етушкой? Большая радость!.. Но вот, кажется,
 и на левом фланге угомонились. Пора: через полчаса в пяти шагах ничего не
 будет видно.

Сраженье прекратилось, и наш арьергард, отступя версты две, расположился на
биваках. На другой день Рославлев получил увольнение от своего генерал и,
найдя почтовых лошадей в Вязьме, доехал благополучно до Серпухова. Но тут он
должен был поневоле остановиться: рука его так разболелась, что он не прежде
двух недель мог отправиться далее, и наконец 26 августа, в день знаменитого
Бородинского сражения, Рославлев переменил в последний раз лошадей, не доезжая
тридцати верст от села Утешина.





глава V



Размытая проливными дождями проселочная дорога, по которой ехал Рославлев
вместе со своим слугою, становилась час от часу тяжелее, и, несмотря на то,
что они ехали в легкой почтовой тележке, усталые лошади с трудом тащились
шагом. Солнце уже садилось, последние лучи его, догорая на ясных небесах,
золотили верхи холмов, покрытых желтой нивою. Позади наших путешественников и
над их головами не было заметно ни одного облачка; но душный воздух, стеснял
дыхание, и впереди, из-за густого леса, подымались черные тучи.

 - Ну, сударь, будет гроза! - сказал Егор, поглядывая робко вперед. -
 Посмотрите, какие оттуда лезут тучи... Ух, батюшки!.. одна другой страшнее!

 - Недаром сегодня так парило, - примолвил извозчик. - Вон и ласточки низко
 летают - быть грозе!

 - А далеко ли еще до Утешина? - спросил Рославлев.

 - Верст пятнадцать - поболе будет.

 - Только-то? - сказал Егор. - Так ступай скорее: долго ли пропахнуть
 пятнадцать верст.

 - И рад бы ехать, да вишь дорога-то какая. Чему и быть: уж с неделю места,
 дождик так ливмя и льет.

 - Может быть, впереди дорога лучше.

 - Куда лучше! Версты за три до села, слышь ты, так благо, что вовсе проезда
 нет.

 - Да нет ли другой дороги? - спросил Рославлев.

 - Бают, что лесом есть объезд. Кабы было у кого поспрошать, так можно бы; а
 то дело к ночи: запропастишься так, что животу не рад будешь.

 - Постой! - вскричал Егор. - Вон там, подле леса, едет кто-то верхом.
 Догоняй-ка его: может статься, он здешний. Ямщик приударил лошадей, и через
 несколько минут, подъехал к частому сосновому бору, они догнали верхового,
 который, в провожании двух борзых собак, ехал потихоньку опушкой леса.

 - Владимир Сергеич! - сказал Егор, - да это никак, ловчий Николая Степановича
 Ижорского? Ну, так и есть, он! Эй, Шурлов! здравствуй, любезный!

Охотник оглянулся, повернул свою лошадь и подъехав к телеге, вскрикнул:

 - Что это? Ах, батюшка, Владимир Сергеич это вы?

 - Как ты сюда заехал, Архипыч? Зачем? - спросил Егор.

 - А вот видишь, зачем, - отвечал Шурлов показывая на двух зайцев, которые
 висели у него в тороках.

 - Ну что, братец, все ли у вас благополучно? - спросил с приметной робостию
 Рославлев. - Все ли здоровы?..

 - Все, слава богу, батюшка, то есть Прасковья Степановна и обе барышни; а об
 нашем барине мы ничего не знаем. Он изволил пойти в ополчение да и все наши
 соседи - кто уехал в дальние деревни кто также пошел в ополчение. Ну,
 поверите ль, Владимир Сергеич, весь уезд так опустел, что хоть шаром покати.
 А осень-та, кажется, будет знатная! да так-ни за копейку пропадет: и
 поохотиться некому.

 - Послушай, брат, - перервал Егор. - где у вас объезд лесом? А то, говорят,
 дорога-то к селу больно плоха.

 - Да так-то плоха, что и сказать нельзя. Объездим лучше; а все, как станете
 подъезжать к селу так - не роди мать на свете!.. грязь по ступицу. Вот я
 поеду подле вас да укажу, где надо своротить с дороги.

Ямщик тронул лошадей, и наши путешественники дотащились шагом вперед.

 - Ну, сударь, - продолжал Шурлов - не чаяли мы так скоро вас видеть. Да что
 это? никак, у вас рука подвязана?

 - Да: я ранен.

 - Слава богу, что еще в руку, батюшка. А, чай сколько голов легло под одним
 Смоленском? Ну, сударь, прогневался на нас господь! Тяжкие времена! Вот хоть
 через наш уезд, уж ехало, ехало смоленских обывателей. Сердечные! в разор
 разорены! Поглядишь на иного помещика: едет, родимый, с женой да с детьми, а
 куда? и сам не знает. Верите ль богу, сердце изныло, глядя на их слезы; и как
 гоняют мимо нас этих пленных французов, то вот так бы их, разбойников, и
 съел! Эх, сударь!.. А Прасковья-то Степановна... бог ей судья!

 - Что такое?..

 - Не вам бы слушать, и не мне бы говорить! Ведь она родная сестрица нашего
 барина, а посмотрите-ка, что толкуют о ней в народе - уши вянут!.. Экой срам,
 подумаешь!

 - Ты пугаешь меня!.. Да что такое?

 - Помните ли, сударь, месяца два назад, как я вывихнул ногу - вот, как по
 милости вашей прометались все. собаки и русак ушел? Ах, батюшка, Владимир
 Сергеич, какое зло тогда меня взяло!.. Поставил родного в чистое поле, а
 вы... Ну, уж честил же я вас - не погневайтесь!..

 - Хорошо, братец, хорошо; но дело не о том...

 - Ну, вот, сударь! Я провалялся без ноги близко месяца; вы изволили уехать;
 заговорили о французах, о войне; вдруг слышу, что какого-то заполоненного
 француза привезли в деревню к Прасковье Степановне. Болен, дискать, нельзя
 гнать с другими пленными! Как будто бы у нас в городе и острога нет...

 - А, это тот раненый полковник...

 - А черт его знает - полковник ли он или нет! Они все меж собой запанибрата;
 платьем пообносились, так не узнаешь, кто капрал, кто генерал. Да это бы еще
 ничего; отвели б ему фатеру где-нибудь на селе - в людской или в
 передбаннике, а то - помилуйте!.. забрался в барские хоромы да захватил под
 себя всю половину покойного мужа Прасковьи Степановны. Ну, пусть он
 полковник, сударь; а все-таки француз, все пил кровь нашу; так какой, склад
 русской барыне водить с ним компанию?

 - Послушай, Шурлов: и бог велит безоружного врага миловать, а особливо когда
 он болен.

 - Да уж он, сударь, давным-давно выздоровел. И посмотрите, как отъелся; какой
 стал гладкой - пострел бы его взял! Бык быком! И это бы не беда: пусть бы он
 себе трескал, проклятый, да жирел вволю - черт с ним! Да знай сверчок свой
 шесток; а то срамота-то какая!.. Ведь он ни дать ни взять стал нашим
 помещиком.

 - Как помещиком?

 - Да так же! Расхаживает себе по хоромам из комнаты в комнату, курит из
 господской пенковой трубки, которую покойник берег пуще своего глаза. Подавай
 ему того, другого; да как покрикивает на людей - словно барин какой. А как
 пойдет гулять по саду с барыней, так - господи боже мой! подбоченится,
 закинет голову... Ну черт ему не брат! Я старик, а и во мне кровь закипит
 всякой раз, как с ним повстречаюсь - так руки и зудят! Ух, батюшки!.. Кабы
 воля да воля, хватил бы его рожном по боку, так перестал бы кочевряжиться!
 подумаешь, сколько, чай, сгубил он православных, а русская барыня на руках
 его носит!

 - Полно, Шурлов, не сердись. Если он выздоровел, то, конечно, должно его
 отправить в город; я по-говорю об этом.

 - Поговорите, батюшка, а то, знаете ли? не ладно, видит бог, не ладно! На
 селе все мужички стали меж собой калякать: "Что, дискать, это? Уж барыня-то
 наша не изменница ли какая? Поит и кормит злодеев наших". И анагдась так было
 расшумаркались, что и приказчик места не нашел. "Что, дискать, этому нехристю
 смотреть в зубы? в колья его, ребята!" Уж кое-как уговорил их батька Василий.
 Правда, с тех пор француз и носу не смеет на улицу показывать; а барыня стала
 такая ласковая с отцом Васильем: в неделю-то раз пять он обедает на
 господском дворе. Ох, батюшка! недаром это! Знаете ли, какой слух недавно
 прошел в народе?.. Страшно вымолвить!

 - А что такое?

 - Говорят... не дай господи согрешить напрасно! - продолжал Шурлов, понизив
 голос. - Говорят, будто бы старая-то барыня хочет выйти замуж за этого
 француза.

 - Какой вздор!

 - Может статься, и вздор, батюшка; да ведь глотки никому не заткнешь; и
 власть ваша, а дело на то походит. Палагея Николавна - невеста ваша, да она
 недавно куда ж больна была, сердечная!

 - Что ты говоришь?

 - Да, сударь, захворала было не на шутку; но теперь, говорят, слава богу,
 оправилась и стала повеселей. Ольга Николавна, как слышно, не очень изволит
 жаловать этого француза; так на кого и подумать, как не на старую барыню. А
 она же, как говорят, ни пяди от него не отстает и по-французскому вот так и
 сыпет; день-деньской только и слышут люди: мусье да мусье, мадам да мадам,
 шушуканье да шепотня с утра до вечера. Ну, воля ваша, а это все не к добру!
 Ведь бес-то силен, батюшка! долго ль до греха! Да и проклятый француз...
 такая диковинка!.. Видали мы всяких мусьев и учителей: все народ плюгавый,
 гроша не стоит; а этот пострел, кажется, француз, а какой бравый детина!..
 что грех таить, батюшка, стоит русского молодца. Вот вы смеетесь, Владимир
 Сергеич? А смотрите, чтоб не пришлось нам всем плакать.

 - Не бойся, Шурлов: ты не знаешь, почему Прасковья Степановна так ласкова с
 этим французом: ведь они давно уже знакомы.

 - Вот что?.. Ну это как будто бы полегче; а все лучше, если бы его отправили
 к команде. Не то время, Владимир Сергеич! Чай, слыхали пословицу: "Дружба
 дружбой, а служба службой"! А ведь чем же нам и послужить теперь государю,
 как не тем, чтоб бить наповал эту саранчу заморскую. Был, батюшка, и на их
 улице праздник: поили их, кормили, приголубливали, а теперь пора и в дубье
 принять. Ну вот, Владимир Сергеич, и поворот, - продолжал старый ловчий,
 остановив свою лошадь. - Извольте ехать прямо по этой просеке до песочного
 врага; держитесь все правой руки, а там пойдет дорога налево; как
 поравняетесь с деревянным крестом - изволите знать, что в сосновой роще?

 - Как незнать? - подхватил Егор. - Ведь ты говоришь про тот крест, что
 поставлен над могилою приказчика Терентьича, которого еще в пугачевщину на
 этом самом месте извели казаки?

 - Ну да.

 - Эх, брат! место-то неловкое. Говорят, будто бы по ночам видали, что перед
 крестом теплится: свечка и сидит сам покойник.

 - Слыхать-то об этом и я слыхал, а сам не видывал. От креста вы проедете еще
 версты полторы, а там выедете на кладбище; вот тут пойдет опять плохая
 дорога, а против самой кладбищенской церкви - такая трясина, что и боже
 упаси! Забирайте уж лучше правее; по пашне хоть и бойко, да зато не увязнете.
 Ну, прощайте, батюшка, Владимир Сергеич!

 - А ты куда, Шурлов?

 - Я неподалеку отсюда переночую у приятеля на пчельнике. Хочется завтра
 пообшарить всю эту сторону; говорят, будто бы здесь третьего дня волка
 видели. Прощайте, батюшка! с богом! Да поторапливайтесь, а не то гроза вас
 застигнет. Посмотрите-ка, сударь, с полуден какие тучи напирают!

В самом деле, впереди все небо подернулось черными тучами, изредка сверкала
молния, и хотя отдаленный гром едва был слышен, но листья шевелились на
деревьях и воздух становился час от часу душнее. Шурлов повернул свою лошадь,
подкликал собак и пустился рысью назад по дороге; а наши путешественники
въехали в узкую просеку, которая шла в самую средину леса. Казалось, с каждым
шагом вперед лес становился все темнее; кругом царствовала мертвая тишина.
Несколько минут ничто не нарушало торжественного безмолвия ночи;
путешественники молчали, колеса катились без шума по мягкой дороге, и только
от времени до времени сухой валежник хрустел под ногами лошадей и раздавался
легкой шорох от перебегающего через дорогу зайца.

 - Эка ночка! - сказал наконец Егор. - Ну, сударь, дай бог нам доехать
 благополучно. Не знаю, как вы, а я начинаю побаиваться. Ну, если мы
 заплутаемся?

Рославлев не отвечал ни слова.

 - Ох, эти объезды! - продолжал вполголоса Егор, посматривая робко во все
 стороны, - терпеть их не могу: того и гляди, заедешь туда, куда ворон и
 костей не заносил. Здесь, чай, и днем-то всегда сумерки, а теперь... - он
 поднял глаза кверху, - ни одной звездочки на небе, поглядел кругом - все
 темно: направо и налево сплошная стена из черных сосен, и кой-где высокие
 березы, которые, несмотря на темноту, белелись, как мертвецы в саванах.
 Прошло еще несколько минут, последний свет от потухающей зари исчез на
 мрачных небесах, покрытых густыми облаками, и наступила совершенная темнота.
 Ямщик слез с телеги и пошел пешком подле лошадей, которые, робко передвигая
 ноги, едва подавались вперед. С лишком час наши путешественники тащились
 шагом. Рославлев молчал, а Егор, чтоб ободрять себя, посвистывал и понукал
 лошадей.

 - Ну, что ж ты заснул, братец! - сказал он наконец ямщику. - Садись да
 погоняй лошадей-та!

 - Да, погоняй!.. А как наедешь на колоду. Вишь темнять какая!

 - Так затяни песенку: все-таки будет повеселее.

 - Коль ты охоч до песен, так пой сам.

 - А ты что?

 - Да!.. слышь ты, парень, до песен теперь! Только вынеси господь!.. Туда ли
 еще едем.

 - Что ж ты за ямщик, коли не знаешь, куда едешь? Смотри, брат! Если ты
 завезешь нас в какую-нибудь трущобу, так добром со мной не разделаешься.

 - Ой ли? Грози, брат, богатому - денежку даст, а с меня взятки-та гладки.
 Ведь я вам баил, что обьезда не знаю.

 - В самом деле, не заплутались ли мы? - спросил Рославлев.

 - Небось, барин! Бог милостив; авось как-нибудь выберемся из леса. Только
 гроза-та нас застигнет; вон и дождик стал накрапывать.

Крупные дождевые капли зашумели меж листьев; заколебались вершины деревьев;
ветер завыл, и вдруг все небо осветилось...

 - Господи помилуй! - сказал, перекрестясь, Егор. - Экая молния, так и палит!

Сильный удар грома потряс все окрестности, и проливной дождь, вместе с вихрем,
заревел по лесу. Высокие сосны гнулись, как тростник, с треском ломались
сучья; глухой гул от падающего рекой дождя, пронзительный свист и вой ветра
сливались с беспрерывными ударами грома. Наши путешественники при блеске
ежеминутной молнии, которая освещала им дорогу, продолжали медленно
подвигаться вперед.

 - Постой-ка, - сказал ямщик Егору, - уж не овраг ли это? Придержи-ка, брат,
 лошадей, а я пойду посмотрю.

Он сделал несколько шагов вперед меж частого кустарника и закричал:

 - Ну так и есть - овраг!

 - Посмотри, Егор! - сказал Рославлев, - мне показалось, что молния осветила
 вон там в стороне деревянный крест. Это должна быть могила Терентьича -
 видишь? прямо за этой сосной?

 - Вижу, сударь, вижу!.. - отвечал Егор прерывающимся от страха голосом. - А
 видите ли вы?..

 - Что такое?..

 - Посмотрите, посмотрите!.. вон опять!.. Господи, помилуй нас грешных!..

Молния снова осветила крест, и Рославлеву показалось, что кто-то в белом сидит
на могиле и покачивается из стороны в сторону.

 - Что б это значило? - спросил он, слезая с телеги. - Надобно подойти
 поближе.

 - Что вы? Христос с вами! - вскричал Егор, схватив за руку своего господина.
 - Разве не видите, что это сам покойник в саване.

В продолжение этого короткого разговора все утихло: дождь перестал идти, и
ветер замолк. С полминуты продолжалась эта грозная тишина, и вдруг
ослепительная молния, прорезав черные тучи, рассыпалась почти над головами
наших путешественников. Рославлев и Егор, оглушенные ужасным треском, едва
устояли на ногах, а лошади упали на колени. В двадцати шагах от них, против
самого креста, задымилась сосна; тысячи огненных змеек пробежали по ее сучьям;
она вспыхнула, и яркое пламя осветило всю окружность. Дождь снова полился, и
ветер забушевал между деревьями. Несмотря на просьбы своего слуги, Рославлев
подошел к могиле; ни на ней, ни подле нее никого не было; но что-то похожее на
человеческой хохот сливалось вдали с воем ветра. Когда он возвратился к
телеге, ямщик стоял возле лошадей, которые дрожали, форкали и жались одна к
другой.

 - Что делать, батюшка? - сказал ямщик, - лошадки-то больно напугались.
 Смотри-ка, сердечные, так дрожкой и дрожат. Уж не переждать ли нам здесь? А
 то, сохрани господи, шарахнутся да понесут по лесу, так косточек не сберешь.

 - Пожалуй, переждем, - сказал Рославлев. - Кажется гроза начинает утихать.

 - Ну что, сударь? - спросил Егор, - вы подходили к могиле?

 - Там никого нет.

 - Помилуйте! Да разве мы не видали?

 - Нам это показалось или, может быть... но в такую грозу... среди леса...
 Нет, мы, верно, приняли какой-нибудь березовый пенек за человека.

Егор покачал головою и не отвечал ничего. Более получаса продолжалась гроза;
наконец все стало утихать; но впереди сверкала молния и сбирались новые тучи.
Путешественники двинулись вперед. Узкая, извилистая дорога, по которой и днем
не без труда можно было ехать, заставляла их почти на каждом шаге
останавливаться; колеса поминутно цеплялись за деревья, упряжь рвалась, и
ямщик стал уже громко поговаривать, что в село Утешино нет почтовой дороги,
что в другой раз он не повезет никого за казенные прогоны, и даже обещанный
рубль на водку утешил его не прежде, как они выехали совсем из леса.

 - Вот, кажется, кладбищная церковь? - сказал Рославлев, указывая на белое
 здание, которое при свите блеснувшей молнии отделилось от группы деревьев,
 его окружающих.

 - А за ним полевее, - перервал Егор, - должно быть село. Верно, все спят! Ни
 одного огонька не видно. Я думаю, уж поздно, сударь?

Рославлев вынул часы, подавил репетицию; она пробила одиннадцать часов и три
четверти.

 - Скоро полночь.

 - Так, верно, теперь и на барском дворе почивают. Не проехать ли нам, сударь,
 в дом к Николаю Степановичу?!

 - Нет: может быть, они еще не ложились. Эй! ямщик! ступай скорей! Я дам еще
 рубль на водку. Ямщик погнал лошадей; но они едва могли бежать рысью по
 грязной дороге, которая с каждым шагом становилась хуже. Вот наконец
 путешественники доехали до кладбища. Поравнявшись с группою деревьев, которая
 стрех сторон закрывала церковь, извозчик позабыл о том, что советовал им
 старый ловчий, - не свернул с дороги: колеса телеги увязли по самую ступицу в
 грязь, и, несмотря на его крики и удары, лошади стали. Пробившись с четверть
 часа на одном месте, он объявил решительно, что без посторонний помощи они
 никак не выдерутся из грязи.

 - Делать нечего, сударь! - сказал Егор, - оставайтесь здесь, а я сбегаю за
 народом.

 - Ступай на мельницу: она в двух шагах отсюда.

 - В самом деле! Ведь на ней живет вся семья Архипа-мельника. Подождите,
 сударь, мигом слетаю.

У нас в России почти каждая деревня имеет свои изустные предания о колдунах,
мертвецах и привидениях, и тот, кто, будучи еще ребенком, живал в деревне,
верно, слыхал от своей кормилицы, мамушки или старого дядьки, как страшно
проходить ночью мимо кладбища, а особливо когда при нем есть церковь. русской
крестьянин, надев солдатскую суму, встречает беззаботно смерть на
неприятельской батарее или, не будучи солдатом, из одного удальства пробежит
но льду, который гнется под его ногами; но добровольно никак не решится пройти
ночью мимо кладбищной церкви; а почему весьма натурально, что ямщик, оставшись
один подле молчаливого барина, с приметным беспокойством посматривал на
кладбище, которое расположено было шагах в пятидесяти от большой дороги.

Рославлев не понимал сам, что происходило в душе его; он не мог думать без
восторга о своем счастии, и в то же время какая-то непонятная тоска сжимала
его сердце; горел нетерпением прижать к груди своей Полину и почти радовался
беспрестанным остановкам, отдалявшим минуту блаженства, о которой недели две
тому назад он едва смел мечтать, сидя перед огнем своего бивака. Мы все любим
предаваться надежде, верим слепо ее обещаниям, и почти всегда в ту самую
минуту, когда она готова превратиться в существенность, боязнь и сомнение
отравляют нашу радость. Не эту ли самую недоверчивость души к земному нашему
счастию мы называем предчувствием, разумеется, если последствия его оправдают?
В противном случае мы тотчас забываем, что сердце предсказывало нам горе и что
это предвещание не сбылось. Погруженный в глубокую задумчивость, Рославлев не
замечал, что несколько уже минут ямщик стоял неподвижно на одном месте и,
дрожа всем телом, смотрел