ва чрез плавучий мост и, проехав несколько верст полем, дотащился
наконец до Петербургской дороги. Тут кончилось это достопамятное путешествие
императора французов от Кремля до Петровского замка, из которого он переехал
опять в Кремль не прежде, как прекратились пожары, то есть когда уже почти вся
Москва превратилась в пепел.

 Несмотря на строгую взыскательность некоторых критиков, которые бог знает
 почему никак не дозволяют автору говорить от собственного своего лица с
 читателем, я намерен, оканчивая эту главу, сказать слова два об одном не
 совсем еще решенном у нас вопросе: точно ли русские, а не французы сожгли
 Москву?.. Было время, что мы, испуганные восклицаниями парижских журналистов:
 "Ces barbares que ne savaient se defendre qu en brulant leurs propres
 habitations (Эти варвары, которые не умели защищать себя иначе, как сожигая
 собственные дома свои (фр.)), готовы были божиться в противном; но теперь,
 надеюсь, никакая красноречивая французская фраза не заставит нас отказаться
 от того, чем не только мы, но и позднейшие потомки наши станут гордиться.
 Нет! мы не уступим никому чести московского пожара: это одно из
 драгоценнейших наследий, которое наш век передаст будущему. Пусть современные
 французские писатели, всегда готовые платить ругательством за нашу ласку и
 гостеприимство, кричат, что мы варвары, что, превратя в пепел древнюю столицу
 России, мы отодвинули себя назад на целое столетие: последствия доказали
 противное; а беспристрастное потомство скажет, что в сем спасительном пожаре
 Москвы погиб навсегда тот, кто хотел наложить оковы рабства на всю Европу.
 Да! не на пустынном острове, но под дымящимися развалинами Москвы Наполеон
 нашел свою могилу! В упрямом военачальнике, влекущем на явную гибель остатки
 своих бесстрашных легионов, в мятежном корсиканце, взволновавшем снова
 успокоенную Францию, - я вижу еще что-то великое; но в неугомонном пленнике
 англичан, в мелочном ругателе своего тюремщика я не узнаю решительно того
 колоссального Наполеона, который и в падении своем не должен был походить на
 обыкновенного человека.





глава V



Уже более трех недель Наполеон жил снова в Кремле. Большая русская армия под
главным начальством незабвенного князя Кутузова, прикрывая богатейшие наши
провинции, стояла спокойно лагерем, имела все нужное в изобилии и беспрестанно
усиливалась свежими войсками, подходившими из всех низовых губерний. Напротив,
положение французской армии было вовсе не завидное: превращенная в пепел
Москва не доставляла давно уже никакого продовольствия, и, несмотря на все
военные предосторожности, целые партии фуражиров пропадали без вести; с каждым
днем возрастала народная ненависть к французам. Буйные поступки солдат,
начинавших уже забывать всю подчиненность, сожжение Москвы, а более всего
осквернение церквей, сначала ограбленных, а потом превращенных в магазины и
конюшни, довело наконец эту ненависть до какого-то исступления. Убить просто
француза - казалось для русского крестьянина уже делом слишком обыкновенным;
все роды смертей, одна другой ужаснее, ожидали несчастных неприятельских
солдат, захваченных вооруженными толпами крестьян, которые, делаясь час от
часу отважнее, стали наконец нападать на сильные отряды фуражиров и нередко
оставались победителями. Эти, по-видимому незначительные, но беспрерывные
потери обессиливали приметным образом неприятеля; а к довершению бедствия,
наши летучие отряды почти совершенно отрезали большую французскую армию от
всех ее пособий и резервов. Можно сказать без всякого преувеличения, что,
когда французы шли вперед и стояли в Москве, русские партизаны составляли их
арьергард; а во время ретирады сделались авангардом, перерезывали им дорогу,
замедляли отступление и захватывали все транспорты с одеждою и
продовольствием, которые спешили к ним навстречу.

В полной надежде на неизменную звезду своего счастия, Наполеон подписывал в
Кремле новые постановления для парижских театров, прогуливался в своем сером
сюртуке по городу и, глядя спокойно на бедственное состояние своего войска,
ожидал с каждым днем мирных предложений от нашего двора. Но слово русского
царя священно: он обещал своему народу не положить меча до тех пор, пока хотя
единый враг останется в пределах его царства, - и свято сохранил сей обет.
День проходил за днем, но никто не являлся к победителю с повинной головою.
Наполеон досадовал, называл нас варварами, не понимающими, что такое
европейская война, и наконец, вероятно по доброте своего сердца, не желая
погубить до конца Россию, послал в главную квартиру светлейшего князя Кутузова
своего любимца Лористона, уполномочив его заключить мир на самых выгодных для
нас условиях. Всем известно, какой имело успех это человеколюбивое посольство,
Лористон, воротясь в Москву, донес своему императору, что северные варвары не
хотят слышать о мире и уверяют, будто бы война не кончилась, а только еще
начинается.

 Все это происходило в конце сентября месяца, и около того же самого времени
 отряд под командою знакомого нам артиллерийского офицера, переходя
 беспрестанно с одного места на другое, остановился ночевать недалеко от
 большой Калужской дороги. Рассветало. На одной обширной поляне, окруженной со
 всех сторон густым лесом, при слабом отблеске догорающих огней можно было без
 труда рассмотреть несколько десятков шалашей, или балаганов, расположенных
 полукружием. С полдюжины фур, две или три телеги, множество лошадей, стоящих
 кучами у сделанных на скорую руку коновязей, разбросанные котлы и пестрота
 одежд спящих в шалашах и перед огнями людей - все с первого взгляда походило
 на какой-то беспорядочный цыганский табор. Но в то же время целые пуки
 воткнутых в землю дротиков и казаки, стоящие на часах по опушке леса,
 доказывали, что на этой поляне расположены были биваки одного из летучих
 русских отрядов.

 В небольшом полуоткрытом шалаше лежало трое офицеров, закутанных в синие
 шинели. Казалось, они спали крепким сном. Недалеко от них, перед балаганом,
 который был почти вдвое более других, у пылающего костра, сидел русской
 офицер в зеленом спензере. Он курил трубку и от времени до времени
 посматривал с приметным нетерпением вперед; вдруг послышался вдали оклик
 часового. Офицер встал и, сделав несколько шагов вперед, остановился; через
 минуту раздался явственно лошадиный топот, и видный собою казак выехал рысью
 на поляну.

 - Ну что, Миронов, - спросил офицер, подойдя к казаку, который спрыгнул с
 лошади. - Неприятель точно потянулся по Калужской дороге?

 - Да, ваше высокоблагородие! Французы ночуют верстах в пяти отсюда.

 - А как силен неприятель?

 - Я видел только передовых; этак сотен пять, шесть будет; да мужички мне
 сказывали, что за ними валит французов несметная сила.

 - То есть два или три полка?

 - Не могу знать, ваше высокоблагородие! А говорят, с ними много пушек.

 - Так это не фуражиры. Ступай разбуди есаула: сейчас в поход.

В полминуты весь лагерь оживился; а офицер, подойдя к своему шалашу, закричал:

 - Эй, господа, вставайте!

 - Что такое? - спросил Зарецкой, приподымаясь и протирая глаза.

 - Сейчас в поход!

 - А я было заснул так крепко. Ах, черт возьми, как у меня болит голова! А все
 от этого проклятого пунша. Ну! - продолжал Зарецкой, подымаясь на ноги, - мы,
 кажется, угощая вчера наших пленных французов, и сами чересчур подгуляли. Да
 где ж они?

 - Не бойтесь, не уйдут, - сказал, выходя из шалаша, одетый в серое
 полукафтанье офицер, в выговоре которого заметно было сербское наречие.

 - Что ж они делают?

 - Спят, - отвечал отрывисто серб.

 - А как проснутся, - продолжал Зарецкой, - и вспомнят, как они все нам
 выболтали, так, верно, пожалеют, что выпили по лишнему стакану пунша. Да и
 вы, господа, - надобно сказать правду, - мастерски умеете пользоваться
 минутой откровенности.

 - Это потому, - подхватил другой офицер в бурке и белой кавалерийской
 фуражке, - что мы верим русской пословице: что у трезвого на уме, то у
 пьяного на языке.

 - Посмотрите, если они сегодня не будут отрекаться от своих вчерашних слов.

 - Не думаю, - сказал с какой-то странной улыбкою артиллерийской офицер.

 - Куда мы теперь отправляемся? - спросил Зарецкой.

 - Мы перейдем на Владимирскую дорогу и, может быть, будем опять верстах в
 десяти от Москвы.

 - В десяти верстах! - повторил Зарецкой. - Что, если бы я мог как-нибудь
 узнать: жив ли мой друг Рославлев?

 - Я на вашем месте, - сказал артиллерийской офицер, - постарался бы с ним
 увидеться.

 - О! если б я мог побывать сам в Москве...

 - Почему же нет? Да знаете ли, что вам это даже нужно? Извините, но мне
 кажется, вы слишком жалуете наших неприятелей; так вам вовсе не мешает
 взглянуть теперь на Москву: быть может, это вас несколько поразочарует. Вы
 говорите хорошо по-французски; у нас есть полный конноегерской мундир:
 оденьтесь в него, возьмите у меня лошадь, отбитую у неприятельского офицера,
 и ступайте смело в Москву. Там теперь такое смешение языков и мундиров, что
 никому не придет в голову экзаменовать вас, к какому вы принадлежите полку.

 - А что вы думаете? - вскричал Зарецкой. - Если Рославлев жив, то, может
 быть, я найду способ вывезти его из Москвы и добраться вместе с ним до нашей
 армии.

 - Может быть. Одевайтесь же скорее: мы сейчас выступаем.

В несколько минут Зарецкой, при помощи проворного казачьего урядника,
преобразился в неприятельского офицера, надел сверх мундира синюю шинель с
длинным воротником и, вскочив на лошадь, оседланную французским седлом,
сказал:

 - Как удивятся наши пленные, когда увидят меня в этом наряде. Да где ж они?..
 Ба! они еще спят. Надобно их разбудить.

 - Зачем? - перервал артиллерийской офицер, садясь на лошадь.

 - Мы со всех сторон окружены французами, где нам таскать с собою пленных.

 - Но мы идем отсюда.

 - А они остаются.

 - Да теперь, покуда они спят...

 - И не проснутся! - сказал серб, закуривая спокойно свою трубку.

У Зарецкого сердце замерло от ужаса; он взглянул с отвращением на своих
товарищей и замолчал. Весь отряд, приняв направо, потянулся лесом по узкой
просеке, которая вывела их на чистое поле. Проехав верст десять, они стали
опять встречать лесистые места и часу в одиннадцатом утра остановились
отдохнуть недалеко от села Карачарова в густом сосновом лесу.

 - Ну, если вы не передумали ехать в Москву, - сказал артиллерийской офицер, -
 то ступайте теперь: я приму отсюда налево и остановлюсь не прежде, как буду
 от нее верстах в тридцати.

Покормив лошадей подножным кормом и отдохнув, отряд приготовился к
выступлению; а Зарецкой, простясь довольно холодно с бывшими своими
товарищами, выехал из леса прямо на большую дорогу, которая шла через село
Карачарово. Подъехав к длинной гати, проложенной по низкому месту вплоть до
самого селения, Зарецкой увидел, что перед околицей стоит сильный
неприятельский пикет. Желая как можно реже встречаться с теперешними своими
сослуживцами, он принял налево полем и продолжал объезжать все деревни и
селения, наполненные французами. Изредка встречались с ним бродящие по
огородам солдаты: одни, как будто бы нехотя, прикладывали руки к своим
киверам; другие, взглянув на него весьма равнодушно, продолжали рыться между
гряд. С приближением его к Москве число этих бродяг беспрестанно
увеличивалось; близ Спасской заставы по всем огородам были рассыпаны солдаты
всех наций. Зарецкой приметил, что многие из них таскали за собой обывателей
из простого народа, на которых, как на вьючных лошадей, накладывали мешки с
картофелем, репою и другими огородными овощами. Подъезжая к заставе, он думал,
что его закидают вопросами; но, к счастию, опасения его не оправдались.
Часовой, в изорванной шинели, в протоптанных башмаках и высокой медвежьей
шапке, не сделал ему на караул, но зато и не обеспокоил его никаким вопросом.

Какое странное и вместе плачевное зрелище представилось Зарецкому, когда он
въехал в город! Вместо улиц тянулись бесконечные ряды труб и печей, посреди
которых от времени до времени возвышались полуразрушенные кирпичные дома; на
каждом шагу встречались с ним толпы оборванных солдат: одни, запачканные
сажею, черные, как негры, копались в развалинах домов; другие, опьянев от
русского вина, кричали охриплым голосом: "Viva I' Empereur!" (Да здравствует
император! (фр.)) - шумели и пели песни на разных европейских языках. Обломки
столов и стульев, изорванные картины, разбитые зеркала, фарфор, пустые
бутылки, бочки и мертвые лошади покрывали мостовую. Все это вместе
представляло такую отвратительную картину беспорядка и разрушения, что
Зарецкой едва мог удержаться от восклицания: "Злодеи! что сделали вы с
несчастной Москвою!" Будучи воспитан, как и большая часть наших молодых людей,
под присмотром французского гувернера, Зарецкой не мог назваться набожным; но,
несмотря на это, его русское сердце облилось кровью, когда он увидел, что
почти во всех церквах стояли лошади; что стойла их были сколочены из икон,
обезображенных, изрубленных и покрытых грязью. Но как описать его негодование,
когда, проезжая мимо одной церкви, он прочел на ней надпись: "Конюшня генерала
Гильемино". "Нет, господа французы! - вскричал он, позабыв, что окружен со
всех сторон неприятелем, - это уже слишком!.. ругаться над тем, что целый
народ считает священным!.. Если это, по-вашему, называется отсутствием всех
предрассудков и просвещением, так черт его побери и вместе с вами!" Когда он
стал приближаться к середине города, то, боясь встретить французского
генерала, который мог бы ему сделать какой-нибудь затруднительный вопрос,
Зарецкой всякий раз, когда сверкали вдали шитые мундиры и показывались толпы
верховых, сворачивал в сторону и скрывался между развалинами. Несколько раз
случалось ему, для избежания подобной встречи, въезжать в какую-нибудь залу
или прятаться за мраморным камином и потом снова выбираться на улицу сквозь
целый ряд комнат без полов и потолков, но сохранивших еще по тестам свою
позолоту и живопись. Переехав Яузу, Зарецкой пустился рысью по набережной
Москвы-реки, мимо уцелевшего воспитательного дома, и, миновав благополучно
Кремль, заметил, что на самой средине Каменного моста толпилось много народа.
Когда он подъехал к этой толпе, которая занимала всю ширину моста, то должен
был за теснотою приостановить свою лошадь подле двух гвардейских солдат. Они
разговаривали о чем-то с большим жаром.

 - Как! - вскричал одни из них, - обе молодые девушки?..

 - Да! - отвечал другой, - они обе в моих глазах бросились с моста прямо в
 реку.

 - Matin! Sont elles farouches ces bourqeoises de Moscou!.. (Вот так штука! Ну
 и дикарки эти московские горожанки! (фр.)) Броситься в реку оттого, что двое
 гвардейских солдат предложили им погулять и повеселиться вместе с ними!.. Ну
 вот, к чему служит парижская вежливость с этими варварами!

 - Правда, - сказал первый солдат, - они тащили их насильно.

 - Насильно!.. насильно!.. Но если эти дуры не знают общежития!.. Что за народ
 эти русские!.. Мне кажется, они еще глупее немцев... А как бестолковы!.. С
 ними говоришь чистым французским языком - ни слова не понимают. Sacristie!
 Comine ils sontbetes ces barbares! (Черт возьми! Как глупы эти варвары!
 (фр.))

 - Здравствуй, Дюран! - сказал кто-то на французском языке позади Зарецкого.

 - Ну что, доволен ли ты своей лошадью? - продолжал тот же голос, и так
 близко, что Зарецкой оглянулся и увидел подле себя кавалерийского офицера,
 который, отступя шаг назад, вскричал с удивлением:

 - Ах, боже мой! я ошибся, извините!.. я принял вас за моего приятеля... но
 неужели он продал вам свою лошадь?.. Да! Это точно она!.. Позвольте спросить,
 дорого ли вы за нее заплатили?

 - Четыреста франков, - отвечал наудачу Зарецкой.

 - Только?.. Он заплатил мне за нее восемьсот, а продал вам за четыреста!..
 Странно!.. Вы служите с ним в одном полку?

 - Нет! - отвечал отрывисто Зарецкой, стараясь продраться сквозь толпу.
 Поворачивая во все стороны лошадь, он нечаянно распахнул свою шинель.

 - Это странно! - сказал кавалерист, - вы служите не вместе с Дюраном, а на
 вас, кажется, такой же мундир, как и на нем.

 - Мундиры наших полков очень сходны... Но извините!.. Мне некогда...
 Посторонитесь, господа!

 - Что это? - продолжал кавалерист, заслонив дорогу Зарецкому. - Так точно! На
 вас его сабля!

 - Я купил ее вместе с лошадью.

 - Эту саблю?.. Позвольте взглянуть на рукоятку... Так и есть, на ней вырезано
 имя Аделаиды... странно! Он получил ее из рук сестры моей и продал вам вместе
 с своею лошадью...

 - Да, сударь! вместе с лошадью...

 - Извините!.. Но это так чудно... так непонятно... Я знаю хорошо Дюрана: он
 не способен к такому низкому поступку.

 - То есть я солгал? - перервал Зарецкой, стараясь казаться обиженным.

 - Да, сударь! это неправда!

 - Неправда! - повторил Зарецкой ужасным голосом. - Un dementi! a moi...
 (Упрекать во лжи! меня... (фр.))

 - Как вас зовут, государь мой?

 - Позвольте мне прежде узнать...

 - Ваше имя, сударь?

 - Но растолкуйте мне прежде...

 - Ваше имя и ни слова более!..

 - Капитан жандармов Рено; а вы, сударь?..

 - Капитан Рено?.. Очень хорошо... Я знаю, где вы живете... Мы сегодня же
 увидимся... да, сударь! сегодня же!.. Un dementi а moi...(Упрекать во лжи!
 меня... (фр.)) - повторил Зарецкой, пришпоривая свою лошадь.

 - Господин офицер!.. господин офицер!.. - закричали со всех сторон - Тише! вы
 нас давите!.. Ай, ай, ай! Misericorde!..( Помилосердствуйте!.. (фр.)) Держите
 этого сумасшедшего!..

Но Зарецкой, не слушая ни воплей, ни проклятий, прорвался, как бешеный, сквозь
толпу и, выскакав на противуположный берег реки, пустился шибкой рысью вдоль
Полянки.

Зарецкой вздохнул свободно не прежде, как потерял совсем из виду Каменный
мост. Не опасаясь уже, что привязчивый жандармский офицер его догонит, он
успокоился, поехал шагом, и утешительная мысль, что, может быть, он скоро
обнимет Рославлева, заменила в душе его всякое другое чувство. Почти все дома
около Серпуховских ворот уцелели от пожара, следовательно он имел полное право
надеяться, что отыщет дом купца Сеземова. Доехав до конца Полянки, он
остановился. Несколько сот неприятельских солдат прохаживались по площади.
Одни курили трубки, другие продавали всякую всячину. Посреди всех германских
наречий раздавались иногда звучные фразы итальянского языка, перерываемые
беспрестанно восклицаниями и поговорками, которыми так богат язык французских
солдат; по во всей толпе Зарецкой не заметил ни одного обывателя. Он объехал
кругом площадь, заглядывал во все окна и наконец решился войти в дом, над
дверьми которого висела вывеска с надписью на французском и немецком языках:
золотых дел мастер Франц Зингер.

Привязав у крыльца свою лошадь, Зарецкой вошел в небольшую горенку, обитую
изорванными обоями. Несколько плохих стульев, разбитое зеркало и гравированный
портрет Наполеона в черной рамке составляли всю мебель этой комнаты. Позади
прилавка из простого дерева сидела за работою девочка лет двенадцати в
опрятном ситцевом платье. Когда она увидела вошедшего Зарецкого, то, вскочив
проворно со стула и сделав ему вежливый книксен (поклон, сопровождающийся
приседанием (нем.)), спросила на дурном французском языке: "Что угодно
господину офицеру?" Потом, не дожидаясь его ответа, открыла с стеклянным
верхом ящик, в котором лежали дюжины три золотых колец, несколько печатей,
цепочек и два или три креста Почетного легиона.

 - Где хозяин? - спросил Зарецкой.

 - Папенька? Его нет дома.

 - Не знаешь ли, миленькая, где здесь дом купца Сеземова?

 - Сеземова? Не знаю, господин офицер; но если вам угодно немного подождать,
 папенька скоро придет: он, верно, знает.

Зарецкой кивнул в знак согласия головою, а девочка села на стул и принялась
снова вязать свой белый бумажный колпак с синими полосками.

 Прошло с четверть часа. За