к так? - спросил старик.

 - Да так! - продолжал молодой парень. - Он возил со мной проезжих в
 Подсолнечное, да и ну там буянить в трактире и с смотрителем-то схватился:
 вот так к роже и лезет. На грех проезжал исправник, за-стал все как было, да
 и ну его жаловать из своих рук. Уж он его маил, маил...

- Э! э! - вскричал ямщик в худом кафтане. - Так вот что, ребята! Вот за что он
на исправников-то осерчал. Эки пострелы в самом деле! и поозорничать не дадут.
Нет, нет - да и плетью!

Все ямщики засмеялись, и пристыженный Андрей не знал уже куда деваться от
насмешек, которые на него посыпались, как вдруг со стороны Петербурга зазвенел
колокольчик.

 - Еще бог дает проезжих! - сказал ямщик в армяке. - Экой разгон!

 - Глядь-ка, - вскричал старик. - Ну молодец! как дерет!.. Знать, курьер или
 фельтегарь!.. Смотри-ка, смотри! Ай да коренная! Вот, брат, конь!..
 Пристяжные насилу постромки уносят.

 - Нет, дядя Савельич, - сказал один из ямщиков, - это не курьер, да и кони не
 почтовые... Ну - так и есть! Это Ерема на своей гнедой тройке. Что это так
 его черти несут?

Кибитка, запряженная тройкой лихих коней, покрытых пылью и потом, примчалась к
почтовому двору. В ней сидели двое купцов: один лет семидесяти и седой как
лунь; другой лет под сорок, с светло-русой окладистой бородою. Если нельзя
было смотреть без уважения на патриархальную физиономию первого, то и
наружность второго была не менее замечательна: она принадлежала к числу тех,
которые соединяют в себе все отдельные черты национального характера. Радушие,
природный ум, досужество, сметливость и русской толк отпечатаны были на его
выразительном и открытом лице. Старик пошел в избу к смотрителю, а товарищ его
остался у кибитки.

 - Ну что, брат Ерема? - спросил приехавшего ямщику старый крестьянин, -
 подобру ли, поздорову?

 - Бог грехам терпит, Савельич! Живем понемногу.

 - Эх, как у тебя кони-то припотели! - сказал ямщик в армяке, - видно, брат,
 больно шибко ехал?

 - Да, Ваня, - отвечал ямщик, принимаясь выпрягать лошадей, - взялся на часы,
 так не поедешь шагом. - А что! За двойные, что ль?

 - Нет, брат! по двадцати копеек на версту да целковой на водку!

 - Знатная работа! Да что они так торопятся?

 - Знать, нужда пристигла: спешат в Москву. Седой-то больно тоскует! всю
 дорогу проохал. А кто у вас едет?

 - Да никто, брат: кроме курьерской тройки, ни одной лошади нет.

Меж тем купец, взойдя на почтовый двор, подал смотрителю свою подорожную.
Взглянув на нее и прочтя: "давать из почтовых", смотритель молча положил ее на
стол.

 - Что, батюшка? - сказал купец, - иль лошадей нет?

 - Все в разгоне.

 - Нет ли вольных?

 - Нет.

 - А попутчиков?

 - Есть четверня, да вот его благородие уж часа три дожидается.

 - Ах, боже мой, боже мой! что мне делать? - вскричал отчаянным голосом купец.
 - Я готов дать все на свете, только бога ради, господин смотритель, отпустите
 меня скорее.

Смотритель пожал плечами и не отвечал ни слова.

 - Вы, кажется, очень торопитесь? - спросил Рославлев, который не мог без
 сострадания видеть горя этого почтенного старика.

 - Ах, сударь! - отвечал купец, - не под лета бы мне эта к скакать; и добро б
 я спешил на радость, а то... но делать нечего; не мне роптать, окаянному
 грешнику... его святая воля! - Старик закрыл глаза рукою, и крупные слезы
 закапали на его седую бороду.

 - Извините мое любопытство. - сказал после короткого молчания Рославлев, -
 какой несчастный случай заставляет вас спешить в Москву?

 - Да, сударь! - отвечал старик, утирая глаза, - подлинно несчастный! Господь
 посетил меня на старости. Я был по торговым делам в Твери; в Москве у меня
 оставались жена и сын, а меньшой был вместе со мною. Вчера он занемог
 горячкою, а сегодня поутру я получил письмо от приказчика, в котором он
 уведомляет, что старшего сына моего разбили лошади, что он чуть жив, а
 старуха моя со страстей так занемогла, что, того и гляди, отдаст богу душу. И
 докторов призывали, и Иверскую подымали, все нет легче. Третьего дня ее
 соборовали маслом; и если я сегодня не поспею в Москву, то, наверно, не
 застану ее в живых. Эх, сударь! вы молоды, так не знаете, каково расставаться
 с тем, с кем прожил сорок лет душа в душу. Не тот сирота, батюшка, у кого нет
 только отца и матери; а тот, кто пережил и родных и приятелей, кому словечка
 не с кем о старине перемолвить, кто, горемычный, и на своей родине, как на
 чужой стороне. Живой в могилу не ляжешь, батюшка! Кто знает? Может быть, я
 еще годов десять промаюсь. С моей старухой я невовсе еще был сиротою, а
 теперь... голубушка моя, родная!.. хоть бы еще разочек на тебя взглянуть, моя
 сердечная!..

Рыдания перервали слова несчастного старика. До души тронутый Рославлев
колебался несколько времени. Он не знал, что ему делать. Решиться ждать новых
лошадей и уступить ему своих, - скажет, может быть, хладнокровный читатель; но
если он был когда-нибудь влюблен, то, верно, не обвинит Рославлева за минуту
молчания, проведенную им в борьбе с самим собою. Наконец он готов уже был
принести сию жертву, как вдруг ему пришло в голову, что он может предложить
старику место в своей коляске.

- Скажите мне,- спросил он,- можете ли вы расстаться с своим товарищем?

- Могу, сударь! Он ехал на перекладных; а как на последней станции была также
задержка, то я взял его с собою.

- Так чего же лучше? Пусть он дожидается лошадей и приедет завтра; а вы не
хотите ли доехать до Москвы вместе со мною?

- Ах, мой благодетель!.. Я не смел вас просить об этом; но не стесню ли я вас?
- Не беспокойтесь, нам обоим будет просторно.

- Иван Архипович! - сказал другой купец, войдя в избу.- Все лошади в разгоне;
что будешь делать? ни за какие деньги нельзя найти. Пришлось поневоле
дожидаться.

- Нет, Андрей Васьянович! Вот этот барин - награди его господь! - изволит
везти меня, вплоть до самой Москвы, в своей коляске.

- Дай бог вам здоровье, батюшка! - сказал купец, поклонясь вежливо Рославлеву.
- Он спешит в Москву по самой экстренной надобности, и подлинно вы изволили
ему сделать истинное благодеяние. Я подожду здесь лошадей; и если не нынче,
так завтра доставлю вам, Иван Архипович, вашу повозку. Мне помнится, ваш дом
за Серпуховскими воротами?

- Да, батюшка! в переулке, в приходе Вознесения господня. Теперь, сударь, -
продолжал старик, обращаясь к Рославлеву, - я не смею вас просить остановиться
у меня...

- Мне и самому было бы некогда к вам заехать, - перервал Рославлев. - Я только
что переменю лошадей в Москве.

- Но неравно вам прилучится проезжать опять чрез нашу Белокаменную, то
порадуйте старика, взъезжайте прямо ко мне, и если я буду еще жив... Да нет!
коли не станет моей Мавры Андреевны, так господь бог милостив... услышит мои
молитвы и приберет меня горемычного.

- Эх, Иван Архипович! - сказал купец, - на что заране так крушиться? Отчаяние
- смертный грех, батюшка! Почему знать, может быть, и сожительницам сыновья
ваши выздоровеют. А если господь пошлет горе, так он же даст силу и перенести
его. А вы покамест все надежды не теряйте: никто как бог.

Старик тяжело вздохнул и, склонив на грудь свою седую голову, не отвечал ни
слова.

- Осмелюсь спросить, сударь, - сказал купец после короткого молчания, - откуда
изволите ехать?

- Из Петербурга.

- Из Петербурга? А что, сударь, там слышно о войне?

- Вероятно, турецкая война скоро будет кончена.

- Об этом у нас и в Москве давно говорят. Но есть также слухи, что будто бы
французы... избави господи!

- Что ж тут страшного? Разве нам в первый раз драться с Наполеоном?

- Да то, сударь, бывало за границею, а теперь, если правда, что болтают, и
Наполеон сбирается к нам... помилуй господи!.. Да это не легче будет
татарского погрома. И за что бы, подумаешь, французам с нами ссориться? Их ли
мы не чествуем? Им ли не житье, хоть, примером сказать у нас в Москве? Бояр
наших, не погневайтесь сударь, учат они уму-разуму, а нашу братью, купцов, в
грязь затоптали; вас, господа, - не осудите, батюшка! - кругом обирают, а нас,
беззащитных, в разор разорили! Ну, как бы после этого им не жить с нами в
ладу?

 - Но разве вы думаете, что с нами желают драться французские модные торговки
 и учители? Поверьте, они не менее вашего боятся войны.

 - Конечно, батюшка-с, конечно; только - не взыщите на мою простоту - мне
 сдается, что и Наполеон-та не затеял бы к нам идти, если б не думал, что его
 примут с хлебом да с солью. Ну, а как ему этого не подумать, когда первые
 люди в России, родовые дворяне, только что, прости господи! не молятся
 по-французски. Спору нет, батюшка, если дело до чего дойдет, то благородное
 русское дворянство себя покажет - постоит за матушку святую Русь и даже ради
 Кузнецкого моста французов не помилует; да они-то, проклятые, успеют у нас
 накутить в один месяц столько, что и годами не поправить... От мала до
 велика, батюшка! Если, например, в овчарне растворят ворота и дворовые собаки
 станут выть по-волчьи, таи дивиться нечему, когда волк забредет в овчарню.
 Конечно, собаки его задавят и хозяин дубиною пришибет; а все-таки может
 статься, он успеет много овец перерезать. Так не лучше ли бы, сударь, и
 ворота держать на запоре, и собакам-та не прикидываться волками; волк бы жил
 да жил у себя в лесу, а овцы были бы целы! Не взыщите, батюшка! - примолвил
 купец с низким поклоном, - я ведь это так, спроста говорю.

 - Я могу вас уверить, что много есть дворян, которые думают почти то же
 самое.

 - Как не быть, батюшка! И все так станут думать, как тяжко придет; а впрочем,
 и теперь, что бога гневить, есть русские дворяне, которые не совсем еще
 обыноземились. Вот хоть и ваша милость: вы, не погнушались ехать вместе с
 моим товарищем, хоть он не француаской магазинщик, а русской купец, носит
 бороду и прозывается просто Иван Сеземов, а не какой-нибудь мусье Чертополох.
 Да вот еще; вы, верно, изволили читать: "Мысли вслух на Красном крыльце Силы
 Андреевича Богатырева". Книжка не великонька, а куды в ней много дела, и,
 говорят, будто бы ее сложил какой-то знатный русской боярин, дай господи ему
 много лет здравствовать! Помните ль, батюшка, как Сила Андреевич Богатырев
 изволит говорить о наших модниках и модницах: их-де отечество на Кузнецком
 мосту, а царство небесное - Париж. И потом: "Ох, тяжело, - прибавляет он, -
 дай боже, сто лет царствовать государю нашему, а жаль дубинки Петра Великого
 - взять бы ее хоть на недельку из кунсткамеры да выбить дурь из дураков и
 дур..." Не погневайтесь, батюшка, ведь это не я; а ваш брат, дворянин,
 русских барынь и господ так честить изволит.

 - Не беспокойтесь! - сказал Рославлев, - я за дур и дураков вступаться не
 стану. Впрочем, не надобно забывать, что в наш просвещенный век смешно и
 стыдно чуждаться иностранцев.

 - Кто и говорит, батюшка! Чуждаться и носить на руках - два дела разные. Чтоб
 нам не держаться русской пословицы: как аукнется,так и откликнется. Как нас в
 чужих землях принимают, так и нам бы чужеземцев принимать!.. Ну, да что об
 этом говорить... Скажите-ка лучше, батюшка, точно ли правда, что Бонапартий
 сбирается на нас войною?

 - Это еще не решено.

 - А как решится, так что ж он - на Москву, что ли, пойдет?

 - Может быть. Он избалован счастием и привык заключать мир в столицах своих
 неприятелей.

 - Вот что! Да что ж он в них делает?

 - Веселится, отдыхает, берет с обывателей контрибуции, то есть деньги.

 - И ему платят?

 - Поневоле: против силы делать нечего.

 - Как нечего? Что вы, сударь! По-нашему вот как. Если дело пошло наперекор,
 так не доставайся мое добро ни другу, ни недругу. Господи боже мой! У меня
 два дома да три лавки в Панском ряду, а если божиим попущением враг придет в
 Москву, так я их своей рукой запалю. На вот тебе! Не хвались же, что моим
 владеешь! Нет, батюшка! Русской народ упрям; вели только наш царь-государь,
 так мы этому Наполеону такую хлеб-соль поднесем, что он хоть и семи пядей во
 лбу, а - вот те Христос! - подавится.

"Нет, это не хвастовство!" - подумал Рославлев, смотря на благородную и
исполненную души физиономию купца.

 - Дай мне свою руку, почтенный гражданин! - сказал он. - Ты истинно русской,
 и если б все так думали, как ты...

 - И, сударь! придет беда, так все заговорят одним голосом, и дворяне и
 простой народ! То ли еще бывало в старину: и триста лет татары владели землею
 русскою, а разве мы стали от этого сами татарами? Ведь все, а чем нас
 упрекает Сила Андреевич Богатырев, прививное, батюшка; а корень-то все
 русской. Дремлем до поры до времени; а как очнемся да стряхнем с себя чужую
 пыль, так нас и не узнаешь!

 - Угодно вам ехать, сударь? - сказал Егор, слуга Рославлева, войдя в избу. -
 Лошади готовы.

Рославлев пожал еще раз руку молодому купцу и сел с Иваном Архиповичем в
коляску. Ямщик тронул лошадей, затянул песню, и когда услышал, что купец даст
ему целковый на водку, присвистнул и помчался таким молодцом вдоль улицы, что
старой ямщик не усидел на завалине, вскочил и закричал ему вслед: - Ай да
Прошка! Вот это по-нашенски! Лихо! Эй ты, закатывай!..





ГЛАВА VI



 - Егор!

 - Чего изволите, сударь?

 - Где ж поворот налево?

 - А вон, сударь, за тем леском.

 - Не может быть, мы, верно, проехали мимо.

 - Никак нет, сударь! До поворота версты две еще осталось.

 - Ты врешь! Вот уж с час, как мы выехали с последней станции.

 - Помилуйте, Владимир Сергеевич! и полчаса не будет.

 - Ты опять пьян, бездельник!

 - Никак нет, сударь! В Москве старик купец, которого вы довезли до дому, на
 радостях, что его жене стало лучше, хотел было поднести мне чарку водки да вы
 так изволили спешить, что он вместо водки успел только сунуть мне полтинник в
 руку.

 - А как ты смел взять? Ты знаешь, что я этого терпеть не могу.

 - Воля ваша, сударь! некогда было спорить, вы так изволили торопиться.

 - Эй, ямщик! да полно, знаешь ли ты дорогу в село Утешино?

 - Как не знать, ваша милость. Я не раз важивал Прасковью Степановну Лидину в
 город. Ну ты, одер! посматривай по сторонам-то. - Мне помнится, что поворот с
 большой дороги был на восьмой версте от станции.

 - Да, барин; да восьмая-то верста вон за этим лесом. Ей вы, милые!..

Рославлев замолчал. Минут через пять березовая роща осталась у них назади;
коляска своротила с большой дороги на проселочную, которая шла посреди полей,
засеянных хлебом; справа и слева мелькали небольшие лесочки и отдельные группы
деревьев; вдали чернелась густая дубовая роща, из-за которой подымались
высокие деревянные хоромы, построенные еще дедом Полины, храбрым
секунд-майором Лидиным, убитым при штурме Измаила. Подъехав к крутому спуску,
извозчик остановил лошадей и слез с козел, чтоб подтормозить колеса.

 - Посмотрите-ка, сударь! - сказал Егор, - никак, это идет по дороге дурочка
 Федора?.. Ну так и есть - она!

Крестьянская девка, лет двадцати пяти, в изорванном сарафане, с распущенными
волосами и босиком, шла к ним навстречу. Длинное, худощавое лицо ее до того
загорело, что казалось почти черным; светло-серые глаза сверкали каким-то
диким огнем; она озиралась и посматривало во все стороны с беспокойством; то
шла скоро, то останавливалась, разговаривала потихоньку сама с собою и вдруг
начала хохотать так громко и таким отвратительным образом, что Егор вздрогнул
и сказал с приметным ужасом:

 - Ну, встреча! черт бы ее побрал. Терпеть не могу этой дуры... Помните,
 сударь! у нас в селе жила-полоумная Аксинья? Та вовсе была нестрашна: все,
 бывало, поет песни да пляшет; а эта безумная по ночам бродит по кладбищу, а
 днем только и речей, что о похоронах да о покойниках... Да и сама-та ни дать
 ни взять мертвец: только что не в саване.

Меж тем полоумная, поравнявшись с коляской, остановилось, захохотала во все
горло и сказала охриплым голосом:

 - Здравствуй, барин!

 - Здравствуй, Федорушка! Куда идешь?

 - Вестимо куда - на похороны. А ты куда едешь?

 - В Утешино.

 - Ой ли? Да разве барышня-то уж умерла?

 - Что ты врешь, дура? - закричал Егор.

 - Смотри не дерись! - сказала полоумная, - а не то ведь я сама камнем хвачу.

 - А давно ли ты видела барышню? - спросил Рославлев.

 - Барышню?.. какую?.. невесту-та, что ль, твою?

 - Да, Федорушка!

 - Ономнясь на барском дворе она дала мне краюшку хлеба, да такой белой,
 словно просвира.

 - Ну что?.. Она здорова?

 - Нет, слава богу, худа: скоро умрет. То-то наемся кутьи на ее похоронах!

 - Как?.. Она больна?..

 - Эх, сударь! - перервал Егор, - что вы ее слушаете? Она весь свет хоронит.

 - Погоди, голубчик! и ты протянешься.

 - Типун бы тебе на язык, ведьма!.. Эко воронье пугало! Над тобой бы и
 треслось, проклятая! Ну что зеваешь? Пошел!

Коляска двинулась под гору, а сумасшедшая пошла по дороге и запела во все
горло: "Со святыми упокой!"

Проехав версты две большой рысью, они поравнялись с мелким сосновым лесом. В
близком расстоянии от большой дороги послышались охотничье рога; вдруг из-за
леса показался один охотник, одетый черкесом, за ним другой, и вскоре человек
двaдцaть верховых, окруженных множеством борзых собак, выехали на опушку леса.
Впереди всех, в провожании двух стремянных, ехал на сером горском коне толстый
барин, в полевом кафтане из черного бархата, с огромными корольковыми
пуговицами; на шелковом персидском кушаке, которым он был подпоясан, висел
небольшой охотничий нож в дорогой турецкой оправе. Рядом с ним ехал высокий и
худощавый человек в зеленом сюртуке, подпоясанный также кушаком, за которым
заткнут был широкой черкесской кинжал. Вслед за охотниками выехали из леса,
окруженные стаею гончих, человек десять ловчих, доезжачих и псарей. Когда
коляска поравнялась с охотою, толстый барин приостановил свою лошадь и
закричал:

 - Что это? Ба, ба, ба! Рославлев! Стой, стой! Ямщик остановил лошадей.

 - А! это вы, Николай Степанович? - сказал Рославлев.

 - Милости просим, будущий племянник! Здорово, моя душа! Ну, мы сегодня тебя
 не ожидали! Да вылезай, брат, из коляски.

 - Извините, я спешу!..

 - В Утешино? Не, беспокойся: ты там не найдешь своей невесты.

 - Ax, боже мой!.. где ж она?

 - Христос с тобой!.. что ты испугался? Все, слава богу, здоровы. Они поехали
 в город с визитом - вот к его жене.

 - Здравствуйте, Владимир Сергеевич! - сказал худощавый старик в зеленом
 сюртуке.

 - Насилу мы вас дождались!

 - Так я проеду прямо в город.

 - Хуже, брат! как раз разъедетесь. Они часа через полтора сюда будут. Я
 угощаю их охотничьим обедом здесь в лесу, на чистом воздухе. Да вылезай же!

Рославлев выпрыгнул из коляски.

 - Ну, здравствуй еще раз, любезный жених! - сказал Николай Степанович
 Ижорской, пожимая руку Рославлева. - Знаешь ли что? Пока еще наши барыни не
 приехали, мы успеем двух, трехрусаков затравить. Ей, Терешка! Долой с лошади!
 Один из стремянных слез с лошади и подвел ее Рославлеву.

 - Садись-ка, брат! - продолжал Ижорской, - а вы с коляскою ступайте в
 Утешино.

Рославлеву вовсе не хотелось травить зайцев; но делать было нечего; он знал,
что дядя его невесты человек упрямый и любит делать все по-своему.

 - Ну, брат! - сказал Ижорской, когда Рославлев сел на лошадь, - смотри
 держись крепче; конь черкесской, настоящий Шалох. Прошлого года мне его
 привели прямо с Кавказа: зверь, а не лошадь! Да ты старый кавалерист, так со
 всяким чертом сладишь. Ей, Шурлов! кинь гончих вон в тот остров; а вы,
 дурачье, ступайте на все лазы; ты, Заливной, стань у той перемычки, что к
 песочному оврагу. Да чур не зевать! Поставьте прямо на нас милого дружка,
 чтобы было чем потешить приезжего гостя.

 - Уж не извольте опасаться, батюшка! - сказал Шурлов, поседевший в отъезжих
 полях ловчий, который имел исключительное право говорить и даже иногда
 перебраниваться с своим барином. - У нас косой не отвертится - поставим
 прямехонько на вас; извольте только стать вон к этому отъемному остров