ерзала меня, хоть я и не думал
о ее причинах и иногда даже спрашивал себя: почему я так  терзаюсь?  Человек
привыкает ко всему, но на это нужно время. Когда-то давным-давно  я  работал
на пороховом заводе, развозил нитроглицерин  по  цехам.  Платили  там  очень
хорошо, потому что нитроглицерин - коварная штука. Сначала я боялся шаг сту-
пить, а через неделю, через две привык -  работа  как  работа.  Да  чего  уж
больше, к должности продавца бакалейной лавки я и то притерпелся!  Привычное
всегда тебя тянет, а новизна, наоборот, отпугивает.
     В темноте, вглядываясь в красные пятна, плывущие у меня перед  глазами,
я проверил в самом себе  то,  что  было  принято  называть  совестью,  и  не
обнаружил в ней больного места. Потом меня  заинтересовало,  смог  ли  бы  я
уклониться от намеченного курса  или  повернуть  на  девяносто  градусов  по
компасу, и выяснилось, что при желании смог бы, но желания такого не было.
     Я существовал в каком-то новом измерении, в том-то и была вся прелесть.
Точно у тебя вдруг заработали бездействовавшие до сих  пор  мускулы  или  ты
паришь над землей, как в своих детских  снах.  Я  часто  переигрываю  заново
разные случаи, сцены, разговоры и каждый раз  подмечаю  все  новые  и  новые
подробности, ускользнувшие от меня на первом представлении.
     Мэри находит странным приход Марулло к нам в дом с кулечком  карамелек,
а на ее чутье можно положиться. Я расценил этот визит как подношение мне - в
уплату за мою неподкупность. Но вопрос Мэри заставил меня  вдуматься  в  то,
что раньше я оставил без внимания. Марулло выдал мне награду не за  прошлое,
он одаривал меня наперед. Я интересую Марулло постольку, поскольку могу быть
полезен ему. Я перебрал в памяти его деловые наставления и  наш  разговор  о
Сицилии. Где-то, в какой-то момент он потерял веру в  себя.  Что-то  ему  от
меня понадобилось, чего-то он от  меня  ждет.  Есть  способ  проверить  это.
Попросить что-нибудь такое, в чем раньше было бы отказано, и если на сей раз
отказа не будет, значит,  он  чем-то  сильно  встревожен  и  лишился  покоя.
Отставим Марулло в сторону и займемся Марджи.  Марджи  -  по  этому  модному
когда-то имени можно судить  о  ее  возрасте.  "Марджи!  Царица  снов  моих!
Марджи! Тебе весь мир..."
     Я переиграл сцены с Марджи на фоне красных пятен, плывущих по  потолку,
стараясь вспомнить все как было, ничего не присочиняя. Долгое  время,  может
года два, была такая миссис Янг-Хант, приятельница  моей  жены,  к  болтовне
которой я не особенно прислушивался. Потом вдруг возникла Марджи Янг-Хант, а
потом просто Марджи. Она, вероятно, заходила ко мне в лавку и  до  Страстной
пятницы, но я этого не помню. А в тот день она будто доложила о себе. До тех
пор мы с ней, по всей вероятности, не замечали друг друга. Но  с  той  самой
пятницы она словно все время здесь - подталкивает, теребит.  Что  ей  нужно?
Неужели это всего лишь интрига женщины, не знающей, чем себя занять? Или она
действует по какому-то плану? Впечатление такое, что она именно доложила мне
о своей персоне, заставила опознать, приметить  себя.  Второе  гаданье  она,
вероятно, задумала без всякой задней мысли и рассчитывала  обойтись  набором
профессионально гладких фраз. А потом что-то произошло, и все перевернулось.
Мэри ничего такого ей не говорила, что могло бы настолько  взвинтить  ее,  я
тоже. Неужели про змею не выдумано? Если нет, тогда  это  самое  простое  и,
пожалуй, самое правдоподобное  объяснение.  Может  быть,  она  действительно
наделена тонкой интуицией и способна проникать в чужие мысли? Тот факт,  что
она застигла меня в процессе моей метаморфозы, как будто и подтверждает это,
но, может, тут было простое совпадение? Но что вдруг ни с  того  ни  с  сего
погнало ее в Монток, почему она стакнулась с  коммивояжером,  выболтала  все
Марулло? Как-то не верится, что  эта  женщина  способна  нечаянно  о  чем-то
проболтаться. В одном из книжных шкафов у нас на чердаке  есть  биография...
как его, Беринга? Нет, Баранова, Александра Баранова,  русского  губернатора
Аляски в начале 1800-х годов. Может быть, там говорится где-нибудь,  что  на
Аляску ссылали за колдовство.  Слишком  уж  невероятная  история,  такой  не
придумаешь. Надо полистать книжку. А не пробраться ли мне на чердак  сейчас,
подумал я, только бы не разбудить Мэри.
     И тут я услышал, как скрипнули ступеньки нашей старой дубовой  лестницы
-  одна,  другая,  третья...  значит,  это  не  осадка  дома   от   перемены
температуры. Наверно, Эллен опять ходит во сне.
     Я, конечно, люблю свою дочь, но она у нас чересчур уж смышленая,  будто
такой на свет родилась, смышленая и завистливая, но  привязчивая.  Всегда  в
ней зависть к брату, а бывает так, что и ко мне. Я считаю,  что  сексуальные
вопросы  стали  занимать  ее  слишком  рано.  Отцы,  вероятно,  всегда   это
чувствуют. Еще совсем малышкой  она  так  интересовалась  мужскими  половыми
органам", что нам становилось неловко. Потом она всем существом углубилась в
тайну  созревания.  Ангельской  девичьей  кротости,  о  которой  толкуют  на
страницах журналов, в ней не было и в помине. Дома у нас все  кипело  от  ее
нервозности, стены были пропитаны непокоем. Мне приходилось  читать,  что  в
средние века верили, будто в созревающих девушек вселяется нечистая сила,  и
я не берусь отрицать это. Одно время мы в шутку говорили, что у нас  завелся
домовой. Картины  вдруг  начинали  срываться  со  стен,  посуда  разбивалась
вдребезги. На чердаке слышался глухой стук, в подвале  что-то  громыхало.  В
чем было дело - неизвестно, но эти странности настолько  меня  интересовали,
что я все время послеживал за  Эллен,  за  ее  таинственными  появлениями  и
исчезновениями. Она была как ночной зверек, как кошка. Я убедился,  что  все
эти шумы, стуки, грохот не имеют к ней никакого отношения, но все  же  в  ее
отсутствие ничего такого не случалось. Она могла сидеть  неподвижно,  вперив
взгляд в пространство, когда домовой давал о себе знать, но без нее дело  не
обходилось.
     В  детстве  я  слышал,  что  давным-давно  в  старом  доме  Хоули  жило
привидение - дух одного из наших пуританско-пиратских предков, но,  судя  по
отзывам, это было вполне порядочное привидение, ходило-бродило по всему дому
и издавало стоны, как ему  и  полагалось.  Ступеньки  поскрипывали  под  его
невидимой тяжестью, оно стучало в  стены,  предвещая  чью-нибудь  неминуемую
смерть, - и все это с большим достоинством,  по  законам  хорошего  тона.  У
домового нрав был совсем другой - вредный, злобный, коварный и  мстительный.
Дешевые вещи ему под руку не попадались - только те, что подороже. Потом  он
вдруг исчез. Я, собственно, не очень-то в него верил. Он был предметом наших
семейных шуток, но шутки шутками, а домовой домовым, и вот вам,  пожалуйста,
- картины с разбитым стеклом и черепки фарфоровой посуды.
     Когда он перестал нас тревожить, Эллен начала ходить во сне -  вот  как
сейчас. Я слышал ее медленные, но уверенные шаги вниз по лестнице. И в ту же
минуту  моя  Мэри  глубоко  вздохнула  и  пробормотала  что-то,  и  внезапно
поднявшийся ветерок качнул тени листьев и веток на потолке.
     Я тихонько встал с кровати и так же тихонько надел халат, ибо мне,  как
и всем, известно, что лунатиков пугать нельзя.
     Из моих слов можно вывести, будто я плохо отношусь к  своей  дочери,  а
это неверно. Я люблю ее, но в то же время побаиваюсь, потому  что  многое  в
ней мне непонятно.
     Если по нашей лестнице идти с краю, у  самой  стены,  то  ступеньки  не
скрипят. Я открыл это  еще  юнцом,  когда  возвращался  домой  после  ночных
гуляний, точно блудливый кот. И до сих пор пользуюсь своим  открытием,  если
не хочу будить Мэри. Я вспомнил о нем  и  сейчас  -  бесшумно  спустился  по
лестнице, ведя пальцами по стене, чтобы не оступиться. С  той  стороны,  где
улица,  в  окно  проникал  тусклый  узорчатый  свет  фонаря,  сливающийся  с
полутьмой в глубине комнаты. Но Эллен я видел. От нее словно исходило сияние
- может, потому, что на ней была белая ночная рубашка. Лицо ее оставалось  в
тени, но плечи и руки излучали свет. Она стояла перед  застекленной  горкой,
где у нас хранятся семейные  реликвии,  сами  по  себе  пустяковые:  резные,
нарваловой кости киты и вельботы с веслами и гарпунами, со всей командой и с
гарпунщиком на носу; изогнутые моржовые  клыки  и  бивни;  маленькая  модель
"Прекрасной Адэр", корпус поблескивает лаком, а свернутые  паруса  и  снасти
потемнели  от  времени,  запылились.  Есть  там  китайские  вещицы,  которые
привозили с Востока старые шкиперы, опустошавшие  китайские  воды  на  своих
китобойных судах; фигурки и безделушки  черного  дерева,  слоновой  кости  -
смеющиеся и серьезные божки, безмятежные и давно  не.  мытые  будды,  цветы,
вырезанные из розового кварца, мыльного камня и даже из нефрита - да, да, из
настоящего  нефрита,  -  и  прелестные,  совершенно  прозрачные   фарфоровые
чашечки. Среди этих вещей, вероятно, есть и  ценные  -  например,  маленькие
лошадки, хоть и грубо отесанные,  а  удивительно  живые,  -  но  это  чистая
случайность, не иначе. Мореходы, охотники за китами - где им  было  отличать
хорошее от плохого? А может, я не прав? Может, все-таки отличали?
     Эта горка всегда была для меня святыней, точно маски предков у  римлян,
точно лары и пенаты, а если заглянуть еще дальше - точно  камни,  упавшие  с
луны. У нас есть даже корень мандрагоры - ни дать ни взять  человечек,  плод
семени удавленника, есть и самая настоящая русалка, сшитая из двух половинок
- туловище обезьянье, а хвост рыбий. С годами она довольно  сильно  облезла,
вся сморщилась и на ней стали видны швы,  но  ее  мелкие  зубки  по-прежнему
поблескивают в оскале свирепой ухмылки.
     Вероятно, в каждой семье есть свой  талисман,  символ  преемственности,
который вдохновляет, и утешает, и подбадривает поколение за поколением.  Наш
талисман это как бы сказать? - такой опалового цвета холмик то ли из кварца,
то ли из яшмы или даже мыльного камня, четырех дюймов в диаметре, полутора -
в вышину. И по нему идет бесконечно переплетающаяся извилина,  и  она  будто
непрестанно струится, бежит куда-то. Извилина живет, но у нее нет ни головы,
ни хвоста, ни конца, ни  начала.  На  ощупь  камень  не  скользкий,  а  чуть
шероховатый, как. человеческая кожа, и всегда теплый. В него  можно  глубоко
заглянуть, но насквозь он не просвечивает. Какой-нибудь старый  моряк  одной
крови со мной привез этот камень из Китая. Он волшебный -  его  так  приятно
рассматривать, трогать,  поглаживать  пальцами,  водить  им  по  щеке.  Этот
странный талисман живет у нас "а стеклом горки. В детстве, в юности  и  даже
когда я стал взрослым мужчиной, мне разрешалось трогать его, брать  в  руки,
но только не выносить из дому. И его цвет, его прожилки и  фактура  менялись
вместе с переменами во мне самом. Однажды я представил себе, что это женская
грудь, и она томила меня,  жгла  меня,  мальчика.  Потом  он  превратился  в
человеческий мозг и стал загадкой: что-то движется, плывет, но  без  истока,
без устья - словно вопрос, замкнутый в  самом  себе,  не  требующий  ответа,
который исчерпал бы его, не знающий ни конца, ни начала обозримых границ.
     В горку был вделан старинный медный замок,  и  в  замке  всегда  торчал
медный ключ.
     Моя спящая дочка обеими руками держала волшебный камень, водила по нему
пальцами, ласкала, как  живое  существо.  Потом  она  прижала  его  к  своей
несформировавшейся груди, поднесла к щеке, пониже уха, по-щенячьи ткнулась в
него носом и чуть слышно замурлыкала что-то похожее не столько  на  песенку,
сколько на стон  удовольствия  и  сладость  томления.  В  ней  чувствовалась
какая-то губительная сила. Я было испугался, - а  вдруг  она  бросит  его  и
разобьет или запрячет куда-нибудь, но тут же понял - в ее  руках  это  мать,
возлюбленный, ребенок.
     Как же разбудить, не  испугав?  И  вообще  зачем  будят  лунатиков?  Из
страха, как бы они сами не причинили себе вреда? Но я  не  слыхал,  чтобы  в
таком состоянии с ними что-нибудь случалось, а вот когда их будят, это  дело
другое. Так зачем же нарушать ее  сон?  Ведь  это  не  кошмар,  мучительный,
страшный; скорее всего, она  испытывает  приятное  чувство,  и  наяву  таких
ощущений у нее не будет. Кто дал мне  право  портить  все  это?  Я  тихонько
отошел и сел в свое глубокое кресло - ждать, что будет дальше.
     Полутьма  комнаты  искрилась  блестками  ослепительного  света,  и  они
порхали и кружились, точно комариный  рой.  На  самом  деле  ничего  такого,
вероятно, не было, просто у меня рябило в глазах от усталости, но отделаться
от этого впечатления мне не удалось. А моя дочь Эллен действительно излучала
сияние, и оно шло не только от белизны ее ночной  рубашки,  но  и  от  самой
кожи. В темной комнате нельзя было видеть ее лицо, а  я  его  видел.  И  мне
казалось, что оно у нее не как у маленькой девочки  и  не  старообразное,  а
зрелое,  с  четкими,  определившимися  чертами.   Даже   губы   ее,   против
обыкновения, были твердо сжаты.
     Но  вот  Эллен  твердой  рукой  положила  талисман  на  прежнее  место,
затворила стеклянную дверцу и щелкнула медным  ключом  в  замке.  Потом  она
повернулась и, пройдя мимо моего кресла, стала подниматься по лестнице.  Две
вещи могли мне почудиться: первое - что поступь у нее была не как у девочки,
а как у женщины, познавшей удовлетворение, и второе -  что  с  каждым  шагом
сияние убывало в ней. Допустим, что это все домыслы, плод моей фантазии,  но
за третье я ручаюсь: под ее ногами ступеньки не скрипели. Она, вероятно, шла
у самой стены, там, где старая лестница молчит, не жалуется.
     Выждав несколько минут, я пошел следом за ней и увидел, что она лежит в
постели и спит, уютно укрывшись одеялом. Она дышала ртом,  и  лицо  ее  было
лицо спящего ребенка.
     Что-то вынудило меня снова сойти вниз и открыть горку. Я взял волшебный
камень в руки. Он еще хранил тепло тела моей дочери. Как в детстве,  я  стал
водить кончиками пальцев по бесконечно струящейся извилине и  успокоился.  Я
почувствовал, что Эллен близка мне.
     И вот не знаю, талисман ли связал ее со мной, с родом  Хоули,  или  что
другое.


        ГЛАВА IX

     В понедельник весна предательски вильнула назад, к  зиме,  разразившись
холодным дождем и сырым, резким ветром, который сек молодую листву  чересчур
легковерных деревьев. Нахальных распутников воробьев, предававшихся блуду на
газонах, ветер разгонял куда попало,  и  они  сердитым  чириканьем  выражали
неудовольствие по поводу капризов природы.
     Я приветствовал мистера Рыжего Бейкера, который совершал свою  утреннюю
прогулку, как флажком помахивая хвостом на ветру. Старый  мой  знакомец,  он
жмурился от дождя. Я сказал:
     - Мы можем казаться добрыми друзьями, но считаю своим  долгом  заметить
вам,  что  отныне  за  нашими  улыбками  скрывается   борьба,   непримиримое
столкновение интересов.- Я сказал бы еще больше, но он спешил  кончить  свои
дела и убраться под надежный кров.
     Морфи появился минута в минуту. Может быть, он поджидал  меня,  наверно
даже так.
     - Ну и погодка, - сказал он; его дождевик из  прорезиненного  шелка  то
вздувался пузырем, то облеплял ему колени. - Вы, говорят, были вчера у моего
хозяина с визитом?
     - Мне понадобился его совет. Но меня и чаем угостили.
     - Не сомневаюсь.
     - Знаете, как бывает с советами. Они вас устраивают лишь в том  случае,
если совпадают с вашими собственными намерениями.
     - Ищете, куда бы поместить капитал?
     - Моей Мэри  захотелось  новую  мебель.  А  когда  женщине  чего-нибудь
хочется, она первым делом  изображает  свою  затею  как  выгодное  помещение
капитала.
     - Это не только женская черта,  -  сказал  Морфи.  -  Я  и  сам  такой.
Деньги-то ее. Вот она и хочет поискать что-нибудь подходящее.
     На углу Главной улицы, у входа в игрушечный магазин Раппа ветер  сорвал
жестяной рекламный щиток и гнал его по мостовой с таким грохотом  и  звоном,
как будто произошла автомобильная катастрофа.
     - Скажите, верно я слыхал, будто ваш хозяин собирается в Италию?
     - Не знаю. Странно, что  он  до  сих  пор  ни  разу  туда  не  съездил.
Итальянцы такие горячие родственники.
     - Зайдем, выпьем кофе?
     - Мне еще нужно прибрать в лавке. После праздника с утра  всегда  много
народу.
     - Ладно уж, ладно. Не будьте  мелочным.  Личный  друг  мистера  Бейкера
может позволить себе не торопясь выпить чашку кофе.
     Он это сказал не так ехидно,  как  оно  выглядит  на  бумаге.  Он  умел
говорить любые слова самым невинным и дружеским тоном.
     За все эти годы я ни разу не пил утром кофе в "Фок-мачте" - вероятно, я
один из всего города. Пить кофе в "Фок-мачте" - обычай,  традиция,  это  все
равно что клуб. Мы взгромоздились на табуреты у стойки,  и  мисс  Линч  -  я
вместе с ней ходил когда-то в школу пододвинула нам чашки с кофе, ничего  не
расплескав. Рядом с каждой чашкой стоял крохотный  сливочник,  а  два  куска
сахару в бумажных обертках она бросила вдогонку, словно игральные кости,
     Мисс Линч, мисс Линч. "Мисс" уже стало частицей ее имени,  частицей  ее
самой. Пожалуй, ей уже так и не  удастся  отделаться  от  этой  частицы.  Ее
красный  носик  с  каждым  годом  все  красней,  но  это  не  алкоголизм,  а
хронический насморк.
     - Доброе утро,  Итон,  -  сказала  она.  -  Что,  сегодня  какое-нибудь
торжество?
     - Это он меня затащил, - сказал я и, желая  быть  добрым,  прибавил:  -
Анни.
     Она дернула головой, как от револьверного выстрела, но потом, поняв,  в
чем дело, улыбнулась и, поверите ли, стала совершенно такой же, как в  пятом
классе, - и красный носик и все прочее.
     - Приятно повидать тебя, Итен, - сказала она и высморкалась в  бумажную
салфетку.
     - А я удивился, когда  узнал,  -  сказал  Морфи.  Он  снимал  с  сахара
обертку. Его ногти блестели лаком.- Вот так, втемяшится  тебе  что-нибудь  в
голову, а там привыкнешь к этой мысли, и кажется, иначе  и  быть  не  может.
Потом трудно поверить, что ты неправ.
     - Не понимаю, о чем это вы.
     - Я, пожалуй, и сам не понимаю. Черт бы побрал эти обертки.  Почему  не
насыпать просто в сахарницу?
     - Из экономии, должно быть, чтобы не брали слишком много.
     - Разве что так. Я знал одного типа, он некоторое время только  сахаром
и питался. Пойдет в "Автомат", возьмет за десять центов чашку кофе, половину
выпьет, а потом доверху добавляет сахаром. Все-таки хоть с голоду не умрешь.
     И я, как всегда, подумал: не был ли этим типом  сам  Морфи  -  странный
колючий человек без возраста, с наманикюренными ногтями. Он  был  как  будто
интеллигентным, об этом говорила его логика, ход его мыслей. Но язык у  него
был грубый, простецкий, с налетом вульгарности - язык человека из низов.
     - Не потому ли вы пьете кофе с одним куском сахару? - спросил я.
     Он ухмыльнулся.
     - У  каждого  есть  своя  теория,  -  сказал  он.-  Самый  распоследний
голодранец разведет вам теорию, почему  он  попал  в  голодранцы.  Едешь  по
дороге и вдруг упрешься в тупик, потому что  считался  с  теорией,  а  не  с
дорожными знаками. Из-за этого самого и я, верно,  дал  маху  насчет  вашего
хозяина.
     Давно уж мне не случалось пить кофе не дома. Кофе был неважный. У  него
даже и вкуса кофе не было, разве что  горячий  и  черный  -  в  последнем  я
убедился, пролив немножко на свою сорочку.
     - Честное слово, не понимаю, о чем вы.
     - Хочу сообразить, с чего это мне вообще втемяшилось в  голову.  Верно,
вот с чего: ведь он говорит, что приехал сорок лет назад. Тридцать пять  или
тридцать семь - это может быть, но не сорок, нет.
     - Я, должно быть, очень туп.
     - Если сорок, это выходит тысяча девятьсот двадцатый год.  Все  еще  не
дошло?  Знаете,  когда  работаешь  в  банке,  нужно  уметь  сразу  раскусить
человека, он протянул чек, а  ты  уже  знаешь,  что  э