ала. Неужели ребята спят и  не
чуют этих восхитительных запахов?
     - Нет, нет. Они во дворе, прячут  крашеные  яйца.  Интересно,  что  там
мистер Бейкер задумал?
     Такие резкие переходы всегда застигают меня врасплох.
     - Мистер Бейкер, мистер Бейкер!.. А, да! Он, вероятно, задумал устроить
мое будущее.
     - Ты ему говорил? Про гаданье?
     - Конечно, нет, дорогая. Но, может, он сам догадался. - Потом я перешел
на серьезный тон: -  Слушай,  ватрушка,  ты  ведь  не  сомневаешься  в  моих
недюжинных финансовых способностях?
     - Почему ты вдруг об этом спрашиваешь? -Она  переворачивала  оладьи  на
сковороде и, поддев одну ножом, так и застыла с вытянутой рукой.
     - Мистер Бейкер считает, что я должен пустить в  оборот  деньги  твоего
брата.
     - Ну, если мистер Бейкер...
     - Стой, подожди.  Я  не  хочу  этого  делать.  Деньги  твои,  это  твое
обеспечение.
     - Все-таки, милый, мистеру Бейкеру лучше знать.
     - Я в этом не уверен. Мне  известно  только,  что  мой  отец  тоже  так
считал. И поэтому я работаю на Марулло.
     - И все-таки мистер Бейкер...
     - Ты положишься на мое суждение, родная?
     - Да, конечно...
     - Во всем?
     - Ты опять дурачишься?
     - Я совершенно серьезно - как никогда.
     - Ну, допустим. Но сомневаться в мистере Бейкере?.. Ведь он... он...
     - Он - мистер Бейкер. Мы послушаем, что нам предложат, а потом... Пусть
эти деньги как лежали в банке, так и лежат.
     Аллен ворвался в кухню, будто им выстрелили из рогатки.
     - Марулло, - сказал он.- Мистер Марулло пришел. Он к тебе.
     - Это еще зачем? - удивилась Мэри.
     - Ну, пригласи его войти.
     - Я приглашал. Он хочет поговорить с тобой во дворе.
     - Итен, что это значит? Не выйдешь же ты в халате. Сегодня первый  день
Пасхи.
     - Аллен, скажи мистеру Марулло, что я не одет. Пусть зайдет попозже. Но
если что-нибудь срочное и он хочет поговорить со мной с  глазу  на  глаз,  я
впущу его с парадного хода.
     Аллен исчез.
     - Не представляю, что ему понадобилось? Может, лавку ограбили?
     Аллеи снова влетел в кухню.
     - Пошел к парадному.
     - Только чтобы он не вздумал портить тебе завтрак. Слышишь, милый?
     Я прошел через весь дом  и  отпер  парадную  дверь.  На  крыльце  стоял
Марулло, нарядившийся к пасхальной мессе во все самое  лучшее,  а  лучшее  у
него было: черный шевиотовый костюм и жилетка с пропущенной по ней массивной
золотой цепочкой от часов. Черную шляпу он держал в  руке,  а  сам  улыбался
вымученной улыбкой, точно собака, когда на нее прикрикнут.
     - Входите.
     - Нет, - сказал он.- Я только  одно  слово.  Я  слышал,  что  этот  тип
предлагал тебе заработать?
     - Да?
     - Я слышал, что ты выгнал его вон.
     - Кто это вам доложил?
     - Не скажу. Нельзя. - Он снова улыбнулся.
     - Ну, так, собственно, что же? Вы намекаете, что зря я отказался?
     Он шагнул вперед, взял мою руку и весьма церемонно тряхнул ее - вверх и
вниз, вверх и вниз.
     - Ты молодец, - сказал он.
     - Может, просто он мне мало посулил?
     -  Шутишь?  Ты  молодец.  Вот  и  все.  Молодец.  -  Он  полез  в  свой
оттопыренный боковой карман и вытащил оттуда кулечек.- Вот, возьми. -  Потом
похлопал меня по плечу и, сам не  свой  от  смущения,  повернулся  и  быстро
зашагал прочь. Его короткие ноги так и мелькали, из-под тугого  крахмального
воротничка выпирала багровая складка загривка.
     - Ну, что он?
     Я заглянул в кулек - разноцветная карамель в виде пасхальных яиц. У нас
в лавке ее была целая стеклянная банка.
     - Принес гостинец ребятам, - сказал я.
     - Марулло? Принес гостинец? Быть не может.
     - Тем не менее.
     - С чего это он? Никогда с ним раньше этого не бывало.
     - Наверно, от любви ко мне.
     - Может быть, я не все знаю?
     - Гусиная травка, на свете восемь миллионов вещей,  которых  мы  оба  с
тобой не знаем.- Дети смотрели на нас во все глаза, стоя в дверях  кухни.  Я
протянул  им  кулек.-Это  вам  от  одного  вашего  поклонника.   Только   не
набрасывайтесь до завтрака.

     Когда мы одевались, чтобы идти в церковь, Мэри сказала:
     - Хотела бы я все-таки знать, в чем тут дело.
     - Ты про Марулло? Должен тебе признаться, дорогая, что я тоже хотел  бы
это знать.
     - Кулек дешевых карамелек...
     - Это он, наверно, в простоте душевной.
     - Не понимаю.
     - Жена у него умерла. Родных -  никого,  один  как  перст.  Надвигается
старость. Может - ну, может, ему вдруг стало одиноко.
     - Никогда он к нам не  заходил.  Попроси  у  него  прибавки,  пока  ему
одиноко. Мистера Бейкера ведь он не навещает. Мне даже  как-то  не  по  себе
стало.
     Я принарядился, как цвет полевой: строгая  черная  пара  -  мой  черный
похоронный  костюм,  белая  рубашка,  так  сильно  накрахмаленная,  что  она
отбрасывала  солнечные  лучи  солнцу  прямо  в  лицо,  и   небесной   синевы
галстук-бабочка в скромный горошек.
     Что она там затеяла, эта миссис Марджи Янг-Хант? Колдует на манер своей
бабки? Откуда Марулло все узнал? Вернее  всего  так:  мистер  Биггерс-миссис
Янг-Хант, а миссис Янг-Хант - мистеру Марулло. Я вам не верю, миссис Хант, я
вас всегда подозревал. Не знаю сам я почему, но миссис Хант я  не  пойму.  С
"той белибердой в голове я прошелся по нашему саду  в  поисках  каких-нибудь
белых цветочков себе в петлицу  по  случаю  Пасхи.  В  закутке  между  углом
фундамента и покатой дверью погреба есть у нас заветное местечко, где  земля
прогревается от соседства с котельной  и  доступна  каждому  лучику  зимнего
солнца. Там растут белые фиалки, пересаженные  с  кладбища,  где  они  бурно
разрослись на могилах моих предков. Я выбрал три крохотные львиные  мордочки
себе  в  петличку,  нарвал  ровно  дюжину  для  моей  любимой,  обложил   их
бледно-зелеными  листочками  и  туго  перетянул  букетик  понизу  серебряной
бумажкой от конфеты.
     - Какая прелесть! - сказала Мэри. - Подожди, сейчас я приколю их и  так
пойду в церковь.
     - Это первые, самые первые, белая моя птица. Я твой верный раб. Христос
восстал из мертвых. Все прекрасно в божьем мире.
     - Перестань, милый. Это ведь святое, не над чем тут потешаться.
     - Что ты такое сделала со своими волосами?
     - Нравится?
     - Чудо, чудо! Всегда так причесывайся.
     - А я боялась, тебе не понравится. Марджи сказала, что ты даже внимания
не обратишь, а ты обратил! Ну, теперь я ей задам! - Она водрузила на  голову
настоящую вазу с цветами -  ежегодное  весеннее  приношение  Эостре  <Богиня
весны у древних тевтонов.>.Нравится?
     - Чудо, чудо!
     Затем начался осмотр младшего поколения -  уши,  носы,  обувь.  Все  до
мельчайших подробностей вопреки  их  бурным  протестам.  Аллен  так  намазал
волосы, что даже моргать  не  мог.  Задники  башмаков  остались  у  него  не
начищенными, зато прядь волос он  вымуштровал,  не  пожалев  трудов,  и  она
волной вздымалась над его лбом.
     Наша Эллен самая что ни на есть девчонская девчонка. Все, что на  виду,
было у нее в полном порядке. Я решил повторить удачный ход.
     - Эллен, - сказал я. - Ты как-то по-новому причесалась.  Тебе  очень  к
лицу. Мэри, дорогая, ты одобряешь?
     - Она у нас начинает следить за своей наружностью, - сказала Мэри.
     Семейная процессия двинулась по садовой  дорожке  к  Вязовой  улице.  С
Вязовой мы повернули на Порлок,  где  стоит  наша  церковь,  наша  старинная
церковь с белой колокольней, целиком спертая у Кристофера Рена. Мы влились в
полноводную  реку,  и  теперь  каждая  женщина   наслаждалась   возможностью
разглядывать шляпки других женщин.
     - Я придумал модель пасхальной  шляпки,  -  сказал  я.  -  Простенький,
открывающий лоб золотой терновый венец с  настоящими  рубиновыми  капельками
спереди.
     - Итен! - строго сказала Мэри. - А вдруг тебя услышат!
     - Н-да, пожалуй, этот фасон не будет иметь успеха.
     - Ты просто ужасен! - сказала Мэри, и я  сам  был  о  себе  не  лучшего
мнения. Ужасен - это еще мягко сказано. И все же у меня мелькнула  мысль:  а
если сделать мистеру Бейкеру комплимент по поводу  его  стрижки,  как  он  к
этому отнесется?
     Наш семейный ручеек присоединился к  другим  ручьям  и  обменивался  со
всеми чинными приветствиями, а потом все эти ручьи  в  едином  потоке  стали
вливаться в епископальную церковь св. Фомы.
     Когда придет пора посвятить моего сына  в  тайны  жизни  (которые  ему,
несомненно, известны), не забыть бы проинформировать его о  том,  что  такое
женская прическа. Вооружившись добрым словечком о ней, он  достигнет  всего,
чего только ни пожелает его блудливое маленькое сердечко. Впрочем, не мешает
и предостеречь. Их можно  толкать,  колотить,  валять,  тормошить  -все  что
угодно, только не портить им  прическу.  Усвоив  этот  урок,  он  будет  кум
королю.
     Бейкеры поднимались по ступенькам как раз перед нами, и  мы  обменялись
учтивыми приветствиями.
     - Ждем вас к чаю.
     - Да, непременно. Счастливых праздников.
     - Неужели это Аллен? Какой он большой  стал!  И  Мэри-Эллен  тоже.  Так
вытянулись, что их просто не узнаешь.
     В церкви, куда ты ходил ребенком, всегда  есть  что-то  дорогое  твоему
сердцу. Я знаю все сокровенные уголки, мне знакомы  все  сокровенные  запахи
церкви св. Фомы. В этой купели я  был  окрещен,  у  этой  ограды  подошел  к
первому причастию, а сколько лет Хоули занимают свою скамью  -  одному  Богу
известно, и это не просто риторическая фигура.  Меня,  видимо,  как  следует
пропитали благочестием, потому что я помню каждое свое нечестивое деяние,  а
их было много. И, вероятно, я смог бы показать все те места, где  выцарапаны
гвоздем мои инициалы. Когда мы с Дэнни Тейлором прокалывали булавками  буквы
в молитвеннике, из которых слагалось одно самое что ни на есть  непристойное
слово, мистер Уилер поймал нас за этим занятием, и нам воздали по  заслугам,
но ему пришлось просмотреть все молитвенники и все  сборники  гимнов,  чтобы
убедиться, что ничего такого больше нигде нет.
     Вот на этом сиденье возле аналоя однажды произошло нечто ужасное. В тот
год я был служкой, ходил с крестом за священником и  пел  сочным  дискантом.
Как-то  раз  богослужение  в  нашей  церкви  совершал  епископ  -добродушный
старичок с  голой,  точно  вареная  луковица,  головой,  но  в  моих  глазах
озаренный ореолом святости. И вот, когда пение смолкло, я водрузил крест  на
место и, одурманенный экстазом, забыл защелкнуть медную  перемычку,  которая
закрепляла его в гнезде. После второго  поучения,  к  ужасу  моему,  тяжелый
медный крест покачнулся и  хрястнул  по  благостной  лысой  голове.  Епископ
повалился наземь, как прирезанная  корова,  а  мне  пришлось  уступить  свою
должность мальчишке по фамилии Хилл, а  по  прозвищу  Вонючка,  который  пел
несравненно хуже. Он теперь антрополог, работает где-то в  западных  штатах.
Этот случай  убедил  меня,  что  одних  намерений  -  благих  или  дурных  -
недостаточно. Все зависит от везения или невезения, от судьбы  или  как  там
это называется.
     Мы прослушали всю службу, и в конце ее нам возвестили, что  Христос  на
самом деле воскрес из мертвых. Всякий раз мурашки бегут у меня по  спине  от
этих слов. Я с открытой душой подошел к причастию. Аллен и Мэри-Эллен у  нас
еще не конфирмовались, и под конец они начали вертеться во все стороны,  так
что пришлось смирить их железным взглядом, чтобы прекратить ерзанье. Когда в
глазах  у  Мэри  появляется  суровость,  она  способна  пробить  даже  броню
юношеского зазнайства.
     Потом мы вышли на солнце, и тут снова начались рукопожатия, приветствия
и снова рукопожатия и поздравления с праздником. Те, с кем  мы  заговаривали
при входе в церковь, еще  раз  выслушивали  наши  приветствия,  и  это  было
продолжением   того   же   обряда,   нескончаемого    обряда    подчеркнутой
благовоспитанности, таящей безмолвную мольбу, чтобы тебя заметили и почтили.
     - Добрый день. Как поживаете, как здоровье?
     - Хорошо, благодарю вас. А как ваша матушка?
     - Стареет, стареет. Ничего не поделаешь, где годы, там и болезни. Я  ей
передам, что вы о ней справлялись.
     Сами по себе слова эти ничего не значат, они только проводники  чувств.
Что определяет наши действия - мысль? Или же они - результат чувств, а мысль
только кое-когда  помогает  их  осуществлению?  Наше  маленькое  шествие  по
солнечной улице возглавлял мистер Бейкер, старавшийся не ступать на  трещины
в тротуаре; его мать, которая скончалась двадцать лет назад, могла  спокойно
лежать в могиле. А рядом с ним, приноравливая свою походку  к  его  неровным
шагам, мелко перебирала ножками Амелия,  миссис  Бейкер,  -  эдакая  птичка,
маленькая, востроглазая, но ручная, питающаяся из кормушки.
     Мой сын Аллен шел рядом со своей сестрой, и оба старательно делали вид,
что не имеют друг к другу никакого отношения. По-моему, она его презирает, а
он ее не выносит. Это может остаться у них на всю  жизнь,  но  они  научатся
скрывать свои чувства в розовом  облачке  нежных  слов.  Дай  им  -  каждому
отдельно - их  завтрак,  моя  сестра,  жена  моя:  яйца  вкрутую,  огурчики,
сандвичи с джемом и ореховой пастой,  красные,  пахнущие  бочкой  яблоки,  и
пусть идут в мир плодиться и размножаться.
     Так Мэри и сделала. И, получив по  свертку,  они  ушли  каждый  в  свой
обособленный тайный мирок.
     - Ты довольна службой, дорогая?
     - Да, очень. Мне в церкви всегда нравится. А ты... признаться, я  часто
теряюсь - верующий ты или нет. Правда, правда! Твои шуточки иной раз...
     - Подвинь стул поближе, родная моя родинка.
     - Надо обед разогревать.
     - К чертовой бабушке твой обед.
     - Вот, вот они, твои шуточки. Об этом я и говорю.
     - Обед не святыня. Будь на улице потеплее, посадил бы я тебя  в  лодку,
выехали бы мы с тобой за волнорез и половили бы там рыбку.
     - Сегодня нас ждут Бейкеры. Слушай, Итен, все-таки верующий ты или нет?
Тебе самому-то это ясно? И почему ты даешь мне какие-то  дурацкие  прозвища?
Хоть бы изредка называл по имени.
     - Не хочу повторяться и надоедать тебе. Но  в  душе  у  меня  твое  имя
гудит, как колокол. Верующий ли я? Что за вопрос! Разве  так  бывало,  чтобы
мне хотелось придираться к каждому блистательному слову в Никейском  символе
и разглядывать его со всех сторон, точно мину  замедленного  действия?  Нет.
Мне этого не нужно. Но удивительное дело, Мэри! Если  бы  душа  и  тело  мое
иссохли в неверии, как горох  в  стручке,  стоило  бы  мне  услышать  слова:
"Господь, пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться.  Он  взрастил  меня  на
злачных пажитях", - и в  желудке  бы  у  меня  похолодело,  сердце  в  груди
забилось, в голове вспыхнуло бы жаркое пламя.
     - Ничего не понимаю.
     - Умница. Я тоже не понимаю. Хорошо, скажем так: в младенчестве,  когда
косточки у человека еще  мягкие  и  податливые,  меня  уложили  в  маленький
епископальный крестообразный ящичек, и  там  тело  мое  сформировалось.  Так
удивительно ли, что я выклюнулся из этого ящичка, как цыпленок из  скорлупы,
приняв форму креста? Ты разве не замечала - ведь  у  цыплят  тельце  тоже  в
какой-то степени яйцевидное.
     - Ты говоришь ужасные вещи - и даже детям.
     - А они - мне. Эллен только вчера вечером спросила меня:  "Папа,  когда
мы разбогатеем?" Но я не сказал того, что знаю: "Разбогатеем мы очень скоро,
и ты, не умеющая сносить бедность,  не  сумеешь  снести  и  богатство".  Это
истина. В бедности ее терзает  зависть.  В  богатстве  она,  того  и  гляди,
задерет нос. Деньги не излечивают болезни как таковой, а только изменяют  ее
симптомы.
     - И так ты отзываешься о своих собственных детях! Что  же  ты  обо  мне
скажешь?
     - Скажу, что ты моя радость, моя прелесть, огонек в тумане жизни.
     - Ты как пьяный. Будто и в самом деле выпил.
     - Так оно и есть.
     - Неправда. Я бы учуяла.
     - Ты и чуешь, моя дорогая.
     - Да что с тобой происходит?
     - Ага! Значит, заметно! Да, происходит. Передам, такой перелом, что все
во мне разбушевалось к чертовой матери! До тебя докатывают только  те  валы,
которые дальше всего от центра бури.
     - Итен, я начинаю беспокоиться за тебя.  Самым  серьезным  образом.  Ты
стал какой-то дикий.
     - Помнишь, сколько у меня наград?
     - Медалей? С войны?
     - Их давали за дикость, за одичание. Не было на  свете  человека  менее
склонного к смертоубийству, чем я. Но на фронте меня втиснули в новый  ящик.
Время  каждая  данная  минута  -  требовало,  чтобы  я  убивал  человеческие
существа, и я выполнял это требование.
     - Тогда было военное время, и так было надо - за родину.
     - Время всегда бывает какое-то особое. Ему служишь, а  свое  упускаешь.
Солдат я был что надо - решительный, находчивый, беспощадный. Словом,  нечто
весьма приспособленное к условиям военного  времени.  Но,  может  быть,  мне
удастся выказать не меньшую приспособленность и теперь, в наши дни.
     - Ты меня к чему-то подготавливаешь?
     - Да! Как это ни прискорбно. И мне самому слышатся извиняющиеся нотки в
моих словах. Надеюсь, впрочем, что это обман слуха.
     - Пойду накрывать на стол.
     - После такого сокрушительного завтрака о еде и думать не хочется.
     - Ну, хорошо, тогда перекуси тут  чего-нибудь.  Ты  заметил,  какая  на
миссис Бейкер была шляпа? Должно быть привезена из Нью-Йорка.
     - А что она сделала со своими волосами?
     - Ты тоже обратил внимание? Они у нее почти лиловые.
     - "Свет во просвещение языков и во славу народа израаилева".
     - Что это Марджи вздумалось уехать в Монток в такое время года?
     - Она же любит утренний воздух.
     - Нет, рано вставать она не привыкла. Я ее всегда поддразниваю на  этот
счет. И все-таки очень странно,  почему  Марулло  принес  детям  карамельные
яйца?
     - Ты связываешь эти два события? Марджи поднялась ни свет  ни  заря,  а
Марулло принес гостинец детям.
     - Перестань дурачиться.
     - Я не дурачусь. На сей раз я не  дурачусь.  Если  рассказать  тебе  по
секрету одну вещь, обещаешь молчать?
     - Опять шуточки!
     - Нет.
     - Тогда обещаю.
     - По-моему, Марулло собирается в Италию.
     - Откуда ты знаешь? Он сам тебе говорил?
     - Нет, не совсем. Но я сопоставляю кое-какие факты. Со-по-ставляю.
     - Значит, ты останешься в лавке один! Тебе надо кого-то в помощники.
     - Сам справлюсь.
     - Ты и так все сам делаешь. Придется взять помощника.
     - Помни, это еще не наверняка, и пока надо все держать в секрете.
     - Я не нарушаю своих обещаний.
     - Но намекать будешь.
     - Не буду, Итен. Честное слово!
     - Знаешь, кто ты? Милый маленький зайчик с цветочками на голове.
     - Ну, похозяйничай на кухне сам. Я пойду приведу себя в порядок.
     Когда она ушла, я развалился в кресле, и в ушах у меня слышался  тайный
голос: "Отпусти, господи, раба-а твоего с  ми-иром!"  И  вот,  клянусь  вам,
заснул! Сорвался с крутизны в темноту прямо здесь, в гостиной. Со  мной  это
не часто случается. И так как я думал о Дэнни Тейлоре, Дэнни  Тейлор  мне  и
приснился. Мы с ним были будто не маленькие и не большие, но уже взрослые, и
мы бродили по ровному высохшему дну озера, где  еще  виднелся  фундамент  их
старого дома и зияла яма погреба. Стояло, наверно, лето, самое  его  начало,
потому что листва на деревьях была тучная, а травы сгибались под собственной
тяжестью. В такой день сам себя чувствуешь тучным и каким-то ошалелым. Дэнни
зашел за деревцо можжевельника, высокое, стройное, как  колонна.  Его  голос
звучал в моих ушах глухо и странно, будто  из-под  воды.  Потом  я  очутился
рядом с ним, а он вдруг начал таять и весь потек. Я пытался  подхватить  его
обеими руками, затирать кверху, как жидкий  цемент,  когда  он  переливается
через край, н ничего не мог сделать. Самая суть Дэнни уходила у  меня  между
пальцами. Говорят, будто сны наши длятся мгновение. Этот сон снился,  сн