издана  в  текущем  году,  то  мы  заглянули  в  лоцию
"Руководство для моряков в водах Южной Америки", где прочли следующее:
     "В 1908, а затем в 1926 году замечены буруны на  расстоянии  около  600
морских миль к юго-востоку от островов Галапагос, 6o42' южной широты, 99o43'
западной долготы. В 1927 году пароход прошел  на  расстоянии  одной  мили  к
западу от этого места, но не заметил никаких бурунов;  в  1934  году  другой
пароход прошел на расстоянии одной мили к  югу  и  также  не  увидел  следов
бурунов. В 1935 году моторное судно  "Коври"  не  обнаружило  здесь  дна  на
глубине 160 саженей".
     Судя по картам, этот район явно считался сомнительным для  судоходства;
но так как плот подвергался меньшему  риску,  чем  глубоко  сидящее  в  воде
судно, мы решили плыть прямо к месту, отмеченному на карте,  и  выяснить,  в
чем там дело. На карте риф был помечен немного севернее той точки,  куда  мы
направлялись,  поэтому  мы  перенесли  кормовое  весло  к  правому  борту  и
повернули парус таким образом, что нос указывал примерно на север, а ветер и
волна приходились с правого борта. Ветер теперь усилился, Тихий океан  чаще,
чем мы к тому привыкли, заглядывал в наши спальные  мешки,  и  погода  стала
значительно свежее. Одновременно, к нашему  великому  удовлетворению,  мы  с
легкостью и уверенностью  маневрировали  нашим  "Кон-Тики"  даже  под  очень
большим углом к ветру. Но ветер всегда должен был дуть с кормы, иначе  парус
выворачивался и на нашу долю  снова  приходилась  сумасшедшая  работа  брать
контроль над плотом в свои руки. Два дня и две ночи мы плыли  все  время  на
норд-норд-вест. Море  разыгралось,  волны  стали  беспорядочными,  и,  когда
юго-восточный пассат начал сменяться восточным,  следовать  по  курсу  стало
труднее. Каждая набежавшая волна то поднимала, то  опускала  нас.  На  мачте
находился, постоянный наблюдатель, и горизонт сильно  расширялся,  когда  мы
поднимались на гребень волны. Гребни волн вздымались метра на два выше крыши
нашей хижины, и когда налетали сразу  две  громадные  волны,  то  в  разгаре
борьбы между собой они поднимались еще выше и обрушивались  шипящей  водяной
башней в самых неожиданных направлениях. Мы забаррикадировали вход в  хижину
ящиками с продовольствием, но ночью все же  вымокли.  Едва  мы  уснули,  как
бамбуковая стена впервые не выдержала натиска. Тысячи струек воды  фонтанами
ударили  сквозь  плетеный  бамбук.  Пенящийся  поток   преодолел   ящики   с
продовольствием и обрушился на нас.
     - Позвоните водопроводчику, - услышал я сонный голос, в то время как мы
уступали место воде, чтобы она могла уйти в щели между бревнами.
     Водопроводчик не пришел, и в наших постелях в ту ночь было много  воды.
Во время вахты Германа неожиданно явилась на палубу большая макрель.
     На следующий день волны были не такими беспокойными - пассат решил дуть
некоторое время с востока.  На  мачте  мы  все  время  сменяли  друг  друга,
рассчитывая быть после полудня у  намеченной  на  карте  точки.  В  море  мы
заметили гораздо больше признаков жизни, чем обычно. Может быть, потому, что
мы следили за ним внимательнее, чем всегда.
     В  полдень  к  плоту  подошла  огромная  меч-рыба,  держась   ближе   к
поверхности  воды.  Расстояние  между  двумя  торчавшими  из  воды  спинными
плавниками достигало у нее 2 метров, а меч имел почти такую же длину, как  и
тело. Рыба-меч пронеслась, изгибаясь, на волосок от рулевого  и  исчезла  за
гребнем волны. В полдень, когда  мы  насыщались  пересоленным  и  мокроватым
завтраком, шипящая волна  поднесла  к  самым  нашим  носам  крупную  морскую
черепаху с панцирем, головой и  растопыренными  большими  ластами.  Но  этой
волне пришлось уступить  место  двум  другим,  и  черепаха  исчезла  так  же
внезапно, как и появилась. Одновременно несколько макрелей, сновавших вокруг
черепахи, сверкнули перед нами своими  зеленовато-белыми  животами.  В  этом
месте было необычайно много крошечных  летучих  рыбок,  величиной  не  более
одного дюйма, плававших огромными косяками к часто залетавших  на  плот.  Мы
видели также одиноких чаек и птиц-фрегатов, паривших над  плотом,  напоминая
своими вилообразными хвостами гигантских ласточек.  Появление  птицы-фрегата
считается признаком, указывающим на близость суши,  и  настроение  на  плоту
поднялось.
     - Может быть, там находится риф или песчаная отмель, - сказал кто-то из
нас.
     Другой был настроен более оптимистически.
     - А вдруг мы увидим сейчас, - сказал он,  -  посреди  океана  маленький
остров, покрытый зеленой травой! Ничего неизвестно - ведь здесь побывало так
мало народу. И тогда мы откроем новый остров - остров Кон-Тики!
     Начиная с полудня, Эрик все усерднее и усерднее взбирался  на  кухонный
ящик с секстантом в руках. В 18.20 он сообщил, что  мы  находимся  на  6o42'
южной широты,  99042/  западной  долготы.  Мы  были  на  одну  морскую  милю
восточнее обозначенного на карте рифа. Мы спустили парус и, свернув, сложили
его на палубе. Ветер был восточный, и он должен был постепенно доставить нас
к нужному месту. Солнце быстро ушло в воду, но его заменила полная луна.  Ее
яркий свет  освещал  поверхность  моря,  отливавшую  серебром  и  чернью  от
горизонта до горизонта. С мачты  видимость  была  хорошей.  Кругом  длинными
грядами катились волны, но бурунов -  признаков  подводного  рифа  -  мы  не
видели. Никто не хотел ложиться спать, все были на палубе; одни  смотрели  и
прислушивались. другие наблюдали с мачты. Подходя  ближе  к  помеченному  на
карте рифу, мы начали измерять глубину лотом. Все имевшиеся у нас  свинцовые
грузила были привязаны к шнуру, сплетенному из пятидесяти  четырех  шелковых
нитей, длиной около 800 метров, и хотя шнур вследствие постоянного  движения
плота опускался не совсем  отвесно,  свинец  погрузился  на  глубину  в  600
метров. Но ни к востоку, ни к западу, ни в  самой  середине  отмеченного  на
карте места мы  не  могли  достать  дна.  Мы  бросили  последний  взгляд  на
поверхность моря и, убедившись, что весь район нами тщательно исследован и в
нем нет ни подводных рифов, ни отмелей, подняли парус и  поставили  кормовое
весло в обычное положение, так, чтобы ветер дул с кормы по левому  борту.  И
вот наш плот шел опять своим обычным курсом. Волны, как и  прежде,  набегали
на открытые бревна кормы и исчезали между ними. Теперь наши  постели  и  еда
были  сухими,  если  даже  тяжелые  волны  и  всерьез   начинали   атаку   и
свирепствовали несколько дней. Ветер дул попеременно  то  с  востока,  то  с
юго-востока.
     Во время нашей небольшой экскурсии к несуществующему рифу  нам  удалось
на практике узнать многое о пользе килевых досок. А позднее, в  пути,  когда
Герман и Кнут вместе нырнули под. плот и водворили на  место  пятую  килевую
доску, мы узнали об этих частях плота нечто такое, что никто не знал  с  тех
пор,  .как  сами  индейцы  перестали  заниматься  этим  видом  спорта.  Было
совершенно понятно, что основное назначение этих досок -  служить  килями  и
давать возможность плоту двигаться под определенным углом к  ветру.  Но  то,
что индейцы, как сообщают древние испанские летописцы, управляли  бальзовыми
плотами с помощью своего рода передвижных килей,  которые  они  укрепляли  в
щелях между бревнами, казалось непонятным и нам и всем, кто  занимался  этим
вопросом. Ведь если выдвижной киль плотно вставлялся в узкую  щель.  то  его
нельзя было повернуть в сторону и использовать как руль.
     Мы открыли тайну килевых досок следующим образом. Ветер был постоянный,
море - спокойное. "Кон-Тики"  уже  два  дня  шел  одним  курсом,  и  нам  не
приходилось даже закреплять кормовое весло. Но когда мы  вставили  пойманную
килевую доску в щель между  бревнами  на  корме,  то  "Кон-Тики"  тотчас  же
изменил курс на несколько градусов - с запада к северо-западу - и спокойно и
уверенно пошел в новом направлении. Когда мы вытаскивали эту килевую  доску,
плот ложился на свой прежний курс; а когда мы поднимали ее лишь  наполовину,
плот  брал  курс,  средний  между  старым  и  новым  направлениями.  Простым
поднятием и .опусканием килевой доски мы могли изменять  направление  плота,
не прибегая к  кормовому  веслу.  В  этом  и  заключался  гениальный  способ
управления инков. Они разработали простую систему  равновесия,  при  которой
давление, оказываемое ветром на  парус,  делало  мачту  неподвижной  точкой.
Плечами рычага являлись части плота, расположенные впереди и  позади  мачты,
то есть носовая и кормовая части плота. Если общая площадь килевых досок  на
корме была больше, то нос судна свободно поворачивался по ветру; а  если  же
большей площадью обладали килевые доски носовой части, то по ветру  свободно
поворачивалась корма. Кили, расположенные вблизи  основания  мачты,  давали,
естественно, наименьший эффект, согласно закону о соотношении между  рычагом
и приложенной силой.  Если  ветер  дул  прямо  с  кормы.  то  килевые  доски
становились бесполезными, и тогда нужно  было  браться  за  кормовое  весло,
чтобы держать заданный курс. Тем  более  что  плот  во  время  такого  ветра
становился как бы длиннее, так как он шел перпендикулярно волне и  ему  было
трудно с ней справиться. Входное отверстие в хижину  и  место  наших  трапез
были с правой стороны, и мы считали для себя  удобнее,  чтобы  ветер  дул  с
кормы, слева по борту.
     Мы могли бы  продолжать  путешествие,  заставляя  рулевого  опускать  и
поднимать кили, вставленные в  щелях,  вместо  того  чтобы  тянуть  кормовое
весло, но мы так привыкли к нему, что предпочитали  устанавливать  курс  при
помощи килевых досок, а управлять - веслом.
     Вскоре  после  этого  мы  прошли  мимо  верстового  столба   столь   же
невидимого, как и таинственный риф, обозначенный  только  на  карте.  Настал
45-й день нашего путешествия, мы пересекли 108-й меридиан  и  прошли,  таким
образом, ровно половину пути. До Южной Америки и  Перу  на  востоке  было  4
тысячи километров и столько же до Полинезии на западе. Ближайшей землей были
острова Галапагос на ост-норд-осте и остров Пасхи на юге - расстояние до них
было свыше 1000 километров по безграничному океану.
     На пути мы не встретили  ни  одного  парохода,  да  и  не  должны  были
встретить, потому что мы находились вдали от обычных судоходных линий Тихого
океана. Но,  несмотря  на  это,  мы  так  и  не  ощутили  необъятности  этих
расстояний. В плавании  нас  постоянно  Окружала  линия  горизонта.  Границы
нашего собственного плавучего мира всегда казались неизменными, в центре  их
находился плот, и каждую ночь в небе над нами сияли все одни и те же звезды.


        "ГЛАВА ШЕСТАЯ"

        "ЧЕРЕЗ ТИХИЙ ОКЕАН"

     Прогулки, на резиновой лодке- Вид на наш плот  со  стороны.  В  море  в
бамбуковой хижине. На одной долготе с островом Пасхи. Тайна  острова  Пасхи.
Гигантские статуи и каменные  изваяния.  Красные  каменные  парики.  Шедевры
"длинноухих". Роль Тики. Многоговорящие названия. Ловля акул голыми  руками.
Попугай. Позывные "LI2В". Плавание по звездам. Три  волны.  Шторм.  Кровавая
баня в воде и на плоту. Человек за бортом. Снова шторм. "Кон-Тики" еле  жив.
Посланцы из Полинезии.
     В спокойную и тихую погоду мы часто выходили в море на резиновой  лодке
и занимались фотографированием. Особенно  хорошо  помню  я  первую  прогулку
нашей команды. Море было так спокойно,  что  двум  членам  нашей  экспедиции
очень захотелось спустить на воду небольшую, похожую на баллон, легкую лодку
и прогуляться по волнам. Едва они отчалили от плота, как  бросили  грести  и
захохотали во все горло. Они смотрели на плот, опускавшийся и  поднимавшийся
на волнах, и так хохотали, что настоящий рев раскатывался по Тихому  океану.
Мы в замешательстве разглядывали  все  вокруг  себя  и  не  находили  ничего
смешного, кроме своих волосатых и бородатых лиц, но к ним,  невидимому,  все
без исключения давно уже привыкли. У нас закралось подозрение, что те  двое,
в лодке, внезапно сошли с ума. Может быть, солнечный удар? Они  вернулись  и
от хохота едва смогли взобраться на плот. Со слезами на глазах они принялись
нас упрашивать сесть в лодку и самим посмотреть.
     Мы с Кнутом прыгнули в плясавшую на волнах резиновую лодку,  и  большая
волна немедленно отбросила нас далеко от плота. Мы оба  вдруг  захохотали  и
немедленно возвратились на плот, чтобы успокоить тех двоих, которые  еще  не
побывали в лодке. Они уже решили, что мы все четверо спятили.
     Оказалось, что и мы сами и наше гордое судно, когда мы впервые  увидели
все  это  со  стороны,   производили   безнадежно   нелепое,   невообразимое
впечатление. Нам ни разу не  приходилось  смотреть  на  себя  со  стороны  в
открытом море. Дело в том, что из лодки нам  не  были  видны  бревна  плота,
которые скрывались за волнами, мы видели только скакавшую  низкую  хижину  с
плоской крышей и широким  входным  отверстием.  Плот  был  похож  на  старый
норвежский сеновал, беспомощно нырявший в волнах,  ветхий  сеновал.  набитый
загорелыми и бородатыми бродягами. Такой же неудержимый взрыв хохота  вызвал
бы у нас человек, который вздумал бы гнаться за нами на веслах в ванне. Даже
самые небольшие волны били  о  стены  нашей  хижины,  и  казалось,  что  они
заливают хижину через входное отверстие, в которое  видны  были  лежащие  на
полу и глазевшие по сторонам парни. Но вот нескладное суденышко  поднималось
на гребне волны, а бродяги  лежали  как  ни  в  чем  не  бывало  -  сухие  и
невредимые. Когда набрасывалась огромная волна, то  и  хижина,  и  парус,  и
мачта - все исчезало, но в следующий же  момент  хижина  с  бродягами  опять
оказывалась на своем месте.
     На расстоянии  все  это  казалось  опасным,  и  нам  было  трудно  себе
представить, что мы так хорошо. справлялись с нашим необычным судном.
     Когда мы в следующий раз отправились на резиновой лодке посмеяться  над
собой, мы чуть не попали в беду. Ветер и волны  оказались  сильнее,  чем  мы
предполагали,  и   "Кон-Тики"   двигался   значительно   быстрее,   чем   мы
рассчитывали. Мы гребли изо всех сил, стараясь догнать плот, который не  мог
ни остановиться, ни подождать, ни тем более повернуть обратно.  Даже  тогда,
когда наши товарищи убрали парус, скорость почти не уменьшилась, потому  что
парусом стала бамбуковая каюта. Плот продвигался на запад так же быстро, как
и наша лодка, несмотря на то что мы напрягали все свои силы.  Мы  ясно  себе
представляли, что нас ожидает, если потеряем друг друга в  открытом  океане.
Нам пришлось пережить несколько ужасных минут,  казавшихся  бесконечными.  И
когда мы наконец нагнали плот и взобрались на бревна, то почувствовали,  что
попали домой.
     После  этого  случая  экипажу  плота  было  строго-настрого   запрещено
выходить в бурную погоду на резиновой лодке, не привязав предварительно ее к
плоту длинным канатом. Тогда те, кто на нем оставался, легко могли подтянуть
туристов к себе. Мы не уходили далеко от плота, разве  только  тогда,  когда
наступал  штиль  и  поверхность  океана  поблескивала  рябью;  это  не   раз
случалось, когда мы  находились  на  полпути  между  Перу  и  полинезийскими
островами  и  господствующий  над  всем  океан  виден  был  во  всех  точках
горизонта.  И  тогда  мы  отчаливали  от  "Кон-Тики"  и  гребли  в   голубое
пространство между небом и землей. Мы чувствовали себя  совсем  одинокими  и
заброшенными, когда силуэт нашего плота становился все  меньше  и  меньше  и
парус превращался в маленькую точку на горизонте. Океан вокруг нас был таким
же синим, как небо над нами, и там, где они встречались, синева неба и  моря
сливалась. У нас было такое ощущение, будто мы, лишенные всех  точек  опоры,
кроме солнца, золотого и теплого, обжигавшего наши затылки, были подвешены в
пустой голубой вселенной. В таких случаях видневшийся  далеко  на  горизонте
одинокий парус притягивал нас, как магнит.  Мы  быстро  гребли  обратно,  и,
когда вновь забирались на плот, нам казалось, что мы  возвратились  домой  и
что снова у нас под ногами была твердая, надежная опора. В каюте нас ожидали
прохлада, запах бамбука и сухих пальмовых листьев, чистая  голубизна  лилась
через дверь в подходящих дозах. Мы к этому привыкли и довольствовались  этим
до того момента, когда голубая даль вновь не начинала манить нас к себе.
     Просто  удивительно,  какое  своеобразное  психологическое  воздействие
оказывала на нас наша маленькая бамбуковая хижина, или каюта!  Она  была  14
футов длиной и 8 - шириной, а для того, чтобы ветер и волны не  так  на  нее
обрушивались, мы сделали ее такой низкой, что выпрямиться во весь рост в ней
было невозможно. Стены и крыша были сделаны из связанных стволов  бамбука  и
покрыты сплетенной из  расщепленного  бамбука  цыновкой.  Желтые  и  зеленые
стволы с бахромой из листьев свешивались с крыши и были приятнее  для  глаз,
чем белые стенки каюты на пароходе. И, несмотря на то что правая  бамбуковая
стена была на одну треть открыта, а через стены и крышу видны были и  солнце
и луна, мы чувствовали себя под этой примитивной защитой  гораздо  надежнее,
чем если бы у нас были выкрашенные в белую  краску  переборки  и  задраенные
иллюминаторы. Мы попытались найти объяснение  этому  своеобразному  факту  и
пришли к следующему выводу. Мы не привыкли  связывать  бамбуковую  хижину  с
морскими путешествиями. Не было никакой естественной  связи  между  огромным
волнующимся океаном и маленькой сквозной  бамбуковой  хижиной,  плывущей  по
волнам. Либо бамбуковая хижина была совершенно  чуждой  волнам,  либо  волны
вокруг хижины были чужды ей. Последнее впечатление преобладало. Когда же  мы
находились в резиновой лодке, то у нас возникало совершенно  противоположное
чувство. Волны перекатывались через нос и корму плота, и это укрепляло  наше
доверие к сухой части в середине плота, где находилась  хижина.  Чем  дольше
продолжалось путешествие, тем безопаснее мы чувствовали себя в нашей  уютной
берлоге. Мы наблюдали за игрой пенившихся волн,  проносившихся  перед  нашим
входным отверстием, словно находились в кино и смотрели драмы, не  грозившие
нам никакими  опасностями.  В  хижине  нам  казалось,  что  мы  находимся  в
джунглях, на расстоянии десятка миль от океана и связанных с ним опасностей,
несмотря на то что открытая стена находилась лишь в 5 футах от края плота  и
на полфута над поверхностью моря. В  хижине  мы  могли  лежать  на  спине  и
смотреть в этот своеобразный потолок, который  раскачивался  от  ветра,  как
ветка дерева, в разные стороны, и наслаждаться напоминавшим нам  о  джунглях
запахом свежего дерева, бамбука и сухих пальмовых листьев.
     Мы иногда выходили на резиновой лодке и ночью,  чтобы  полюбоваться  на
плот со стороны. Угольно-черные волны вздымались со всех  сторон,  над  нами
сияли мириады звезд, слабо отсвечивая в морском планктоне. Мир был  прост  -
звезды и ночь. Внезапно стало совершенно безразлично-был  ли  это  1947  год
нашей эры или до нее. Мы жили и чувствовали жизнь  с  обостренной  яркостью.
Казалось, небольшой, но неизмеримо богатый мир, центром которого  был  плот,
существовал с начала  времен  и  будет  существовать  до  бесконечности.  Мы
поняли, что жизнь была для людей полной задолго до нашего века техники,  она
была  для  них  во  многих  отношениях  даже  полнее  и  богаче,  чем  жизнь
современного  человека.  Время  и  эволюция   перестали   как-то   для   нас
существовать.  Все,  что  было  реальным  и  что  имело   значение,   всегда
существовало и будет  существовать.  Мы  чувствовали  себя  в  самых  недрах
истории, вокруг нас царили беспросветная тьма и мириады звезд. "Кон-Тики" то
поднимался перед нами на гребне волны, то исчезал за темными  массами  воды,
которые вздымались между ним и нами. Лунный свет придавал  плоту  призрачный
вид. Толстые блестящие  бревна,  облепленные  морскими  водорослями,  темные
очертания  прямоугольного  паруса  времен   викингов,   бамбу