о  это  знать.  Будто  в
темных, необитаемых пещерах сознания  сошлись  на  совет  какие-то  безликие
судьи и приговор готов. Эта бессонная, тайная область всегда  представляется
мне как черные, непроницаемые стоячие воды - глубокий омут, откуда редко что
всплывает на  поверхность.  А  может  быть,  это  огромная  библиотека,  где
сберегается все, что когда-либо произошло с живой материей  с  того  первого
мига, когда она начала жить.
     Некоторые люди, по-моему, имеют более свободный доступ в этот тайник  -
например, поэты. Однажды, когда мне пришлось работать разносчиком  газет,  а
будильника у меня не было, я выработал систему подачи сигнала и получения на
него ответа. Ложась вечером в постель, я представлял себе, будто стою у края
черной воды. В руке у меня белый камень, совершенно круглый белый камень.  Я
пишу на нем угольно-черными буквами "4 часа", потом  бросаю  его  в  воду  и
слежу, как он крутится,  крутится,  уходя  вниз,  и  наконец  исчезает.  Это
действовало безотказно. Я просыпался ровно в четыре  часа.  В  дальнейшем  я
заставлял себя просыпаться и без десяти минут четыре и четверть пятого. И ни
разу не проспал.
     А иногда бывает и так, что нечто странное, нечто  мерзкое  высовывается
над гладью этих вод, будто морская змея или какое-то чудище, возникающее  из
бездонных глубин.
     Прошел только год, с тех пор как Деннис, брат Мэри, умер у нас в  доме,
умер в ужасных муках от  базедовой  болезни.  Общая  интоксикация  разогнала
микробы страха по всему его организму, и он потерял всякую власть над собой,
метался, буйствовал. На этой по-ирландски добродушной  лошадиной  физиономии
проступило что-то звериное. Я  помогал  держать  его,  успокаивал,  старался
рассеять предсмертный бред, и так продолжалось неделю, до  тех  пор  пока  у
него не начался отек легких. Я не хотел, чтобы Мэри видела, как он  умирает.
Она никогда не видела умирающих, а я знал, что такая смерть  может  убить  в
ней светлую память о хорошем, добром человеке, который был ее братом. И  вот
однажды, когда я дежурил у его постели, из глубин  тех  черных  вод  выплыло
чудовище. Я возненавидел Денниса. Мне хотелось  убить  его,  перегрызть  ему
горло. У меня сводило челюсти и, кажется,  даже  губы  вздрагивали,  обнажая
клыки, как у волка, рвущего добычу.
     Когда все было  кончено,  я,  придавленный  чувством  вины,  со  страху
признался в этом старенькому доктору Пилу, который подписывал  свидетельство
о смерти.
     - То, о чем вы говорите, по-моему, не такое уж редкое явление, - сказал
он.- Мне приходилось подмечать это в  людях,  но  мало  кто  в  таких  вещах
признается.
     - Но откуда это во мне? Я к нему очень хорошо относился.
     - Может быть, атавистическая память, - сказал он. - Может быть, возврат
к тем временам, когда больные и раненые в стае представляли собой опасность.
Некоторые животные и многие рыбы рвут на части и пожирают своих обессиленных
собратьев.
     - Но я не животное и не рыба.
     - Да, вы не то и не другое. И, вероятно, поэтому такие ощущения кажутся
чуждыми вашей натуре. Но они сидят в вас. Сидят крепко.
     Доктор Пил хороший человек - старенький, усталый. Вот уже пятьдесят лет
он встречает нас на этом свете и провожает на тот.
     Но вернусь назад, к совету судей во тьме -  там,  видно,  работают,  не
считаясь с временем. Иной раз  кажется,  будто  человека  подменили,  и.  мы
говорим: "Нет, он на такое не способен. Это не похоже на  него".  Но,  может
быть, мы ошибаемся? Вернее всего, он предстал перед нами под  другим  углом,
или же давление сверху или снизу изменило его форму. На войне сплошь и рядом
так: трус становится героем, а у храбреца душа уходит в пятки.  А  то  вдруг
читаешь в утренней газете - добрый человек, хороший семьянин зарубил топором
жену и детей. По-моему, человек  меняется  непрестанно.  Но  бывают  минуты,
когда перемены в нем становятся явными. Копнуть бы поглубже, и, может  быть,
я добрался бы до корней, откуда с самого моего рождения и  даже  еще  раньше
произрастала теперешняя  перемена  во  мне.  С  недавних  пор  мелочи  стали
складываться одна за другой, образуя какой-то  крупный  узор.  То  или  иное
событие, те  или  иные  наблюдения  подзуживали  меня  и  толкали  на  путь,
противоположный  моему  естественному  пути  или  тому,  который  я   считал
естественным, - путь продавца из бакалейной лавки, неудачника, человека  без
инициативы,  без  надежд  на  будущее,   связанного   по   рукам   и   ногам
необходимостью накормить и одеть-обуть свое семейство, отгороженного со всех
сторон привычками и устоями, которые кажутся  ему  высокоморальными  и  даже
добродетельными. А возможно, еще и так, что во мне развилось самодовольство,
ибо я считал себя тем, кого принято называть "хорошим человеком".
     И, конечно, я знал, что творится вокруг. Марулло незачем было вдаваться
в объяснения. Трудно жить в маленьком городке - таком, как наш  Нью-Бэйтаун,
-и ничего не знать о его делах. Правда, я над  ними  не  очень  задумывался.
Судья Доркас по знакомству любезно освобождал от штрафов за нарушение правил
уличного движения.  Это  даже  не  считалось  нужным  держать  в  тайне.  Но
любезность требует ответной любезности. Мэр города,  он  же  фирма  "Бадд  -
Строительные  материалы",  по  высоким  ценам  продавал   городу   различное
оборудование, подчас совершенно ненужное. Когда должны  были  асфальтировать
новую улицу, вдруг выяснялось,  что  участки  по  обе  ее  стороны  скуплены
мистером Бейкером, Марулло и пятью-шестью другими финансовыми воротилами еще
до того, как  очередной  план  городского  благоустройства  стал  официально
известен. Все это было как бы в порядке вещей, но  мне-то  казалось,  что  я
живу, руководясь какими-то иными  законами.  Марулло,  и  мистер  Бейкер,  и
коммивояжер, и Марджи Янг-Хант, и Джой Морфи  каждый  по-своему  подзуживали
меня, а их старания, слитые воедино, превращались в весьма ощутимые толчки и
вот пожалуйста: "Надо выбрать время и обдумать это как следует".
     Моя ненаглядная с архаической улыбкой на  губах  мурлыкала  во  сне,  и
чувствовалось, что спать ей особенно удобно и уютно, как это всегда бывает с
ней после нашей любви, после того как в ней все утихнет и успокоится.
     Меня должен бы сморить сон  после  вчерашних  ночных  скитаний,  но  не
тут-то было. Я давно заметил, что, когда не надо рано вставать, мне не сразу
удается заснуть с вечера.  Красные  пятна  плавали  у  меня  перед  главами,
уличный фонарь отбрасывал на  потолок  тени  голых  веток,  и  их  сплетение
медленно и величаво раскачивалось там, потому  что  на  улице  дул  весенний
ветер. Окно было наполовину открыто, и белые занавески  вздувались  на  нем,
точно паруса лодки, отдавшей якорь. Мэри всегда стоит за белые  занавески  и
чтобы их почаще стирать. Ей кажется, будто с  белыми  занавесками  прилично,
солидно.  Она  немного  сердится  для  виду,  когда  я  говорю,  что  в  ней
сказывается ее ирландская душа, обожающая всякие кружевца и оборочки.
     Мне тоже было спокойно и хорошо. Но моя Мэри обычно сразу ныряет в сон,
а у меня его не было ни в одном глазу. Мне хотелось как следует  насладиться
своим хорошим самочувствием. Хотелось думать о конкурсе  на  тему  "Я  люблю
Америку", в котором примут участие мои отпрыски. Но за  этими  и  некоторыми
другими мыслями стояло еще нечто: надо было  обдумать,  что  такое  со  мной
происходит и как мне с этим быть, и, разумеется, последнее вышло  на  первое
место, и я убедился, что судьи темных глубин уже все за меня решили. Решение
лежало готовенькое, непреложное. Так бывает, когда тренируешься,  готовишься
к состязанию и вот наконец ты на старте и  шипы  твоих  ботинок  уперлись  в
колодку. Тут уж выбора не остается. Выстрел - и рывок вперед. Я  понял,  что
шипы мои упираются в колодку и я  жду  только  выстрела.  И,  вероятно,  мне
пришлось узнать об этом последним. Весь день  мне  говорили,  что  я  хорошо
выгляжу, понимай: не  такой,  как  всегда,  а  более  уверенный  в  себе.  У
коммивояжера физиономия днем была явно растерянная.  Марулло  поглядывал  на
меня как-то беспокойно. А Морфи вдруг почувствовал необходимость  извиниться
передо мной за мою же провинность. Потом - Марджи  Янг-Хант  с  ее  гремучей
змеей. Может, она оказалась  проницательнее  всех?  Так  или  иначе,  Марджи
нащупала и открыла во мне нечто такое, в чем я сам  еще  не  был  уверен.  И
символ этого - гремучая змея. Я почувствовал,  что  улыбаюсь  в  темноте.  А
потом сбитая с толку, она воспользовалась испытаннейшим средством -  угрозой
неверности, и это было как привада, брошенная в реку,  чтобы  узнать,  какая
рыба там кормится. Я не запомнил чуть  слышного  шепота  ее  тела,  скрытого
одеждой. Передо мной маячил другой образ: узловатые руки, выдающие  возраст,
беспокойство и  ту  жестокость,  которая  рождается  в  человеке,  когда  он
перестает быть хозяином положения.
     Мне иногда хочется вникнуть в природу ночных  раздумий.  Они  в  тесном
родстве со снами. Иногда я могу сам управлять ими, но бывает и так, что  они
проносятся по мне, точно могучие, закусившие удила кони.
     Пришел Дэнни Тейлор. Я не хотел думать о нем свои грустные думы, но  он
взял и пришел. Тогда я вспомнил об одной уловке,  которой  меня  научил  наш
сержант, бывалый старый вояка. Уловка эта здорово помогает. Выдались однажды
на фронте день и ночь, и еще один день, и они слились воедино, в одно целое,
а части целого вместили в себя весь ужас и всю мерзость того грязного  дела.
Пока все это длилось, я  вряд  ли  чувствовал  что-либо  сквозь  невыразимую
усталость, да и некогда мне было заниматься своими чувствами, но потом  этот
день-ночь-день повадился посещать меня во время моих ночных раздумий, и  под
конец эти посещения превратились в нечто вроде той болезни, которую называют
теперь шоковым состоянием, а раньше именовали контузией.  Как  только  я  ни
ухищрялся, чтобы не думать об этом, но это возвращалось ко мне, несмотря  ни
на что. Днем оно  затаивалось,  а  дождавшись  ночи,  бросалось  на  меня  в
темноте.  Однажды,  размякнув  во  хмелю,  я  заговорил  об  этом  со  своим
сержантом, кадровиком, участником войн, о которых мы и думать  забыли.  Если
бы он носил все свои орденские ленточки и планки, на гимнастерке у  него  не
осталось бы места для пуговиц. Майк Пуласки - поляк из Чикаго (не  путать  с
прославленным генералом). По счастью, он был навеселе, не то  надулся  бы  и
промолчал, повинуясь  закоренелому  предубеждению  относительно  братания  с
офицерами.
     Майк выслушал меня, уставясь мне прямо в переносицу.
     - Как же, знаю! - сказал он. - Бывает. Только не вздумайте гнать это из
головы. Не поможет. Надо наоборот.
     - Как это, наоборот?
     - Это ведь надолго, сразу не отвяжется. Надо вспоминать  все  подряд  с
самого начала и доводить до конца. Как только накатит, так и начинайте  -  с
первой и до последней минуты. Потом глядишь, ему надоест, и оно начнет будто
отваливаться по кускам, а там и вовсе уйдет.
     Я попробовал - и помогло. Не знаю, известно ли такое пользование  нашим
лекарям, и если нет, то не мешало бы им поинтересоваться.
     Когда мою ночь навестил Дэнни Тейлор, я применил к нему метод  сержанта
Майка.
     Помню нас мальчишками - одних лет, одного роста, одного веса - и как мы
с ним ходили в фуражную лавку на Главной улице и становились на  весы.  Одну
неделю я тянул на полфунта больше, следующую - Дэнни сравнивался со мной. Мы
вместе удили рыбу, вместе охотились, купались, ухаживали за одними и теми же
девчонками. Родители у Дэнни были люди состоятельные, как большинство старых
семейств Нью-Бэйтауна. Дом Тейлоров  -  тот  белый  особняк  на  Порлоке,  с
высокими дорическими колоннами. Когда-то у Тейлоров был и загородный  дом  в
трех милях от города.
     Местность у  нас  холмистая  -  куда  ни  глянь,  все  холмы,  поросшие
деревьями, где низкорослой сосной и  мелкий  дубняком,  а  где  орешником  и
кедром. Когда-то давным-давно; еще  до  моего  рождения,  дубы  у  нас  были
настоящие великаны - такие великаны, что. Пока  их  не  свели  окончательно,
кили, шпангоуты и обшивка для судов местной постройки заготовлялись  в  двух
шагах от верфи. Среди  этих  уютных  холмов  и  увалов  на  большом  лугу  -
единственном ровном месте на много миль вокруг, - у Тейлоров когда-то  стоял
дом. В давние времена это, вероятно, было дно  озера,  потому  что  луговина
тянулась ровная, как стол, а вокруг нее шли невысокие холмы. Лет  шестьдесят
назад Тейлоры сгорели и так  и  не  отстроились.  Мальчишками  мы  с  Дэнни,
бывало, ездили туда на  велосипедах.  Играли  в  каменном  погребе,  строили
охотничий домик из кирпичей старого фундамента. Парк здесь, судя  по  всему,
был великолепный. Среди порослей  вернувшегося  сюда  леса  еще  угадывались
аллеи, сохранился намек на строгие линии живых изгородей и бордюров.  Там  и
сям виднелись остатки каменной балюстрады, а однажды мы нашли бюст  Пана  на
сужающемся кверху пьедестале. Пан валялся лицом в траве, зарыв в землю  свои
рожки и бороду. Мы подняли его, обмыли и первое время отдавали ему всяческие
почести, но потом жадность и интерес к девушкам взяли в нас  верх.  Пан  был
вывезен на тачке во Фладхэмтон и продан старьевщику за пять  долларов.  Это,
наверно, была неплохая скульптура, может, даже какая-нибудь древность.
     Мальчишки не могут жить без друзей, вот так дружили и мы с Дэнни. Потом
он попал в Военно-морское училище. В форме я видел его только раз,  а  после
этого мы не встречались несколько лет. Нью-Бэйтаун - город маленький, тайн у
нас нет.  Все  знали,  что  Дэнни  выгнали  из  училища,  но  вслух  это  не
обсуждалось. Тейлоры вымерли - собственно говоря, так же, как и  мы,  Хоули.
Из нашей семьи в живых остался один я, ну  и,  разумеется,  мой  сын  Аллеи.
Дании вернулся в Нью-Байтаун только  после  смерти  всех  своих  родичей,  и
вернулся он запойным пьяницей. Первое время я старался помочь ему, но он  не
нуждался в моей помощи. Он ни в ком не нуждался. И все-таки, несмотря ни  иа
что, мы с ним были близки, очень близки.
     Я перебрал все, что мог вспомнить о нас, вплоть до того утра, когда  он
взял у меня доллар, чтобы напиться в каком-нибудь притоне.
     Происходившую во мне перемену подготовляли мои собственные чувствования
и давления извне - желания Мэри, требования Аллена,  вспышки  Эллен,  советы
мистера Бейкера. Только в последнюю минуту, когда все готово и смонтировано,
мысль кроет крышей возведенную тобой постройку и подсказывает тебе слова для
всяческих объяснений. А что, если мое скромное служение бакалее, которому не
видно конца, отнюдь не добродетель,  а  следствие  душевной  лености?  Успех
требует отваги. Может, я просто робею,  опасаюсь,  как  бы  чего  не  вышло,
словом, ленюсь? В успешных  операциях  моих  сограждан  нет  никакой  особой
премудрости, никаких особых тайн, и не столь уж они успешны - именно потому,
что эти люди ставят искусственные преграды на своем  пути.  Преступления  их
мелкотравчатые, и так же мелкотравчат  их  успех.  Если  бы  расследовать  с
пристрастием деятельность наших городских властей н весь финансовый комплекс
Нью-Бэйтауйа, то  обнаружились  бы  нарушения  сотен  деловых  и  несметного
множества моральных устоев, но все это  были  бы  мелкие  провинности  -  не
серьезнее карманных краж. Отмене подвергалась только часть заповедей, прочие
оставались в  силе.  И  когда  кто-нибудь  из  наших  преуспевающих  дельцов
достигал поставленных перед собой целей, ему ничего не  стоило  вернуться  к
своим прежним добродетелям, все равно  что  сменить  рубашку,  и,  насколько
можно было судить, он не терпел никакого морального ущерба, нарушив долг,  -
разумеется, при условии, что его не ловили за руку. Задумывался ли над  этим
кто-нибудь из них? Не знаю. Итак, мелкие грешки простительны, но  почему  же
тогда не отпустить  самому  себе  преступления,  совершенного  одним  махом,
смело, без сантиментов? Неужели медленное, постепенное  выжимание  соков  из
человека  лучше,  чем  быстрый  благодетельный  взмах  ножа?  Я  совсем   не
чувствовал за собой вины, когда убивал  немцев.  А  если  мне  отменить,  но
только на время, все законы до одного, не ограничиваясь  двумя-тремя?  Разве
их нельзя восстановить после того, как цель будет достигнута? Ведь бизнес та
же война, это факт неоспоримый. Почему же тогда не объявить тотальную  войну
ради достижения мира? Мистер Бейкер и его дружки не застрелили  моего  отца,
но помогли  ему  советом  и  когда  возводимая  им  постройка  рухнула,  они
оказались в выигрыше. Разве это не убийство? И разве  миллионные  состояния,
перед которыми мы благоговеем, можно было скопить, не  проявляя  жестокости?
Вряд ли.
     Если я отменю на  время  все  законы  и  правила,  без  шрамов  мне  не
обойтись, но чем они будут хуже тех, что остались у  меня  после  всех  моих
неудач? Ведь жить - это значит покрываться шрамами.
     Все мои раздумья были флюгерами на крыше здания, возведенного из тревог
и сомнений. Не мы первые, не мы последние.  Но  если  я  отворю  эту  дверь,
удастся ли мне снова захлопнуть ее? Не знаю. И  не  смогу  узнать,  пока  не
попробую. А мистер Бейкер знал? Да приходила ли ему в  голову  такая  мысль?
Старый шкипер думал, что Бейкеры сожгли "Прекрасную  Адэр"  ради  страховки.
Может быть, это обстоятельство да еще  злоключения  моего  отца  и  подвигли
мистера Бейкера на то, чтобы помочь мне? Не это ли его шрамы?
     То, что происходило со мной, можно сравнить с маневрами большого судна,
которое тянут, подталкивают, вертят и так и сяк множество  мелких  буксиров.
Послушное им и волнам, оно должно лечь на новый курс и развести  пары.  Стоя
на капитанском мостике, откуда ведется  командование,  надо  сказать  самому
себе: "Теперь я знаю, куда мне плыть. Так вот - как туда добраться, где  там
подводные камни и будет ли погода благоприятствовать плаванию?"
     Один из самых опасных рифов - это болтовня. В тоске по славе - по любой
славе, даже если ее принесет поражение, - столько людей предали сами себя до
того, как их предали другие. Колодец Андерсена, вот кому единственному можно
довериться - колодцу из сказки Андерсена.
     Я окликнул Старого шкипера: "Прикажете лечь на курс? А  верен  ли  этот
курс, сэр? Приведет ли он меня, куда нужно?"
     И впервые Старый шкипер отказался дать мне команду. "Сам все решай. Что
одному на пользу, другому во вред, а наперед не угадаешь".
     Старый хрыч мог бы подсказать мне что-нибудь, но, кто знает, может, это
ничего бы не изменило? Советов мы не любим - нам нужно поддакивание.


        ГЛАВА VII

     Когда я проснулся, моя сонливая старушка Мэри уже встала и  ушла,  а  в
кухне закипал кофе и жарился бекон. До меня доносился  их  аромат.  И  какой
день для воскресения из мертвых! Весь зеленый, голубой, золотистый. Лучшего,
пожалуй, и не подберешь. Из окна спальни было видно, как  все  воскресает  -
трава, деревья. Подходящее время года отвели для этого  праздника.  Я  надел
халат, подаренный мне к  рождеству,  и  домашние  туфли  -  подарок  ко  дню
рождения. Потом отыскал в ванной какую-то страшно  клейкую  помаду,  которую
употребляет Аллен, и так насандалил ею волосы, что после щетки и гребня кожу
у меня на голове стянуло, точно резиновой шапочкой.
     Пасхальный завтрак - настоящая оргия, когда стол ломится от оладий, яиц
и бекона,  завивающегося  на  сковороде  своими  прожаренными  краешками.  Я
подкрался к Мэри, шлепнул ее по обтянутому шелком заду и сказал:
     - Куlе eleison! <Господи, помилуй! (греч.)>
     - Ой! - сказала она. - Я не слышала, как ты  подошел.-  Потом  оглядела
мой узорчатый, турецкими огурцами, халат.-  Тебе  идет,  -  сказала  она.  -
Почему ты его редко носишь?
     - Когда же мне его носить? До сих пор все как-то некогда было.
     - Правда, очень хорошо, - сказала она.
     - И неудивительно. Ведь ты сама его выбир