идеть, рассказывают, будто бы турки... куда
 бойко стали драться.

 - Право! - Говорят так, а впрочем, не наше дело. Слух также идет, что будто б
 нас... то есть их побили под Бухарестом. Тысяч тридцать наших легло.

 - Как? - вскричал Рославлев, - большая часть молдавской армии?

 - Видно что так. Ведь нашего войска и сорока тысяч там не было.

 - Извините1 Молдавской армии пятьдесят тысяч под ружьем.

Степан Кондратьевич взглянул с насмешливый улыбкою на Рославлева и повторил
сквозь зубы:

 - Под ружьем!.. гм, гм!.. Может быть; вы, верно, лучше моего это знаете; да
 не о том дело. Я вам передаю то, что слышал: наших легло тридцать тысяч, а
 много ли осталось, об этом мне не сказывали.

 - Однако мы все-таки выиграли сражение? - спросил худощавый старик.

 - Разумеется. Когда ж мы проигрываем, батюшка? Мы, изволите видеть, государь
 мой, всегда побиваем других; а нас - боже сохрани! - нас никто не бьет!

 - Тридцать тысяч! - повторил краснощекой толстяк, - Проклятые турки! А не
 известно ли вам, как происходило сражение?

 - Да, смею доложить, - сказал важным тоном Степан Кондратьевич, - я вам могу
 сообщить все подробности. Позвольте: видите ли на половице этот сучок?..
 Представьте себе, что это Бухарест. - Так-с!

 - Ну вот, изволите видеть, - продолжал Степан Кондратьевич, проводя по полу
 черту своей тростию, - вот тут стояло наше войско.

 - Так-с, батюшка, то есть здесь, по левую сторону сучка?

 - Именно; а на этой стороне расположен был турецкой лагерь. Вот, сударь, в
 сумерки или перед рассветом - не могу вам сказать наверное - только
 втихомолку турки двинулись вперед.

 - Так-с!

 - Выстроили против нашего центра маскированную батарею в двести пушек.

 - В двести пушек?.. Так-с, батюшка, так-с...

 - Надобно вам сказать, что у них теперь артиллерия отличная: Тяжелая
 действует скорее нашей конной, а конная не по-нашему, государь мой! вся на
 верблюдах. Изволите видеть, как умно придумано?..

 - Так-с, так-с!

 - Ну вот, сударь, наши и думать не думают, как вдруг, батюшка, они грянут изо
 всех пушек! Пошла потеха. И пехота, и конница, и артиллерия, и господи боже
 мой!.. Вот янычары заехали с флангу: алла! - да со всех четырех ног на нашу
 кавалерию.

 - Позвольте! - перервал один из студентов. - Янычары не конное, а пехотное
 войско.

 - Эх, сударь! То прежние янычары, а это нынешние.

 - Конечно, конечно! - подхватил толстяк, - у них все по-новому. Ну, сударь!
 Янычары ударили на нашу кавалерию?..

 - Да, батюшка; что делать? Пехота не подоспела, а уж известное дело: против
 их конницы - наша пас...

 - Так-с, так-с!

 - Главнокомандующий генерал Кутузов, видя, что дело идет худо, выехал сам на
 коне и закричал: "Ребята, не выдавай!" Наши солдаты ободрились, в штыки,
 началась резня - и турок попятили назад.

 - Слава богу!.. - вскричал худощавый старик.

 - Постойте, постойте! - продолжал Степан Кондратьевич. - Этим дело не
 кончилось. Все наше войско двинулось вперед, конница бросилась на
 неприятельскую пехоту, и что ж?.. Как бы вы думали?.. Турки построились в
 каре!.. Слышите ли, батюшка? в каре!.. Что, сударь, когда это бывало?

 - Так-с, так-с! Умны стали, проклятые!

 - Вот, наши туда, сюда, и справа, и слева - нет, сударь! Турки стоят и
 дерутся, как на маневрах!.. Подошли наши резервы, к ним также подоспел секурс
 (подмога (фр.).), и, как слышно, сражение продолжалось беспрерывно четверо
 суток; на пятые...

 - Верно, всем захотелось поесть? - перервал Зарецкой.

 - Поесть? Нет, сударь, не пойдет еда на ум, когда с нашей стороны, - как я
 уже имел честь вам докладывать, - легло тридцать тысяч и не осталось ни
 одного генерала: кто без руки, кто без ноги. А главнокомандующего, - прибавил
 Степан Кондратьевич вполголоса, - перешибло пополам ядром, вместе с лошадью.

 - Гер Езус!.. (Господи Исусе!.. (нем.)) - вскричал немец дядька, - вместе с
 лошадью!

 - Diable! C'est un fier coup de canon! (Черт! Вот славный пушечный выстрел!
 (фр.)) - примолвил учитель француз.

 - Господи боже мой! - сказал худощавой старик, - какие потери! Легко
 вымолвить - все генералы! тридцать тысяч рядовых! Да ведь это целая армия!

 - Конечно, целая армия, - повторил Степан Кондратьевич. - В старину Суворов и
 с двадцатью тысячами бивал по сту тысяч турок. Да то был Суворов! Когда под
 Кагулом он разбил визиря...

 - Не он, а Румянцев, - перервал Рославлев.

 - И, сударь! Румянцев, Суворов - все едино: не тот, так другой; дело в том,
 что тогда умели бить и турок, и поляков. Конечно, мы и теперь пожаловаться не
 можем, - у нас есть и генералы и генерал-аншефы... гм, гм!.. Впрочем, и то
 сказать, нынешние турки не прежние - что грех таить! Учители-то у них хороши!
 - примолвил рассказчик, взглянув значительно на французского учителя, который
 улыбнулся и гордо поправил свой галстук.

 - Говорят, - продолжал Степан Кондратьевич, - что у турецкого султана вся
 гвардия набрана из французов, так дивиться нечему, если нас... то есть если
 мы теряем много людей. Слышно также, что будто бы султан не больно подается
 на мировую и требует от нас Одессы... Конечно, не наше дело... а жаль...
 город торговой... портовой... и чего нам стоила эта скороспелка Одесса!
 Сколько посажено в нее денег!.. Да делать нечего! Как не под силу придет
 барахтаться, так вспомнишь поневоле русскую пословицу: худой мир лучше доброй
 брани.

Тут молчаливый офицер медленно повернулся и, взглянув пристально на
рассказчика, сказал:

 - Под Бухарестом не было сражения; не мы, а турки просят мира. Французы
 служат своему императору, а не турецкому султану, и одни подлецы предпочитают
 постыдный мир необходимой войне.

Все взоры обратились на незнакомого офицера. Степан Кондратьевич хотел что-то
сказать, заикнулся, выронил из руки трость, нагнулся ее поднимать и сронил с
носа свои зеленые очки. Студенты засмеялись, и почти в то же время одна из
служанок, внеся. в залу огромную миску с супом, объявила, что кушанье готово.
Все сели за стол. Против Зарецкого и Рославлева, между худощавым стариком и
толстым господином, поместился присмиревший Степан Кондратьевич; прочие гости
расселись также рядом, один подле другого, выключая офицера: он сел поодаль от
других на конце стола, за которым оставалось еще много порожних мест.
Проворные служанки в одну минуту разнесли тарелки с супом. Наступила глубокая
тишина, и только изредка восклицания: бутылку пива!.. кислых щей?.. белого
хлеба!.. - прерывали общее молчание.

 - Душенька! - сказал Зарецкой одной из служанок, - бутылку шампанского.

При сем необычайном требовании все головы, опущенные книзу, приподнялись; у
многих ложки выпали из рук от удивления, а служанка остолбенела и, перебирая
одной рукой свой фартук, повторила почти с ужасом: - Бутылку шампанского!

 - Да, душенька.

 - Настоящего шампанского?

 - Да, душенька.

 - То есть французского, сударь?

 - Да, душенька.

Служанка вышла вон и через минуту, воротясь назад, сказала, что вино сейчас
подадут.

 - Ведь оно стоит восемь рублей, сударь! - прибавила она, поглядывая
 недоверчиво на Зарецкого.

 - Знаю, миленькая.

Если б Зарецкой был хорошим физиономистом, то без труда бы заметил, что,
выключая офицера, все гости смотрели на него с каким-то невольным почтением.
Толстый господин, который только что успел прегордо и громогласно прокричать:
"Бутылку сантуринского!" - вдруг притих и почти шепотом повторил свое
требование. В ту минуту, как Зарецкой, дождавшись наконец шампанского, за
которым хозяин бегал в ближайший погреб, наливал первый бокал, чтоб выпить за
здоровье невесты своего приятеля, - вошел в залу мужчина высокого роста, с
огромными черными бакенбардами, в щеголеватом однобортном сюртуке, в одной
петлице которого была продета ленточка яркого пунцового цвета. Лицо его было
бы довольно приятно, если б не выражало какую-то дерзкую самонадеянность,
какое-то бесстыдное наянство, которые при первом взгляде возбуждали в каждом
невольное негодование. Вопреки принятому в сей ресторации обычаю, он вошел в
столовую, не снимая шляпы, бросил ее на окно и, не удостоивая никого взглядом,
сел за стол подле Рославлева. Подозвав одну из служанок, он сказал, что не
хочет ничего есть, кроме жаркого, и велел себе подать бутылку шатолафиту. По
иностранному его выговору и по самой физиономии не трудно было отгадать, что
он француз.

При появлении этого, нового лица легкой румянец заиграл на щеках молчаливого
офицера; он устремил на француза свой бесчувственный, леденелый взор, и едва
заметная, но исполненная неприязни и глубокого презрения улыбка одушевила на
минуту его равнодушную и неподвижную физиономию.

 - Жареные рябчики! - вскричал толстый господин, провожая жадным взором
 служанку, которая на большом блюде начала разносить жаркое. - Ну вот,
 почтеннейший, - продолжал он, обращаясь к худощавому старику, - не говорил ли
 я вам, что блюда блюдам розь. В "Мысе Доброй Надежды" и пять блюд, но подают
 ли там за общим столом вот это? - примолвил он, подхватя на вилку жареного
 рябчика.

 - Что правда, то правда, - отвечал старик, принимаясь за свою порцию. - Там
 из жареной телятины шагу не выступят.

Чрез несколько минут обед кончился. Офицер закурил сигарку и сел опять возле
окна; Степан Кондратьевич, поглядывая на него исподлобья, вышел в другую
комнату; студенты остались в столовой; а Зарецкой, предложив бокал шампанского
французу, который, в свою очередь, потчевал его лафитом, завел с ним разговор
о политике.

 - Я слышал, - сказал Зарецкой, - что ваши дела не так-то хорошо идут в
 Испании? Француз улыбнулся.

 - Не потому ли вы это думаете, - -отвечал он, - что Веллингтону удалось взять
 обманом Бадаиос? Не беспокойтесь, он дорого за это заплатит.

 - Однако ж, верно, не дороже того, что заплатили французы, когда брали
 Сарагоссу, - возразил Рославлев.

 - Я советую вам спросить об этом у сарагосских жителей, - отвечал француз,
 бросив гордый взгляд на Рославлева. - Впрочем, - продолжал он, - я не знаю,
 почему называют войною простую экзекуцию, посланную в Испанию для усмирения
 бунтовщиков, которых, к стыду всех просвещенных народов, английское
 правительство поддерживает единственно из своих торговых видов?

 - Бунтовщиков! - сказал Рославлев. - Но мне кажется, что законный их
 государь...

 - Иосиф, брат императора французов, - по крайней мере до тех пор, пока
 Испания не названа еще французской провинцею.

 - Я не думаю, - возразил Зарецкой, - чтобы Европа согласилась признать это
 древнее государство французской провинциею.

 - Европа! - повторил с презрительной улыбкою француз. - А знаете ли, в каком
 тесном кругу заключается теперь ваша Европа?.. Это небольшое местечко
 недалеко от Парижа; его называют Сен-Клу.

 - Как, сударь! и вы думаете, что все европейские государи...

 - Да, мы, французы, привыкли звать их всех одним общим именем: Наполеон. Это
 гораздо короче.

Лицо Рославлева покрылось ярким румянцем; он хотел что-то сказать, но Зарецкой
предупредил его.

 - Итак, вы полагаете, - сказал он французу, - что воля Наполеона должна быть
 законом для всей Европы?

 - Этот вопрос давно уже решен, - отвечал француз.

 - Однако ж если вы считаете Англию в числе европейских государств, то
 кажется... но, впрочем, может быть, и англичане также бунтуют? Только, я
 думаю, вам трудно будет послать к ним экзекуцию: для этого нужен флот; а по
 милости бунтовщиков англичан у вас не осталось ни одной лодки.

 - Англия! - вскричал француз. - Да что такое Англия? И можно ли назвать
 европейским государством этот ничтожный остров, населенный торгашами? Этот
 христианской Алжир, который скоро не будет иметь никакого сообщения с
 Европою. Нет, милостивый государь! Англия не в Европе: она в Азии; но и там
 владычество ее скоро прекратится. Индия ждет своего освободителя, и при
 первом появлении французских орлов на берегах Гангеса раздастся крик свободы
 на всем Индийском полуострове.

 - Но Россия, - сказал Рославлев, - Россия, сударь?

 - О! Россия, верно, не захочет ссориться с Наполеоном. Не трогая нимало вашей
 национальной гордости, можно сказать утвердительно, что всякая борьба России
 с Францией была бы совершенным безумием.

 - В самом деле? - перервал Зарецкой. - Ну, а если мы, на беду, сойдем с ума и
 вздумаем с вами поссориться?

 - От всей души желаю, - сказал француз, - чтоб этого не было; но если, к
 несчастию, ваше правительство, ослепленное минутным фанатизмом некоторых
 беспокойных людей или обманутое происками британского кабинета, решится
 восстать против колосса Франции, то...

 - Ну, сударь! Что ж тогда с нами будет? - спросил, улыбаясь, Зарецкой.

 - Что будет? Забавный вопрос! Кажется, не нужно быть пророком, чтобы отгадать
 последствия этого необдуманного поступка. Я спрашиваю вас самих: что
 останется от России, если Польша, Швеция, Турция и Персия возьмут назад свои
 области, если все портовые города займутся нашими войсками, если...

 - Вы забыли, - вскричал Рославлев, вскочив со своего места, - что в России
 останутся русские; что

тридцать миллионов русского народа, говорящих одним языком, исповедающих одну
веру, могут легко истребить многочисленные войска вашего Наполеона,
составленные из всех народов Европы!

 - Помилуйте! да что такое народ? Глупая толпа, беззащитное стадо, которое,
 несмотря на свою многочисленность, не значит ничего в военном отношении; и
 боже вас сохрани от народной войны! Наполеон умеет быть великодушным
 победителем; но горе той земле, где народ мешается не в свое дело! Половина
 Испании покрыта пеплом; та же участь может постигнуть и ваше отечество.
 Солдат выполняет свою обязанность, когда дерется с неприятелем, но мирной
 гражданин должен оставаться дома. В противном случае он разбойник, бунтовщик
 и не заслуживает никакой пощады.

 - Разбойник! - повторил Рославлев прерывающимся от нетерпения и досады
 голосом. - И вы смеете называть разбойником того, кто защищает своего
 государя, отечество, свою семью...

 - Что ж вы горячитесь? - перервал француз. - Я не мешаю вам хвалить образ
 войны, приличный одним варварам и отвратительный для каждого просвещенного
 человека; но позвольте и мне также остаться при моем мнении. Я повторяю вам,
 что народная война не спасла б России, а ускорила б ее погибель. Мы,
 французы, любим пожить весело, сыплем деньгами, мы щедры, великодушны, и там,
 где нас принимают с ласкою, никто не пожалуется на бедность, но если мы
 вынуждены употреблять меры строгости, то целые государства исчезают при нашем
 появлении. Впрочем, все то, что мы говорили, одно только предположение, и
 хотя мнение мое основано на здравом смысле...

 - И еще на кой-чем другом, - прибавил молчаливый офицер, подойдя к французу.
 - Позвольте спросить, - продолжал он спокойным голосом, - дорого ли вам
 платят за то, чтоб проповедовать везде безусловную покорность к вашему
 великому Наполеону?

 - Что это значит? - спросил француз, вставая с своего стула. - И надобно вам
 отдать справедливость, - продолжал офицер, - вы исполняете вашу не слишком
 завидную должность во всех рублевых трактирах с таким же похвальным усердием,
 с каким исполняют ее другие в гостиных комнатах хорошего общества.

 - Государь мой! я вас не понимаю.

 - А кажется, очень понятно. Я вас давно уже знаю, вы мне надоели. Скажите,
 зачем у вас в петлице эта ленточка? Орден Почетного легиона прилично носить
 храбрым французским воинам, а вы... Тут офицер сказал что-то на ухо французу.

 - Как вы смеете? - вскричал он, отступив два шага назад.

 - Извините! На нашем варварском языке этому ремеслу нет другого названия.
 Впрочем, господин... как бы сказать повежливее, господин агент, если вам это
 не нравится, то... не угодно ли сюда к сторонке: нам этак ловчее будет
 познакомиться.

 - Да, сударь, я хочу, я требую!..

 - Тише, не шумите, а не то я подумаю, что вы трус и хотите отделаться одним
 криком. Послушайте!..

Он взял за руку француза и, отойдя к окну, сказал ему вполголоса несколько
слов. На лице офицера не заметно было ни малейшей перемены; можно было
подумать, что он разговаривает с знакомым человеком о хорошей погоде или
дожде. Но пылающие щеки защитника европейского образа войны, его беспокойный,
хотя гордый и решительный вид - все доказывало, что дело идет о назначении
места и времени для объяснения, в котором красноречивые фразы и логика ни к
чему не служат.

 - Вот как трудно быть уверену в будущем, - сказал Рославлев, выходя с своим
 приятелем из трактира. - Думал ли этот офицер, что он встретит в рублевой
 ресторации человека, с которым, может быть, завтра должен резаться.

 - И полно, mon cher! дело обойдется без кровопролития. Если бы каждая
 трактирная ссора кончалась поединком, то давно бы все рестораторы померли с
 голода. И кто дерется за политические мнения?

 - Но если это мнение обижает целую нацию?

 - Да разве нация человек? Разве ее можно обидеть? Французы и до сих пор не
 признают нас за европейцев и за нашу хлеб-соль величают варварами; а
 отечество наше, в котором соединены климаты всей Европы, называют землею
 белых медведей и, что всего досаднее, говорят и печатают, что наши дамы пьют
 водку и любят, чтобы мужья их били. Так что ж, сударь! не прикажете ли за это
 вызывать на дуэль каждого парижского лоскутника, который из насущного хлеба
 пишет и печатает свои бредни? Да бог с ними, на здоровье! Пускай себе врут,
 что им угодно. Мы от их слов татарами не сделаемся; в Крыму не будет холодно;
 мужья не станут бить своих жен, и, верно, наши дамы, в угодность французским
 вояжерам (путешественникам (фр.)), не разрешат на водку, которую, впрочем, мы
 могли бы называть ликером, точно так же, как называется ресторациею харчевня,
 в которой мы обедали.

Походя несколько времени по опустевшему бульвару, наши молодые друзья
расстались. Зарецкой обещал чем свет приехать проститься с Рославлевым,
который спешил домой, чтоб отдохнуть и, переодевшись, отправиться на вечер к
княгине Радугиной.





ГЛАВА III



В девятом часу вечера карета Рославлева остановилась в Большой Миллионной у
подъезда дома, принадлежащего княгине Радугиной. Входя в переднюю, Рославлев,
с приметным неудовольствием, заметил в числе слуг богато одетого егеря,
который, развались на стуле, играл своей треугольной шляпою с зеленым султаном
и поглядывал свысока на других лакеев, сидевших от него в почтенной дистанции
и вполголоса разговаривавших меж собою. Пройдя приемную и две гостиные
комнаты, он встречен был официантом, который, растворя дверь в роскошную
диванную, доложил о нем громогласно хозяйке дома.

Родственница Рославлева, богатая вдова, княгиня Радугина, могла служить
образцом хорошего тона (к счастию) тогдашнего времени. Она говорила по-русски
дурно, по-французски прекрасно, умирала с тоски, живя в Петербурге, презирала
все русское, жила два года в Париже, два месяца в Лозанне и третий уже год
сбиралась ехать в Италию. Окруженная иностранцами, она привыкла слышать, что
Россия и Лапландия почти одно и то же; что отечество наше должно рабски
подражать всему чужеземному и быть сколком с других наций, а особливо с
французской, для того чтоб быть чем-нибудь; что нам не должно и нельзя мыслить
своей головою, говорить своим языком, носить изделье своих фабрик, иметь свою
словесность и жить по-своему. Бедная Радугина в простоте души своей была
уверена, что высочайшая степень просвещения, до которой Россия могла
достигнуть, состояла в совершенном отсутствии оригинальности, собственного
характера и национальной физиономии; одним словом: заслужить название обезьян
Европы - была, по мнению ее, одна возможная и достижимая цель для нас,
несчастных северных варваров. Ее всегдашнее общество составлялось
предпочтительно из чиновников французского посольства и из нескольких русских
молодых литераторов, которые вслух называли ее Коринною, потому что она писала
иног