сотой с нашу хижину. Мы судорожно вцепились в весло и
беспомощно стали ждать, когда водяная глыба обрушится на нас и на  плот.  Но
каждый раз нас ожидал сюрприз, и мы облегченно вздыхали.  "Кон-Тики"  слегка
приподнимал свой нос и спокойно, тихо  вползал  на  гребень  волны,  а  вода
скатывалась вдоль его бортов. Затем мы опускались во впадину между волнами и
ожидали следующего вала. Самые большие волны,  шли,  как  правило,  одна  за
другой, по две или три сразу, между ними катилось несколько небольших  волн.
И лишь только тогда, когда две большие волны набегали сразу одна за  другой,
последняя обрушивалась на плот, а первая еще держала в  воздухе  его  корму.
Поэтому было совершенно необходимо обмотать бечеву вокруг туловища  рулевого
и закрепить ее прочно за плот. Ведь  поручней  на  плоту  не  было.  Рулевой
должен был следить за тем, чтобы ветер дул с кормы, а нос  смотрел  прямо  в
море. Мы укрепили на ящике на корме старый компас со спасательной  лодки,  и
Эрик проверял правильность курса, определял местонахождение и скорость  хода
плота. Мы не знали, где находимся: небо было покрыто облаками, а горизонт  -
сплошным хаосом волн. Вахту у кормового весла несли двое, и  им  приходилось
напрягать все силы в борьбе  с  прыгающим  рулем;  остальные  члены  экипажа
пытались тем временем хоть немного уснуть в открытой хижине. Когда  на  плот
надвигалась гигантская волна, вахтенные оставляли весло, надеясь на канатные
оттяжки, а сами бросались к торчавшему из крыши хижины бамбуковому  шесту  и
крепко хватались за него. Массы воды обрушивались на корму и исчезали  между
бревнами. Тогда вахтенные спешили  обратно  к  веслу,  чтобы  схватить  его,
прежде чем вывернется парус и повернется плот. Часто волны били в бок  плота
и заливали хижину. Когда же волны шли с кормы,  то  они  мгновенно  исчезали
между бревнами и  редко  достигали  стен  хижины.  Преимущества  плота  были
очевидны. Через круглые бревна кормы вода уходила, как через решето,  и  чем
больше было дыр, тем было лучше.
     В полночь мы увидели сигнальные огни судна,  шедшего  на  север.  Около
трех часов ночи в том же направлении прошло еще одно судно.  Мы  размахивали
керосиновым фонарем и подавали сигналы электрическими карманными фонариками,
но они нас  не  видели,  и  огни  медленно  прошли  и  скрылись  в  северном
направлении. На борту парохода вряд ли  кто  мог  подумать,  что  вблизи  на
волнах качается настоящий плот инков. Мы на плоту также не думали,  что  это
были последние суда и последние люди, которых мы встретили за время перехода
через океан.
     Подобно  пиявкам  присасывались  мы  во  мгле  к  кормовому   веслу   и
чувствовали, как холодная вода стекает с волос, а весло тем временем трепало
нас взад и вперед, руки немели от напряжения. В течение первых дней и  ночей
мы прошли хорошую школу - из сухопутных крыс мы превратились  в  моряков.  В
первые сутки мы  установили  двухчасовую  вахту  у  кормового  весла,  после
которой полагалось три часа отдыха; через каждый час новый вахтенный  сменял
вахтенного, отдежурившего два часа. Во время вахты приходилось напрягать  до
предела все мускулы, чтобы держать нужный курс. Устав поворачивать  кормовое
весло, мы переходили на другую сторону и просто тянули его; а когда  слабели
руки и начинала болеть грудь, мы толкали его спиной. У нас были в синяках  и
грудь и спина. Когда наконец приходила смена,  мы  полуобморочном  состоянии
ползли в бамбуковую хижину, привязывали к ноге веревку и мгновенно  засыпали
в промокшей от морской воды одежде, не добравшись до спальных мешков;  но  в
тот же момент кто-то дергал за ногу: три часа прошли, как сказка, надо  было
снова выходить на корму и сменять одного из вахтенных у весла.
     Следующая ночь была  еще  хуже:  волны,  вместо  того  чтобы  утихнуть,
вздымались все выше и выше. Двухчасовая борьба с кормовым  веслом  оказалась
для нас непосильной - во вторую половину вахты мы  выбились  из  сил.  Волны
шутя перекатывались на палубу и швыряли нас из стороны в сторону.  Тогда  мы
перешли на одночасовую вахту и полуторачасовой отдых. В неустанной борьбе  с
непрерывно наступавшими грозными волнами  прошли  первые  шестьдесят  часов.
Волны всевозможных видов - высокие и низкие, остроконечные  и  закругленные,
одна волна на вершине другой - бросались на нас. Хуже всех  чувствовал  себя
Кнут. Мы освободили его от вахты. Он страдал морской болезнью и через равные
промежутки времени приносил жертву Нептуну, Обычно он лежал в углу  каюты  и
молча страдал. Попугай сидел нахохлившись в клетке. Каждый раз,  когда  плот
неожиданно подбрасывало и волны глухо ударяли в стенку, обращенную к  корме,
он повисал на жердочке, стучал клювом и хлопал крыльями.  "Кон-Тики"  качало
не очень сильно. Он выносил волны намного  лучше,  чем  любое  другое  судно
таких же размеров,  но  невозможно  было  предугадать,  в  какую  сторону  в
следующий  раз  накренится  палуба.  Килевая  и  бортовая  качка  непрерывно
сменялась, и мы  поэтому  не  могли  выработать  у  себя  уверенную  походку
моряков.
     На третью ночь море несколько утихло, хотя ветер был все  еще  сильный.
Около четырех часов ночи, прежде чем  вахтенный  успел  принять  необходимые
меры, из тьмы внезапно со свистом  налетел  ветер  и  повернул  плот  кормой
вперед. Парус так замолотил по хижине, что чуть не лопнул и не развалил  наш
дом, Все мы выскочили на палубу спасать груз и, ухватившись за все канаты  и
шкоты, пытались повернуть плот на нужный галс*, чтобы парус надулся и  мирно
выполнял свое назначение.
     *Галс-курс корабля относительно ветра.

     Но плот отказался повиноваться. Он хотел идти кормой вперед - и  баста.
Мы тянули, натягивали и гребли изо всех  сил,  но  единственным  результатом
было лишь то, что двоих из нас захлестнуло в темноте парусом и чуть было  не
сбросило за борт... Море наконец стало как  будто  стихать.  Закоченевшие  и
измученные, с руками, покрытыми ссадинами, и со слипавшимися  от  бессонницы
глазами, мы совсем ослабели. Следовало, невидимому, поберечь силы на случай,
если погода станет хуже. Как знать, что  еще  будет?  Мы  спустили  парус  и
завернули его вокруг бамбуковой реи. "Кон-Тики" лег против волны и запрыгал,
как пробка. Мы крепко привязали все.  что  было  на  палубе,  забрались  все
шестеро в маленькую бамбуковую хижину, прижались друг к другу и  уснули  как
убитые.
     Нам и в голову не приходило, что  наши  самые  трудные  вахты  остались
позади. И лишь только далеко-далеко в море мы постигли простой, но в  то  же
время гениальный способ инков управлять плотом.
     Мы проснулись, когда  уже  давным-давно  было  утро.  Попугай  свистел,
кричал и прыгал по жердочке взад и вперед.  Море  по-прежнему  бушевало,  но
волны были не такие косматые и дикие, как накануне, они казались  круглее  и
ровнее. Первое, что мы заметили, был  солнечный  луч,  пробивавшийся  сквозь
бамбуковый потолок хижины и придававший всему веселый и радостный  вид.  Что
нам было до того, что волны кипели и бурно вздымались! Они не трогали нас на
плоту. Какое значение имело то, что они дыбились перед  самым  нашим  носом,
если мы знали, что плот в одно мгновение, как каток, взберется и скатится со
вспенившегося гребня! Огромная грозная водяная гора только поднимет  его  на
себе и пройдет с ворчаньем у нас под  ногами.  Древние  перуанские  мореходы
знали, что они делали; они не строили для  дальних  плаваний  суда  с  полым
корпусом, который могла залить вода, они не строили также длинных судов.  Их
плоты преодолевали волны одну за другой. По  правде  говоря,  наш  бальзовый
плот походил на дорожный каток из пробки.
     В полдень Эрик определил высоту солнца над горизонтом и установил,  что
наряду с движением вперед под парусом нас сильно  сносило  к  северу,  вдоль
берега. Мы все еще находились в течении Гумбольдта, примерно  на  расстоянии
100  морских  миль  от  берега.  Наибольшую  угрозу  представляли  для   нас
предательские завихрения течения к югу от островов Галапагос. Они могли быть
роковыми для нас, если бы мы попали в них.  Сильные  морские  течения  могли
подхватить наш плот и унести его к берегам Центральной  Америки,  швыряя  во
все стороны. Мы же рассчитывали повернуть вместе с главным  потоком  течения
на запад до того, как нас  понесет  севернее  к  островам  Галапагос.  Ветер
по-прежнему дул с юго-востока.
     Мы подняли парус, повернули  плот  носом  в  море  и  вновь  установили
вахтенное дежурство у кормового весла.
     Кнут оправился от морской болезни и вместе с  Турстейном  взбирался  на
верхушку  качающейся  мачты,  где  они  пытались   установить   таинственные
радиоантенны, пользуясь воздушными змеями и  шарами.  Однажды  один  из  них
закричал из радиоугла нашей хижины, что он слышит обращенные к нам  позывные
военно-морской радиостанции в Лиме. Нам передавали, что  с  побережья  летит
самолет американского  посольства.  С  нами  хотели  еще  раз  проститься  и
посмотреть, как мы чувствуем себя на море.
     Вскоре мы установили прямую связь с самолетом и  совершенно  неожиданно
обменялись несколькими словами с секретарем экспедиции Гердой Вулд,  которая
находилась на борту самолета.  Мы  сообщили,  насколько  могли  точно,  наши
координаты и беспрестанно посылали в  эфир  пеленгаторные  сигналы.  Самолет
"ARMY-119" то приближался, то удалялся,  и  голос  в  эфире  то  слабел,  то
становился отчетливее. Но мы так и не услышали шума  моторов  и  не  увидели
самолета. Найти среди  волн  маленький  плот  было  не  так  легко,  а  наше
собственное поле зрения было весьма  ограниченно,  В  конце  концов  самолет
бросил поиски и вернулся обратно. Это была  последняя  попытка  связаться  с
нами.
     В последующие дни  море  по-прежнему  было  бурным,  волны  с  шипеньем
набегали с юго-востока, но интервалы между  ними  были  больше  и  управлять
плотом стало значительно легче. Ветер и волны ударяли с левой стороны плота,
волны реже и реже перекатывались через рулевого, а плот  лежал  на  заданном
курсе и не  вертелся.  С  напряженным  вниманием  следили  мы  за  тем,  как
юго-восточный пассат и течение Гумбольдта с каждым  днем  относили  нас  все
дальше и дальше, к встречным течениям у островов Галапагос. Мы  стремительно
шли на северо-запад, проходя в среднем в сутки 55-60 морских миль; а однажды
поставили рекорд - прошли за  день  71  морскую  милю,  то  есть  более  130
километров.
     - А как на островах Галапагос - хорошо?  -  спросил  осторожно  Кнут  и
посмотрел на карту, испещренную отметками координат  местонахождения  нашего
плота. Они были похожи на  палец,  угрожающе  указывавший  на  заколдованные
острова.
     - Вряд ли, - ответил я. - Говорят, что незадолго до  открытия  Колумбом
Америки вождь инков Тупака Юпанки отплыл из Эквадора на  острова  Галапагос.
Но ни он, ни другие индейцы там не остались: на этих островах нет воды.
     - Чудесно! - сказал Кнут. - Ну и мы пошлем к черту эти острова, как  те
инки.
     Мы в конце концов так привыкли к морю, что не обращали на него никакого
внимания. Что нам было до того, что под нами тысячи  морских  саженей  воды,
если плот и мы все время находились  на  поверхности?  Но  все  же  возникал
серьезный вопрос: как долго мы еще продержимся на поверхности? Не  подлежало
сомнению, что бальзовые деревья поглощали воду. Хуже всего обстояло  дело  с
поперечным  бревном  на  корме.  Мы  могли   вдавить   почти   полпальца   в
грибоподобную древесину, и вмятина заполнялась водой. Не  говоря  никому  ни
слова, я отщепил кусочек от пропитанного водой бревна и бросил его  в  море.
Он пошел медленно ко дну. Позже я заметил, что и другие  проделывают  то  же
самое, думая, что никто этого не видит. Затаив  дыхание,  следили  они,  как
насыщенный водой кусочек дерева медленно погружается в зеленую  воду.  Перед
отплытием мы нанесли на плоту ватерлинию*, но в бурном море было  невозможно
определить осадку плота.
     *Ватерлиния - линия осадки при полной нагрузке судна.

     Бревна были то глубоко в воде, то высоко в воздухе. Мы воткнули  нож  в
одно из бревен и, к своей радости, обнаружили, что на глубине приблизительно
одного дюйма древесина была сухой. Мы  высчитали,  что  если  плот  будет  и
дальше поглощать воду с такой же быстротой, то он поплывет под водой как раз
к тому времени, когда мы надеялись увидеть землю. Однако мы тут  же  решили,
что древесный сок воспрепятствует дальнейшему поглощению воды.
     В первые недели путешествия над нашими головами висела еще одна  угроза
- тросы. Мы о них не думали днем, все были сильно заняты; но когда наступала
темнота и мы залезали в свои спальные мешки в  хижине,  у  нас  было  больше
времени думать, чувствовать и слушать. Мы лежали на набитых травой  матрацах
и чувствовали, как камышовая  цыновка  поднималась  и  опускалась  под  нами
вместе с бревнами.
     Двигался плот, двигались также и бревна,  каждое  само  по  себе.  Одно
поднималось, другое тихо и медленно опускалось. Конечно,  двигались  они  не
так уж сильно, но казалось,  что  мы  лежим  на  спине  какого-то  большого,
глубоко дышащего животного. Поэтому мы решили ложиться вдоль  стволов.  Хуже
всего было в первые две ночи, но мы были так утомлены, что  не  обратили  на
это внимания. Позже тросы пропитались водой,  они  немного  сели,  и  девять
бревен начали вести себя несколько спокойнее. Но все же на плоту мы  никогда
не имели ровной поверхности. Она никогда не была спокойной. Бревна двигались
вверх, вниз, во всех пазах и соединениях, и все  предметы,  находившиеся  на
них, также все время  то  опускались,  то  поднимались.  Бамбуковая  палуба,
двойная мачта, плетенные из расщепленного бамбука  стенки  хижины,  покрытая
листьями крыша - все было принайтовано, скреплено и перевязано лишь канатами
и поэтому двигалось в различных направлениях. Это почти  не  замечалось,  но
это было так. Если один угол хижины поднимался, то  другой  в  то  же  время
опускался; и если в одной  половине  крыши  бамбуковые  стволы  устремлялись
вперед, то в другой части они откидывались назад. И когда мы смотрели  через
входное отверстие, то движение становилось  еще  более  заметным:  казалось,
медленно вращалось небо, а волны старались его лизнуть.
     Все давило на крепления. Всю ночь напролет мы слышали, как они скрипели
и стонали, визжали и терлись. Казалось, что какой-то хор пел жалобную песню.
хор, в котором у каждого каната был свой голос, в зависимости от того, какой
толщины он был и как крепко был натянут. Каждое утро мы тщательно  проверяли
канаты. Осматривали канаты и под плотом: один из нас погружал голову в  воду
над краем плота, а двое других держали его крепко за ноги.
     Но крепления не сдавали. Моряки утверждали, что они выдержат всего  две
недели. Вопреки их единодушным предсказаниям, мы нигде не видели ни малейших
признаков износа тросов, и лишь когда мы были далеко  в  море,  нашли  этому
объяснение. Бальзовая древесина была настолько мягкой, что тросы не  терлись
об нее, а медленно в нее впивались и таким образом были защищены от износа.
     Через восемь дней после нашего старта волны несколько  улеглись,  и  мы
заметили, что зеленое море стало синим. И если раньше мы шли  на  норд-вест,
то теперь плот лежал на курсе вест-норд-вест; по  нашему  мнению,  это  было
первым слабым указанием на то, что мы выходим из прибрежного  течения,  и  у
нас появилась некоторая надежда выйти в океан.  Уже  в  первый  день,  когда
буксир ушел и мы остались одни, мы заметили  стайки  рыб  вокруг  плота,  но
управление доставляло нам слишком много забот и нам было не до рыбной ловли.
На другой день мы врезались в косяк  сардин,  а  вскоре  показалась  голубая
акула длиной около 8 футов;  она  перевернулась,  блеснув  белым  брюхом,  и
потерлась о корму, на которой стояли у руля голоногие Герман и Бенгт.  Затем
она сделала несколько кругов вокруг плота и скрылась, как только мы  достали
гарпун.
     На следующий день нас навестили тунцы, бонито  и  золотые  макрели.  На
палубу  упала  летучая  рыбка;  мы  воспользовались  ею,  как  приманкой,  и
моментально поймали две золотые макрели, весом по 10-15 килограммов  каждая,
обеспечив себя едой на несколько дней. Во время вахту c кормового  весла  мы
часто наблюдали совершенно неизвестных нам рыб,  а  однажды  попали  в  стаю
дельфинов, которым, казалось, не было числа. Море  кишело  черными  спинами.
Тесно сгрудившись, они плыли рядом  с  плотом.  Насколько  доставал  глаз  с
верхушки мачты, мы видели дельфинов, выскакивающих из воды то здесь, то там.
Мы все ближе подходили к экватору и все больше удалялись от  берега,  и  все
больше попадалось  нам  летучих  рыб.  Наконец  вокруг  раскинулось  залитое
солнцем величественное  ярко-синее  море,  катившее  свои  волны,  время  от
времени подергиваясь рябью от порывов ветра. Летучие рыбы  дождем  блестящих
снарядов вырывались из воды, уносились вперед и, исчерпав силы,  исчезали  в
волнах.
     Стоило только выставить ночью на палубу зажженный  керосиновый  фонарь,
как со всех сторон мчались на огонек большие и маленькие летучие рыбы. Часто
они натыкались на бамбуковую хижину или парус и беспомощно падали на палубу.
Находясь вне своей родной стихии - воды, - они не могли взять разгон,  чтобы
подняться в воздух, и лежали на палубе, беспомощно  трепыхаясь,  похожие  на
пучеглазых сельдей с длинными узкими плавниками. Иногда с палубы  раздавался
взрыв крепких слов - это выпрыгнула  из  воды  летучая  рыба  и  на  большой
скорости шлепнула по лицу пострадавшего. Они мчались обычно как оглашенные и
если попадали в лицо, то оно сразу начинало гореть и щипать. Но  потерпевшая
сторона скоро забывала об этом не спровоцированном  нападении.  Ведь  это  и
было, несмотря на все превратности, романтикой моря - со всеми его дарами, с
восхитительными блюдами из  рыбы,  прилетавшей  прямо  на  стол.  Мы  жарили
летучих рыб на завтрак; и то ли это зависело от  рыб,  то  ли  от  повара  и
нашего аппетита, но по вкусу они напоминали нам форель.
     Первой обязанностью кока, когда  он  просыпался,  было  обойти  плот  и
собрать всех летучих рыб, которые за  ночь  приземлились  на  нашей  палубе.
Обычно мы находили около полудюжины рыб, а однажды  утром  собрали  двадцать
шесть штук. Кнуту пришлось один раз очень расстроиться: он готовил завтрак и
поджаривал хлеб,  а  летучая  рыба,  вместо  того  чтобы  попасть  прямо  на
сковородку, ударилась об его руку.
     Свою истинную близость с морем мы полностью осознали лишь тогда,  когда
Турстейн, проснувшись в одно прекрасное утро, нашел на подушке  сардинку.  В
хижине было так тесно, что Турстейн клал подушку в дверях и  кусал  за  ногу
всякого, кто, выходя ночью из хижины, нечаянно  наступал  ему  на  лицо.  Он
схватил сардинку за хвост и дал  ей  самым  наглядным  образом  понять,  что
питает глубокую симпатию ко всем сардинам: он отправил ее на сковородку.  Мы
постарались убрать подальше свои ноги и предоставили Турстейну на  следующую
ночь больше места; но тогда произошло событие,  которое  вынудило  Турстейна
устроиться спать на груде кухонной утвари, сложенной в радиоуголке.
     Это произошло несколькими ночами позже. Было  облачно  и  очень  темно.
Турстейн поставил керосиновый  фонарь  около  головы,  с  тем  чтобы  ночные
дежурные видели, куда они ступают, когда выходят из хижины или входят в нее.
Около четырех часов ночи Турстейн проснулся  от  того,  что  фонарь  упал  и
что-то мокрое и холодное шлепало по его ушам. "Летучая рыба", подумал  он  и
протянул в темноту руку, чтобы сбросить ее. Но он схватил что-то  длинное  и
скользкое, извивавшееся подобно змее, и  моментально  выпустил,  потому  что
почувствовал ожог. Пока Турстейн пытался  зажечь  фонарь,  невидимый  ночной
гость прыгнул прямо к Герману. Герман  немедленно  вскочил,  разбудил  меня,
причем я решил, что к нам забрался кальмар, разгуливающий по  ночам  в  этих