как дождь, посыпались на улицу. Пробив три верхние этажа, бомба
упала на потолок той комнаты, где беседовали офицеры. Через несколько секунд
раздался оглушающий взрыв, от которого, казалось, весь дом поколебался на
своем основании.

 - Гер Иезус! - закричала мадам.

 - Проклятые русские! - сказал кавалерийской офицер, стряхивая с себя мелкие
 куски штукатурки, которые падали ему на голову. - Пора унять этих варваров!

 - Тише, Розенган! - шепнул Мильсан, - зачем оскорблять этого пленного
 офицера?

Кавалерист оборотился к окну, подле которого сидел молодой человек в серой
шинели; казалось, взрыв бомбы нимало его не потревожил. Задумчивый и
неподвижный взор его был устремлен по-прежнему на одну из стен комнаты, но,
по-видимому, он вовсе не рассматривал повешенного на ней портрета Фридерика
Великого.

 - Что вы так задумались? - спросил его кавалерийской офицер. - Не хотите ли,
 господин Рас... Рос... Рис... pardon!.. никак не могу выговорить вашего
 имени; не хотите ли выпить с нами чашку кофею?

 - Да, да, monsieur Росавлев, - подхватил толстый Папилью, - милости просим к
 нам поближе.

Рославлев отвечал учтивым поклоном на приглашение офицеров, но остался на
прежнем месте.

 - Мне кажется, он мог бы быть повежливее, - сказал вполголоса и с досадою
 кавалерист, - когда мы делаем ему честь... l'impertinent! (нахал! (фр.))

 - Фи, Розенган! - перервал безрукой офицер, - как тебе не стыдно! Надобно
 уважать несчастие во всяком, а особливо в пленном неприятеле. Неужели ты не
 чувствуешь, как ему тяжело слушать наши разговоры; а особливо, когда ты
 примешься описывать бессмертные подвиги императорской гвардии? Вчера он
 побледнел, слушая твой красноречивый рассказ о нашем переходе через Березину.
 По твоим словам, на каждого французского гренадера было по целому полку
 русских солдат. Послушай, Розенган! когда дело идет о нашей национальной
 славе, то ты настоящий гасконец. Конечно, нам весело тебя слушать; а каково
 ему?

 - А, Рено! bonjour, mon ami! - закричал Папилью, идя навстречу к жандармскому
 офицеру, который вошел в кофейную лавку. - Ну, нет ли чего-нибудь новенького?

 - Покамест ничего, - отвечал жандарм, окинув беглым взором всю комнату. - А!
 он здесь, - продолжал Рено, увидев Рославлева. - Ведь, кажется, этот пленный
 офицер говорит по-французски?

 - Да! - отвечал Папилью, - так что ж?

 - А вот что: мне дано не слишком приятное поручение - я должен отвести его в
 тюрьму.

 - В тюрьму? за что?

 - По городу распространились очень невыгодные для нас слухи; говорят, что
 большая армия совершенно истреблена. Это может сделать весьма дурное
 впечатление на весь гарнизон.

 - Да что ж общего между этим ложным известием и этим пленным офицером?

 - Его превосходительство генерал Рапп уверен, что эти слухи распространяют
 пленные офицеры; а как всего вероятнее, что те из них, которые говорят
 по-французски, имеют к этому более способов...

 - А, понимаю! Впрочем, кажется, этого пленного офицера нельзя упрекнуть в
 многоречии: он почти всегда молчит.

 - Быть может, но я должен отвести его в тюрьму. Впрочем, на это есть и другие
 причины, - прибавил жандарм значительным голосом.

 - Право? не можете ли вы мне сказать?

 - Вот изволите видеть: это небольшая хитрость, придуманная генералом
 Дерикуром; и признаюсь - выдумка прекрасная! Она сделала бы честь не только
 начальнику штаба, но даже и нашему брату жандарму. Вы