енев онемел от восторга и удивления; а когда опомнился, то от избытка
благодарности заговорил такую нескладицу, что Ижорской, захохотав во все
горло, закричал:

 - Полно, любезный, полно! заврался!.. Да будет, братец! доскажешь в другое
 время!



В продолжение этого разговора Рославлев, ведя под руку свою невесту, шел
тихими шагами вдоль широкой аллеи, которая перерезывала на две равные половины
обширный регулярный сад, разведенный еще отцом Лидиной. Есть минуты
блаженства, в которые язык наш немеет от избытка сердечной радости. Рославлев
не говорил ни слова, но он не сводил глаз с своей невесты; он был вместе с
нею; рука его касалась ее руки; он чувствовал каждое биение ее сердца; и когда
тихой вздох, вылетая из груди ее, сливался с воздухом, которым он дышал, когда
взоры их встречались... о! в эту минуту он не желал, он не мог желать другого
блаженства! То, что в свете называют страстию, это бурное, мятежное ощущение
всегда болтливо; но чистая, самим небом благословляемая любовь, это чувство
величайшего земного наслаждения, не изъясняется словами.

Пройдя во всю длину аллеи, которая оканчивалась густою рощею, Полина
остановилась.

 - Я что-то устала, - шепнула она тихим голосом.

 - Сядемте, - сказал Рославлев.

 - Только, бога ради! не здесь, подле этих грустных, обезображенных лип.
 Пойдемте в рощу. Я люблю отдыхать вот там, под этой густой черемухой. Не
 правда ли, - продолжала Полина, когда они, войдя в рощу, сели на дерновую
 скамью, - не правда ли, что здесь и дышишь свободнее? Посмотрите, как весело
 растут эти березы, как пушисты эти ракитовые кусты; с какою роскошью
 подымается этот высокий дуб! Он не боится, что придет садовник и сровняет его
 с другими деревьями.

 - И я также не люблю этих подстриженных деревьев, - сказал Риславлев. - Они
 так единообразны, так живо напоминают нам стены домов, в которых мы должны
 поневоле запираться зимою. Какая разница!.. Здесь в самом деле и дышишь
 свободнее. Эта густая зелень, эта дикая, простая природа - все наполняет душу
 какой-то тихой радостью и спокойствием. Мне кажется... да, Полина! мне
 кажется, что здесь только, сокрытые от всех взоров, мы совершенно принадлежим
 друг другу; и только тогда, когда я могу мечтать, что мы одни в целом мире,
 тогда только я чувствую вполне все мое счастие!

 - Так вы очень меня любите? - спросила Полина, чертя задумчиво по песку своим
 зонтиком. - Очень?..

 - Более всего на свете!

 - И стали б любить даже и тогда, если б я была несправедлива, если б
 заплатила за любовь вашу одной неблагодарностию?

 - Да, Полина, и тогда! Не в моей власти не любить вас. Это чувство слилось с
 моей жизнию. Дышать и любить Полину - для меня одно и то же!

 - А если бы, для счастия моего, было необходимо, чтоб вы навсегда от меня
 отказались?..

 - Навсегда?..

 - Да; если б я потребовала от вас этой жертвы?

 - Какая ужасная шутка!

 - Но что бы вы сделали, если б я говорила не шутя? Если б в самом деле от
 этого зависело все счастие моей жизни?

 - Все ваше счастие?.. И вы можете меня спрашивать!

 - Вы отказались бы добровольно от руки моей?

 - Я сделал бы более, Полина! Чтоб совесть ваша была спокойна, я постарался бы
 пережить эту потерю.

 - Добрый Волдемар! - сказала Полина, взглянув с нежностью на Рославлева. -
 Ах! какую тягость вы сняли с моего сердца! Итак, вы, верно, согласитесь...

 - На что? - вскричал Рославлев, побледнев, как приговоренный к смерти.

 - Отсрочить еще на два месяца нашу свадьбу.

 - На два месяца!!

 - Друг мой! - сказала Полина, прижав к своему сердцу руку Рославлева, - не
 откажи мне в этом! Я не сомневаюсь, не могу сомневаться, что буду счастлива,
 но дай мне увериться, что и я могу составить твое счастие; дай мне время
 привязаться к тебе всей моей душою, привыкнуть мыслить об одном тебе, жить
 для одного тебя, и если можно, - прибавила она так тихо, что Рославлев не мог
 расслышать слов ее, - если можно забыть все, все прошедшее!

 - Но два месяца, Полина!..

 - Ax, мой друг, почему знать, может быть, ты спешишь сократить лучшее время в
 твоей жизни! Не правда ли? Ты согласен отсрочить нашу свадьбу?

 - Я не стану обманывать тебя, Полина! - сказал Рославлев после короткого
 молчания. - Одна мысль, что я не прежде двух месяцев назову тебя моею,
 приводит меня в ужас. Чего не может случиться в два месяца?.. Но если ты
 желаешь этого, могу ли я не согласиться!

 - Благодарю тебя, мой друг! О, будь уверен, любовь моя вознаградит тебя за
 эту жертву. Мы будем счастливы... да, мой друг! - повторила она сквозь слезы,
 - совершенно счастливы!

Вдруг позади их загремел громкой, отвратительный хохот. Полина вскрикнула;
Рославлев также невольно вздрогнул и поглядел с беспокойством вокруг себя. Ему
показалось, что в близком расстоянии продираются сквозь чащу деревьев; через
несколько минут шорох стал отдаляться, раздался снова безумный хохот, и кто-то
диким голосом запел: со святыми упокой.

 - Это сумасшедшая Федора, - сказала Полина - Как чудно, - прибавила она,
 покачав печально головою, - что в ту самую минуту, как я говорила о будущем
 нашем счастии.

 - Зачем эту сумасшедшую пускают к вам в сад? - перервал Рославлев.

 - Роща не огорожена, впрочем, эта несчастная не делает никому вреда.

 - Но она может испугать, ее сумасшествие так ужасно!..

 - Ах, она очень жалка! Пять лет тому назад она сошла с ума от того, что жених
 ее умер накануне их свадьбы.

 - Накануне свадьбы! - повторил вполголоса Рославлев.

 - Один день - и вечная разлука!.. А два месяца, мой друг!..

 - Вот дядюшка и маменька, - перервала Полина, - пойдемте к ним навстречу.

 - Ну что, страстные голубки, наговорились, что ль? - закричал Ижорской,
 подойдя к ним вместе с своей сестрой и Ильменевым.

 - Что, Прохор Кондратьевич, ухмыляешься? Небось, любуешься на жениха и
 невесту? То-то же! А что, чай, и ты в старину гулял этак по саду с твоей
 теперешней супругою?

 - Что вы, батюшка! Ее родители были не нынешнего века - люди строгие, дай бог
 им царство небесное! Куда гулять по саду! Я до самой почти свадьбы и
 голоса-то ее не слышал. За день до венца она перемолвила со мной в окно два
 словечка... так что ж? Матушка ее подслушала да ну-ка ее с щеки на щеку - так
 разрумянила, что и боже упаси! Не тем помянута, куда крута была покойница!

 - А где Федор Андреевич? - спросила Полина у своего дяди.

 - Сурской? Уехал домой.

 - Так Оленька одна? Я пойду к ней; а вы, - шепнула она Рославлеву, -
 останьтесь здесь и погуляйте с дядюшкой.

Больная не заметила, что Полина вошла к ней в комнату. Облокотясь одной рукой
на подушки, она сидела задумавшись на кровати; перед ней на небольшом столике
стояла зажженная свеча, лежал до половины исписанный почтовый лист бумаги,
сургуч и все, что нужно для письма.

 - Ну что, как ты себя чувствуешь? - спросила Полина.

 - Ах, это ты? - сказала Оленька. - Как ты меня испугала! Я думала, что ты
 гуляешь по саду с твоим женихом.

 - Он остался там с дядюшкой.

 - Но ему, верно, было бы приятнее гулять с тобою. Зачем ты ушла?

 - К кому ты пишешь? - спросила Полина, не отвечая на вопрос своей сестры.

 - В Москву, к кузине Еме. Она, верно, думает, что ты уже замужем.

 - Может быть.

 - Я не знаю, что мне написать о твоей свадьбе? Ведь, кажется, на будущей
 неделе?..

 - Нет, мой друг!

 - А когда же?

 - Ты станешь бранить меня. Я уговорила Рославлева отложить свадьбу еще на два
 месяца.

 - Как! - вскричала больная, - еще на два месяца?

 - Сначала это его огорчило...

 - А потом он согласился?

 - Да, мой друг! он так меня любит!

 - Слишком, Полина! Слишком! Ты не стоишь этого.

 - Ну вот! я знала, что ты рассердишься.

 - Можно ли до такой степени употреблять во зло власть, которую ты имеешь над
 этим добрым, милым Рославлевым! над этим... Чему ж ты смеешься?

 - Знаешь ли, Оленька? Мне иногда кажется, что ты его любишь больше, чем я. Ты
 всегда говоришь о нем с таким восторгом!..

 - А ты всегда говоришь глупости, - сказала Оленька с приметной досадою.

 - То-то глупости! - продолжала Полина, погрозив ей пальцем.

 - Уж не влюблена ли ты в него? - смотри!

Оленька поглядела пристально на сестру свою; губы ее шевелились; казалось, она
хотела улыбнуться, но вдруг вся бледность исчезла с лица ее, щеки запылали, и
она, схватив с необыкновенною живостию руку Полины, сказала:

 - Да, я люблю его как мужа сестры моей, как надежду, подпору всего нашего
 семейства, как родного моего брата! А тебя почти ненавижу за то, что ты
 забавляешься его отчаянием. Послушай, Полина! Если ты меня любишь, не
 откладывай свадьбы, прошу тебя, мой друг! Назначь ее на будущей неделе.

 - Так скоро? Ах, нет! Я никак не решусь.

 - Скажи мне откровенно: любишь ли ты его?

 - Да! - отвечала вполголоса Полина.

 - Так зачем же ты это делаешь? Для чего заставляешь жениха твоего думать, что
 ты своенравна, прихотлива, что ты забавляешься его досадою и огорчением?
 Подумай, мой друг! он не всегда останется женихом, и если муж не забудет о
 том, что сносил от тебя жених, если со временем он захочет так же, как ты,
 употреблять во зло власть свою...

 - О, не беспокойся, мой друг! Ты не услышишь моих жалоб.

 - Но разве тебе от этого будет легче? Нет, Полина! нет, мой друг! Ради бога
 не огорчай доброго Bолдемара! Почему знать, может быть, будущее твое
 счастие... счастие всего нашего семейства зависит от этого.

Полина задумалась и после минутного молчания сказала тихим голосом:

 - Но это уже решено, мой друг!

 - Между тобой и женихом твоим. Не думаешь ли, что он будет досадовать, если
 ты переменишь твое решение? Я, право, не узнаю тебя, Полина; ты с некоторого
 времени стала так странна, так причудлива!.. Не упрямься, мой друг! Подумай,
 как ты огорчишь этим маменьку, как это неприятно будет Сурскому, как
 рассердится дядюшка...

 - Боже мой, боже мой! - сказала Полина почти с отчаянием, - как я
 несчастлива! Вы все хотите...

 - Твоего благополучия, Полина!

 - Моего благополучия!.. Но почему вы знаете... и время ли теперь думать о
 свадьбе? Ты больна, мой друг...

 - О, если ты желаешь, чтоб я выздоровела, то согласись на мою просьбу. Я не
 буду здорова до тех пор, пока не назову братом жениха твоего; я стану
 беспрестанно упрекать себя... да, мой друг! я причиною, что ты еще не
 замужем. Если б я была осторожнее, то ничего бы не случилось: вы были бы уже
 обвенчаны; а теперь... Боже мой, сколько перемен может быть в два месяца!.. и
 если почему-нибудь ваша свадьба разойдется, то я вечно не прощу себе. Полина!
 - продолжала Оленька, покрывая поцелуями ее руки, - согласись на мою просьбу!
 Подумай, что твое упрямство может стоить мне жизни! Я не буду спокойна днем,
 не стану спать ночью; я чувствую, что болезнь моя возвратится, что я не
 перенесу ее... согласись, мой друг! Полина молчала; все черты лица ее
 выражали нерешимость и сильную душевную борьбу. Трепеща, как преступница,
 которая должна произнести свой собственный приговор, она несколько раз готова
 была что-то сказать... и всякой раз слова замирали па устах ее.

 - Так! я должна это сделать, - сказала она наконец решительным и твердым
 голосом, - рано или поздно - все равно! - С безумной живостью несчастливца,
 который спешит одним разом прекратить все свои страдания, она не сняла, а
 сорвала с шеи черную ленту, к которой привешен был небольшой золотой
 медальон. Хотела раскрыть его, но руки ее дрожали. Вдруг с судорожным
 движением она прижала его к груди своей, и слезы ручьем потекли из ее глаз.

 - Что это значит?.. Что с тобой?.. - вскричала Оленька.

 - Ничего, мой друг! ничего! - отвечала, всхлипывая, Полина, - успокойся, это
 последние слезы. Ах, мой друг! он исчез! этот очаровательный... нет, нет!
 этот тяжкой, мучительной сон! Теперь ты можешь сама назначить день моей
 свадьбы.

Полина раскрыла медальон и вынула из него нарисованное на бумаге грудное
изображение молодого человека; но прежде, чем она успела сжечь на свече этот
портрет, Оленька бросила на него быстрый взгляд и вскричала с ужасом:

 - Возможно ли?..

 - Да, мой друг!

 - Как! ты любишь?..

 - Молчи, ради бога не называй его!

 - И я не знала этого!

 - Прости меня! - сказала Полина, бросившись на шею к сестре своей. - Я не
 должна была скрывать от тебя... Безумная!.. я думала, что эта тайна умрет
 вместе со мною... что никто в целом мире... Ах, Оленька! я боялась даже
 тебя!..

 - Но скажи мне?..

 - После, мой друг! после. Дай мне привыкнуть к мысли, что это был бред,
 сумасшествие, что я видела его во сне. Ты узнаешь все, все, мой друг! Но если
 его образ никогда не изгладится из моей памяти, если он, как неумолимая
 судьба, станет между мной и моим мужем?.. о! тогда молись вместе со мною,
 молись, чтоб я скорей переселилась туда, где сердце умеет только любить и где
 любовь не может быть преступлением!

Полина склонила голову на грудь больной, и слезы ее смешались с слезами доброй
Оленьки, которая, обнимая сестру свою, повторяла:

 - Да, да, мой друг! это был один сон! Забудь о нем, и ты будешь счастлива!



* Боже! какая мерзость! (фр.)





ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА I



Двухэтажный дом Николая Степановича Ижорского, построенный по его плану, стоял
на возвышенном месте, в конце обширного села, которое отделялось от деревни
сестры его, Лидиной, небольшим лугом и узенькой речкою. Испещренный всеми
возможными цветами китайской мостик, перегибаясь чрез речку, упирался в
круглую готическую башню, которая служила заставою. Широкая липовая аллея шла
от ворот башни до самого дома. Трудно было бы решить, к какому ордену
архитектуры принадлежало это чудное здание: все роды древние и новейшие были в
нем перемешаны, как языки при вавилонском столпотворении, Низенькие и толстые
колонны, похожие на египетские, поддерживали греческой фронтон;
четырехугольные готические башни, прилепленные ко всем углам дома, прорезаны
были широкими итальянскими окнами; а из средины кровли подымалась высокая
каланча, которую Ижорской называл своим бельведером. С одной стороны примыкал
к дому обширный сад с оранжереями, мостиками, прудами, сюрпризами и фонтанами,
в которые накачивали воду из двух колодцев, замаскированных деревьями.
Внутренность дома не уступала в разнообразии наружности; но всего любопытнее
был кабинет хозяина и его собрание редкостей. Вместе с золотыми, вышедшими из
моды табакерками лежали резные берестовые тавлинки; подле серебряных старинных
кубков стояли глиняные размалеванные горшки - под именем этрурских ваз;
образчики всех руд, малахиты, сердолики, топазы и простые камни лежали рядом;
подле чучел белого медведя и пеликана стояли чучелы обыкновенного кота и
легавой собаки; за стеклом хранились челюсть слона, мамонтовые кости и
лошадиное ребро, которое Ижорской называл человеческим и доказывал им
справедливость мнения, что земля была некогда населена великанами. Посреди
комнаты стояла большая электрическая машина; все стены были завешаны
панцирями, бердышами, копьями и ружьями; а по выдавшемуся вперед карнизу
расставлены рядышком чучелы: куликов, петухов, куропаток, галок, грачей и
прочих весьма обыкновенных птиц. Глядя на эту коллекцию безвинных жертв,
хозяин часто восклицал с гордостию: "Кому другому, а мне Бюффон не надобен.
Вот он в лицах!"

Спустя два дня после описанного нами разговора двух сестер, часу в десятом
утра, в доме Ижорского шла большая суматоха. Дворецкой бегал из комнаты в
комнату, шумел, бранился и щедрой рукой раздавал тузы лакеям и дворовым
женщинам, которые подметали пыль, натирали полы и мыли стекла во всем доме.
Сам барин, в пунцовом атласном шлафроке, смотрел из окна своего кабинета, как
целая барщина занималась уборкой сада. Везде усыпали дорожки, подстригали
деревья, фонтаны били колодезною водою; одним словом, все доказывало, что
хозяин ожидает к себе необыкновенного гостя. Несколько уже минут он морщился,
смотря на работающих.

 - Ну так и есть! - сказал он наконец с досадою, - я не вижу и половины
 мужиков! Эй, Трошка! беги скорей в сад, посмотри: всю ли барщину выгнали на
 работу?

Слуга, спеша исполнить данное ему приказание, бросился опрометью вон из дверей
и чуть не сшиб с ног Сурского и Рославлева, которые входили в кабинет.

 - А, любезные! милости просим! - закричал Ижорской. - Кстати пожаловали: вы
 мне пособите! Ум хорошо, а два лучше!

 - Да что у тебя такое сегодня? - спросил Сурской.

 - Как что? Я получил записку из города: сегодня обедает у меня губернатор.

 - Вот что! Да ведь ты хотел принять его запросто?

 - Эх, милый! ну, конечно, запросто; а угостить все-таки надобно. Ведь я не
 кто другой - не Ильменев же в самом деле! Ну что, Трошка?! - спросил он
 входящего слугу.

 - Староста, сударь, выгнал в сад только половину барщины.

 - Ах он мерзавец! Да как он смел? Вот я его проучу! Давай его сюда!.. Эка
 бестия! все умничает! Уж и на прошлой неделе он мне насолил; да счастлив,
 разбойник!.. Погода была так сыра, что электрическая машина вовсе не
 действовала.

 - Электрическая машина! - повторил с удивлением Сурской.

 - Да, братец! Я бить не люблю, и в наш век какой порядочной человек станет
 драться? У меня вот как провинился кто-нибудь - на машину! Завалил ему ударов
 пять, шесть, так впредь и будет умнее; оно и памятно и здорово. Чему ж ты
 смеешься, Сурской? конечно, здорово. Когда еще у меня не было больных и
 домового лекаря, так я от всех болезней лечил машиною.

 - Смотри пожалуй!.. И, верно, многих вылечивал?

 - Случалось, братец! Да вот, например, года два тому назад привели ко мне
 однажды Антона-скотника; взглянуть было жалко! Ревматизм, что ль, подагpa ли
 - право, не знаю; только вовсе обезножил. Вот я навертел, навертел!.. время
 было сухое - машина так и трещит! Велел ему взяться за цепочку,
 благословился, да как щелк!.. Гляжу, мужик мой закачался. Я еще... он и с ног
 долой, Глядь-поглядь - ахти худо! язык отнялся, глаза закатились; ну умер, да
 и только! Другой бы испугался, а я так нет. Благодарю моего создателя - не
 сробел! Ну-ка его лежачего удар за ударом. Что ж, сударь? Очнулся! Да как
 вскочит, батюшка!.. Господи боже мой! откуда ноги взялись.

 - Как! побежал?

 - Да так, сударь, что и догнать не могли.

 - Подлинно диковинка! - сказал Сурской. - И он совсем выздоровел?

 - Как же, братец! Как рукой сняло! И теперь еще здоровехонек... А, голубчик!
 - закричал Ижорской, увидя входящего старосту. - Поди-ка сюда! Так-то ты
 выполняешь мои приказания? Отчего не вся барщина в саду?

 - Виноват, батюшка! - отвечал староста, отвесив низкой поклон. - Я другую
 половину барщины выслал на вашу же господскую работу.

 - На какую работу?

 - На сенокос, батюшка!

 - На сенокос!.. Нашел время косить, скотина! Ну вот, братец! - продолжал
 хозяин, обращаясь к Сурскому, - толкуй с этим народом! Ты думаешь о деле, а
 он косить. Сейчас выслать всю барщину в сад. Слышишь?

 - Слушаю, батюшка! Только, воля ваша, если мы едак день за день...

 - Прошу покорно!.. Ах ты, дуралей! Что ты, учить, что ль, меня вздумал?..

 - Да не сердись на него, - перервал Сурской, - ведь он заботится о твоей же
 пользе.

 - Не его дело рассуждать, в чем моя польза. Ну, что стоишь? Пошел!

Староста, поклонясь в пояс, вышел из комнаты.

 - Да что ж, я не дождусь лекаря? - продолжал Ижорской. - Трошка! ступай скажи
 ему, что я его два часа уж дожидаюсь... А вот и он... Помилуй, батюшка,
 Сергей Иванович! Тебя не дозовешься.

 - Извините! - сказал лекарь, поклонясь Сурскому и Рославлеву, - я
 позамешкался: осматривал больницу.

 - Я за этим-то тебя и спрашивал. Ну что, все ли в порядке?

 - Кажется, все.

 - Ну, то-то же! О моей больнице много толков было в губернии. Смотри, чтоб
 нам при его превосходительстве себя лицом в грязь не ударить. Все ли
 расставлено в порядок и пробрано в аптеке?

 - Точно так же, как и всегда, Николай Сте