того острова прибыли сюда некогда с Большой Рапы - с  востока,  с
острова Пасхи, ближайшего к южноамериканскому континенту.
     Третье и последнее название этого ключевого острова -  "Матакитеранги".
что означает "Глаз. смотрящий на небо".  На  первый  взгляд  название  может
показаться сомнительным, так как низменный остров Пасхи  может  видеть  небо
отнюдь не так ясно, как гористые острова - например, Таити,  Маркизские  или
Гавайские. Но слово "Ранги"  -  "небо"  -  имеет  для  полинезийцев  двойное
значение. Оно было первой родиной предков, святой  землей  солнечного  бога,
покинутым царством Тики. И поэтому особенно показательным является  то.  что
из всех тысяч островов Тихого океана только их  форпост  -  остров  Пасхи  -
называется "Глазом, смотрящим на небо". Это еще более  поразительно  потому,
что сходное название "Матаранги", что по-полинезийски означает "Глаз  неба",
дано древнему перуанскому местечку на побережье Тихого океана,  находящемуся
напротив острова Пасхи и у самых развалин города Кон-Тики в Андах.
     Один лишь остров Пасхи давал нам множество  тем  для  бесед,  когда  мы
сидели  на  палубе  под  звездным  небом  и  чувствовали  себя   участниками
доисторических приключений. Нам казалось, будто мы только тем  и  занимались
еще со времен Тики, что плавали по морям под солнцем  и  звездами  и  искали
землю.
     У нас уже больше не было того уважения к  морю  и  волнам,  которое  мы
чувствовали раньше. Мы знали их и их отношение к нам и к плоту.  Даже  акула
стала для нас обыкновенной частью пейзажа. Мы знали и ее и все  ее  повадки.
Мы уже больше не хватались за ручные гарпуны и даже не  двигались  с  места,
если она появлялась рядом, когда мы  сидели  на  краю  плота.  Наоборот,  мы
готовы были позлить ее немножко и хватали  за  спинной  плавник,  когда  она
невозмутимо скользила вдоль бревен. Это  понемногу  развилось  в  совершенно
новый вид спорта-единоборство с акулой без лесы.
     Начали мы весьма скромно. Надо  сказать,  что  мы  вылавливали  золотых
макрелей  больше,  чем  могли  съесть.  Мы  не  хотели   лишиться   любимого
развлечения, и в то же время жаль было губить зря рыбу на наживку, а  потому
мы изобрели ужение без крючка, доставлявшее удовольствие и нам  и  макрелям.
Мы просто привязывали неиспользованную летучую рыбу на шнурок  и  заставляли
ее танцевать на поверхности моря. Золотые макрели взвивались вверх и хватали
рыбу, а мы тянули;  тянули  и  макрели  -  каждый  в  свою  сторону,  причем
начиналось настоящее цирковое представление - одна макрель сменялась другой.
В конце концов мы получали удовольствие, а макрель - летучую рыбу. Затем  мы
затеяли такую же игру и с акулами. Мы крепко  привязывали  на  шнурок  кусок
рыбы или даже кулек с  остатками  обеда.  Вместо  того  чтобы,  как  обычно,
перевернуться на спину, акула просто высовывала рыло из воды и  приближалась
к куску с широко открытой пастью. Не успевала она сомкнуть челюсть,  как  мы
дергали за шнурок, и обманутая акула с непередаваемо озадаченным и  покорным
видом снова открывала пасть, но каждый раз, когда она готова была проглотить
приманку, кулек выскальзывал у нее из глотки. Дело кончалось тем, что  акула
плыла прямо к бревнам и прыгала,  как  голодная  собака,  за  едой,  которая
болталась над самым ее носом. Это походило на кормежку в зоологическом  саду
разевающего пасть бегемота. Однажды в конце июля,  через  три  месяца  после
нашего выхода в море, я записал в вахтенный журнал:
     "Мы установили дружественные отношения с акулой, которая плыла за  нами
сегодня. Во время обеда мы ее кормили и совали куски прямо в пасть. Она вела
себя, как собака, о которой с уверенностью  нельзя  сказать,  злая  она  или
ласковая. Нельзя отрицать, что акулы  могут  казаться  совсем  симпатичными,
если только не попадать им в пасть. Вообще  мы  довольны  их  обществом,  но
только не во время купанья".
     Однажды бамбуковая палка с привязанным к ней на шнурке кульком  с  едой
для акулы лежала на краю плота, и вдруг большая  волна  смыла  ее  за  борт.
Палка уже отплыла на несколько сотен метров от кормы плота,  как  вдруг  она
неожиданно  выскочила  и,  плывя  торчком,  принялась  нас  догонять,   явно
намереваясь вернуться на свое место. Когда она подплыла поближе, мы  увидели
10-футовую акулу, над которой бамбуковая палка торчала, как перископ.  Акула
проглотила пакет, но не перекусила шнура. Бамбуковая  палка  вскоре  нагнала
нас, спокойно проплыла мимо и наконец исчезла из виду.
     Хотя мы понемногу и начали смотреть на акулу  совсем  другими  глазами,
-но никогда не теряли  чувства  уважения  к  пяти-шести  рядам  острых,  как
бритва, зубов, скрывающихся в ее огромной пасти.
     Однажды Кнуту пришлось совсем неожиданно для себя  совершить  заплыв  в
обществе акулы. Быстрое движение плота и присутствие по соседству акул  были
причиной того, что мы запретили  всем  членам  экипажа  удаляться  во  время
купанья от плота. Но в тот день было очень тихо, мы только  что  втащили  на
плот следовавшую за нами акулу, и  потому  желающим  было  разрешено  быстро
окунуться в море. Кнут нырнул, проплыл под  водой  значительное  расстояние,
затем вынырнул и поплыл обратно. В тот же момент один из нас увидел с  мачты
настигающую Кнута тень, значительно больше его по размерам, но  находившуюся
глубже его. Мы предупредили его по возможности спокойно, чтобы не  создавать
паники, и Кнут стал набирать скорость. Но тень  плавала  лучше,  она  быстро
вынырнула  из  глубины  и  стала  нагонять  Кнута.  Они   пришли   к   плоту
одновременно. И как раз в тот  момент,  когда  Кнут  вскарабкался  на  плот,
большая 6-футовая акула проплыла под  его  животом  и  остановилась  у  края
плота. В благодарность за то, что она не догнала  Кнута,  мы  предложили  ей
лакомую голову макрели.
     Вообще следует сказать, что прожорливых акул  привлекает  скорее  запах
добычи, чем ее вид. С целью проверки этого наблюдения мы  садились  на  край
плота и спускали ноги в воду, и акулы спокойно подплывали к нам,  проплывали
мимо, удалялись на 2-3 метра и снова, повернув хвосты, возвращались к нам.
     Но если в воду попадала хоть капля  крови,  например  во  время  чистки
рыбы, то плавники акул были уже тут как тут, и чудовища сновали вокруг,  как
мясные мухи. Если же нам  случалось  выбросить  внутренности  акулы,  то  ее
сородичи буквально сходили с ума  и  бешено  набрасывались  на  добычу.  Они
яростно пожирали  печень  своих  собственных  собратьев,  и  если  мы  тогда
спускали ногу в воду, то акулы набрасывались на нее  с  быстротой  ракеты  и
вцеплялись зубами в то место бревен, где только что была нога. Между акулами
существует большое различие, потому что всякая акула в первую очередь жертва
своего характера.
     Наши отношения с акулой закончились тем, что мы  стали  таскать  ее  за
хвост. Тянуть животное за хвост обычно считается недостойным  видом  спорта,
но никто  еще  не  пытался  проделать  это  с  акулой.  На  самом  деле  это
захватывающий вид спорта.
     Для  того  чтобы  схватить  акулу  за  хвост,  нужно  дать  ей   сперва
какой-нибудь лакомый кусочек. Она с готовностью высовывает голову  из  воды,
чтобы его схватить. Обычно мы подавали акуле угощение в  пакете  на  шнурке,
потому что если ей дать хотя бы раз пищу  из  рук,  то  убедишься,  что  это
совсем не забавно. Одно дело,  когда  кормишь  из  рук  собаку  или  ручного
медведя - они впиваются зубами в мясо и грызут и рвут его до тех  пор,  пока
не оторвут порядочного куска или не вырвут его целиком; но если  попробовать
протянуть  с  безопасного  расстояния  крупную   макрель   акуле,   то   она
просто-напросто щелкнет челюстями, добрая половина рыбины исчезнет, а ты, не
почувствовав никакого рывка, так и останешься с  хвостом  в  руке.  Мы  сами
прилагали немало труда, чтобы разрезать  макрель  ножом  пополам;  акуле  же
достаточно было каких-то долей секунды, чтобы  двинуть  своими  треугольными
пилообразными зубами и с легкостью  машины  для  резания  колбас  перегрызть
спинной хребет и все остальное. Акулу было нетрудно схватить за высунутый из
воды хвост, когда она перевертывалась,  чтобы  снова  нырнуть.  Чешуя  акулы
напоминает грубую наждачную бумагу,  ее  легко  удержать  в  руке,  особенно
потому, что в середине верхней части хвоста есть  вмятина  и  за  это  место
можно ухватиться. У акулы тогда уже нет никакой возможности вырваться; нужно
лишь сделать рывок до того, как акула очухается, и прижать возможно  большую
часть хвоста к бревнам.
     Первые  одну-две  секунды  акула  ничего  не  соображает,   затем   она
принимается биться и  бороться  передней  частью  тела  самым  бессмысленным
образом, потому что без хвостового плавника она беспомощна. Сделав несколько
бешеных рывков, во время которых нам нужно было смотреть в оба, чтобы  хвост
был вплотную прижат к бревнам, озадаченная акула падает духом  и  становится
совершенно беспомощной. Внутренности ее опускаются ближе к голове,  и  акула
оказывается парализованной. Тогда  она  затихает  и  вяло  повисает,  ожидая
дальнейших событий. Значит,  наступил  момент,  чтобы  напрячь  все  силы  и
втащить ее на плот. Нам редко удавалось втащить тяжелую хищницу  больше  чем
наполовину, но тогда  она  оживала  и  дальше  справлялась  сама.  Яростными
рывками она продвигала голову на  бревна,  и  затем  нам  оставалось  только
рвануть ее изо всех сил и как можно скорее  броситься  врассыпную,  если  мы
хотели спасти свои ноги. В этот  момент  акула  отнюдь  не  была  в  хорошем
настроении, она носилась по палубе, и хвост  ее,  как  кувалда,  молотил  по
бамбуковой стене хижины. Теперь уже она  не  жалела  больше  своих  стальных
мускулов, пасть ее была широко раскрыта,  и  зубы  кусали  все,  что  им  ни
попадалось. Воинственный танец заканчивался иногда падением  акулы  в  море,
где она исчезала после  пережитого  позора,  но  чаще  всего  она  бесцельно
кружила по палубе, пока нам не удавалось набросить ей на хвост петлю или  же
пока она сама не прекращала навсегда лязгать своими ужасными зубами.
     Попугай приходил всегда в сильное волнение, когда у нас на  борту  была
акула. Он выбегал из хижины, с бешеной быстротой устремлялся на  крышу,  где
выбирал себе надежное место для наблюдения. Там  он  сидел,  кивал  головой,
порхал туда и обратно и кричал от возбуждения. Он быстро стал  первоклассным
моряком и был неистощим на разные шутки и проказы. Мы считали, что нас  было
семеро на плоту: шестеро людей и один попугай.  Крабу  Юханнесу  пришлось  в
конце концов примириться с тем, что мы считали его тварью с холодной кровью.
Ночью попугай залезал в свою клетку, висевшую  под  крышей  хижины,  а  днем
свободно прогуливался  по  палубе  или  висел  на  шесте,  проделывая  самые
головокружительные акробатические упражнения. На мачтовом штаге* у нас  были
сначала винтовые зажимы, но от них так быстро изнашивались  канаты,  что  мы
заменили их обычными морскими узлами.
     *Штаги - тросы, поддерживающие мачту.

     Когда штаги ослабевали под действием солнца и  ветра,  нам  приходилось
вновь натягивать их, чтобы мачты из тяжелого, как железо, мангрового  дерева
не кренились. Эта работа требовала участия всех нас. Мы тащили.  и  в  самый
критический  момент  попугай   начинал   взывать   своим   резким   голосом:
"Тащи-тащи!.. Та, та, та..." Если ему  удавалось  рассмешить  нас,  -он  сам
смеялся, шатался от собственных шуток и кружил вокруг штагов.
     Вначале попугай был недружелюбно  настроен  по  отношению  к  радистам.
Случалось,  что  они  сидели  в  своем  углу,  надев  магические   наушники,
счастливые и поглощенные налаживавшейся связью с каким-нибудь  любителем  из
Оклахомы. Вдруг в их наушниках воцарялась тишина и они не могли добиться  ни
одного звука, сколько бы ни трогали кнопки и как  бы  осторожно  ни  дергали
провода. Это означало, что попугай побывал наверху и перекусил антенну,  что
случалось очень часто в первое время, когда провод антенны  был  привязан  к
баллону. Но однажды попугай серьезно заболел. Он сидел  в  клетке,  хандрил,
два дня не прикасался к еде, а в его помете  поблескивали  кусочки  антенны.
Тогда радисты раскаялись в крепких словах, сказанных по  адресу  попугая,  а
попугай - в своих поступках. С этого дня Турстейн и Кнут  стали  его  самыми
близкими друзьями. Да, дело дошло до того, что  он  нигде  не  хотел  больше
спать, только в радиоуголке. Родным языком попугая,  когда  он  появился  на
плоту, был испанский, и Бенгт утверждал, что он стал говорить по-испански  с
норвежским акцентом задолго до того, как стал  подражать  любимым  словечкам
Турстейна на чистом норвежском языке.
     Проделки попугая и его яркая расцветка доставляли  нам  удовольствие  в
течение шестидесяти дней, а затем огромная волна захлестнула корму  и  смыла
его в то время, как он спускался вниз с мачтового штага. Когда мы  заметили,
что попугай оказался за бортом. было уже поздно: его нигде не было видно. Да
мы все равно и не смогли бы остановить и повернуть "Кон-Тики". Что  за  борт
упало, то пропало - в этом мы не раз убеждались на собственном опыте.
     Гибель попугая угнетающе повлияла на наше настроение в  тот  вечер.  Мы
знали, что нас ожидает такая же участь, если кто-нибудь  из  нас  упадет  за
борт во время ночной вахты.
     Поэтому мы  постановили  строго  соблюдать  все  правила  безопасности,
добавили еще бечеву для обвязывания во время ночной вахты и  напомнили  друг
другу, что два прошедших благополучно  месяца  еще  не  гарантируют  нас  от
всяких случайностей. Неосторожный шаг или необдуманное движение - и  с  нами
даже среди белого дня может случиться то же, что и с зеленым попугаем.
     Очень часто нам попадались плавающие на поверхности моря большие  белые
яйца кальмара, похожие на яйца страуса или  на  черепа.  Однажды  мы  видели
даже, как в одном из них извивается зародыш. Когда мы увидели эти белые шары
в первый раз рядом с  плотом,  мы  подумали,  что  пустое  дело  -  сесть  в
резиновую лодку и их достать. То же самое мы думали, когда  оборвался  канат
от сети для планктона и сама сеть осталась у нас в кильватере.  Мы  спустили
лодку, привязав ее канатом к плоту. К нашему удивлению, мы  обнаружили,  что
ветер  и  волны  оказывают  сильное  сопротивление,  а  канат,   соединяющий
резиновую лодку с "Кон-Тики", тормозил нас так сильно, что мы никак не могли
подплыть к тому месту, на котором только что были. Нам  иногда  и  удавалось
подойти почти вплотную к тому, что  мы  хотели  подобрать,  но  в  последний
момент канат, которым мы  были  привязаны  к  плоту,  дальше  не  пускал,  а
"Кон-Тики" этим пользовался и утаскивал нас на запад. "Что попало  за  борт,
останется за бортом!" - такой урок мы усвоили на основании печального опыта.
Кто хотел дожить до конца  путешествия,  должен  был  глядеть  в  оба,  пока
"Кон-Тики" держал свой нос  по  направлению  к  земле,  находившейся  по  ту
сторону океана.
     Пусто стало без попугая в  радиоуголке,  но  когда  на  следующий  день
тропическое солнце заиграло на поверхности Тихого океана, мы не могли больше
горевать. В следующие дни мы втащили на палубу много акул, в желудке которых
время от времени находили среди  голов  тунцов  и  других  редкостей  черный
загнутый клюв попугая, однако при  тщательном  рассмотрении  он  каждый  раз
оказывался клювом кальмара.
     Наши радисты с самого начала испытывали большие трудности. Уже в первый
день нашего плавания в водах течения Гумбольдта они  были  вынуждены  укрыть
под парусиной угол,, в котором  находилась  чувствительная  радиоаппаратура,
чтобы спасти от воды все, что возможно: вода начала струиться  по  ящикам  с
батареями. Кроме того, им пришлось решать и  другую  трудную  проблему:  как
установить довольно длинную  антенну  на  маленьком  плоту.  Они  попытались
поднять антенну с помощью бумажного змея, но порыв ветра сбил змея вниз и он
утонул в море. Тогда они решили поднять антенну  на  воздушном  баллоне,  но
тропическое солнце прожгло в нем дыры, он сжался и исчез в  океане.  Были  у
них, как известно,  большие  неприятности  с  попугаем.  К  этому  еще  надо
добавить, что мы провели четырнадцать дней в течении Гумбольдта, прежде  чем
выбрались из мертвой зоны около Анд, где на коротких волнах было  слышно  не
более, чем из пустой консервной банки.
     Но однажды коротковолновые позывные пробились, и сигнал  Турстейна  был
принят случайным радиолюбителем  в  Лос-Анжелосе,  который  настраивал  свой
аппарат, чтобы связаться с другим  радиолюбителем  в  Швеции.  Как  истинный
радиолюбитель, он первым  делом  спросил,  какой  системы  наш  аппарат,  и,
получив исчерпывающий ответ, спросил, кто такой Турстейн  и  где  он  живет.
Когда же он  узнал,  что  Турстейн  живет  в  бамбуковой  хижине  на  плоту,
путешествуя по Тихому океану, что-то странно заклокотало в  аппарате,  после
чего Турстейн поспешил добавить другие подробности. Как только радиолюбитель
немного пришел в себя, он рассказал, что его зовут Гал, а его жену  -  Анна,
она родилась в Швеции. Он обещал  сообщить  нашим  семьям,  что  мы  живы  и
здоровы.
     В тот вечер нам  было  странно  сознавать,  что  совершенно  чужой  нам
человек, по имени Гал, киномеханик, живущий далеко, в кипучем  Лос-Анжелосе,
был единственным человеком в мире, который, кроме нас самих,  знал,  где  мы
находимся и что у нас все в порядке. С той самой  ночи  Гал,  иначе  Гарольд
Кемпель, со своим другом Франком Куэвасом сидели каждую ночь  по  очереди  у
своего радиоаппарата и ждали сигнала с плота. Вскоре  с  их  помощью  Герман
принял телеграмму начальника американского бюро  прогнозов  погоды,  который
благодарил за два ежедневных кодированных сообщения. Бюро получало из  этого
района мало сообщений и не имело о нем никаких метеорологических сведении. В
дальнейшем  Кнут  и  Турстейн  почти  каждую  ночь  связывались  с   разными
радиолюбителями,  и  они  пересылали  наши  приветствия  в  Норвегию   через
радиолюбителя Эгиля Берга в Нотоддене.
     Не прошло и нескольких дней пребывания  в  океане,  как  в  радиоуголке
скопилось слишком много соленой воды и радиостанция заглохла. Радисты день и
ночь работали отвертками и паяльниками. А все радиолюбители решили, что плот
поглощен океаном. Но однажды ночью сигналы "LI2B" были вновь посланы в эфир,
и несколько сотен радиолюбителей в Америке одновременно бросились  отвечать,
так что у нас в радиоуголке загудело, как в осином гнезде.
     Между прочим,  когда  мы  входили  во  владения  радистов,  нам  всегда
казалось, что мы садимся на осиное гнездо. Дело  в  том,  что  морская  вода
проникла во все уголки плота, и хотя около места радиста и  лежал  резиновый
коврик, часто случалось, что нас било током и в пальцы и в спину,  когда  мы
дотрагивались до ключа Морзе.  И  если  кто-нибудь  из  нас,  непосвященных.
пытался стащить  карандаш  из  хорошо  оснащенного  радиоуголка,  то  волосы
становились у нас дыбом, а из огрызка карандаша сыпались искры. Только Кнут,
Турстейн и попугай могли без ущерба для себя находиться  в  радиоуголке.  Мы
приклеили большой кусок картона там, где начиналась опасная для нас зона.
     Однажды ночью Кнут, возившийся при свете фонаря в радиоуголке, внезапно
дернул меня за ногу и сказал, что ему  удалось  связаться  с  человеком,  по
имени Христиан  Амундсен,  живущим  в  окрестностях  Осло.  Это  был  рекорд
радиолюбителя, потому что  маленький  коротковолновый  передатчик  на  плоту
обладал частотой в 13 990 килоциклов* в секунду и мощностью  в  6  ватт,  то
есть приблизительно такой же, как лампочка карманного фонарика.
     *Килоцикл - тысяча циклов. Цикл-единица частоты переменного тока.
     В СССР цикл заменен равнозначной ему единицей, называемой "Герц".

     Это случилось 2 августа, мы уже проплыли 60o на запад, и Осло находился
по ту сторону земного шара. На другой день королю Хакону исполнялось