авку забило крикливой детворой и потными женщинами.  Теперь,  пожалуй,
до самого полудня не будет ни единой свободной минуты.
     Уолдер сходил к машине, вернулся и, разделив  надвое  волну  по-летнему
суматошных женщин, добрался до прилавка.  Он  положил  передо  мной  толстый
пакет, перевязанный шнурком.
     - Мне пора. Шоссе  так  будет  запружено,  что  и  за  четыре  часа  не
доберусь. Моя жена просто в ярости была. Говорила - подождут. А по-моему,  с
таким делом ждать нельзя.
     - Мистер, я уже десять минут жду, когда вы мной займетесь.
     - Сию минуту, мэм.
     - Я его спросил, что  передать,  и  он  сказал:  "Пожелайте  ему  всего
хорошего". А от вас что?
     - Пожелайте ему всего хорошего.
     Волна животов, обтянутых платьями, снова сомкнулась у прилавка. Что же,
тем лучше. Я бросил конверт в ящик под кассой и туда же спрятал свою тоску.


        ГЛАВА XVI

     Время шло быстро, и  все-таки  день  казался  бесконечным.  Лавку  надо
закрывать, а когда я открывал ее, даже не помню - так давно это было. Только
я собрался запереть дверь на улицу, как появился Джой, и, не спрашивая  его,
я вскрыл банку с пивом и подал ему, а вторую взял себе, чего раньше  никогда
не делал. Я хотел рассказать Джою о Марулло и о лавке, но не мог,  даже  тем
не мог поделиться, что принял взамен истины.
     - Какой у вас усталый вид, - сказал Джой.
     - Еще бы! Взгляните на полки - хоть шаром покати. Надо, не надо  -  все
скупили. - Я высыпал выручку в серый холщовый мешок,  добавил  туда  деньги,
принесенные мистером Бейкером, сверху положил пухлый пакет и перевязал мешок
бечевкой.
     - Напрасно вы оставляете это здесь.
     - Да, пожалуй. Но я его прячу. Хотите еще пива?
     - Хочу.
     - Я тоже выпью.
     - Вы слишком уж благодарный слушатель, - сказал он.  -  Я  начинаю  сам
верить в свои россказни.
     - О чем это вы?
     - Да о моем  сверхъестественном  чутье.  Вот  как  раз  сегодня  оно  и
проявилось, с самого утра. Наверно, я просто видел сон, но уж очень все было
явственно, даже волосы на загривке стали дыбом. Я не то чтобы думал, что  на
банк совершат налет. Я знал это наверняка. Лежу в постели и знаю -  вот  так
все и будет. Мы затыкаем маленькие клинышки под сигнальные  звонки  в  полу,
чтобы не наступить на них нечаянно. И  сегодня  утром  я  прежде  всего  эти
клинышки вынул. Такая во мне была уверенность, так я к этому был готов.  Ну,
как это объяснить?
     - Может, кто-нибудь собирался вас ограбить, и вы успели  прочитать  его
мысли, а он взял и раздумал.
     - С вами не пропадешь! Человек ошибся, а вы даете ему с честью выйти из
положения.
     - Ну, а как вы сами все объясняете?
     - Ничего не знаю. Наверно, слишком уж я выставлялся перед  вами  эдаким
всезнайкой, пришлось самому в себя уверовать. Но, доложу я вам, здорово меня
это взбаламутило.
     - Знаете, Морфи, я так устал, что и подметать не могу.
     - Не оставляйте здесь выручку. Возьмите ее домой.
     - Ладно, будь по-вашему.
     - Мне все еще кажется, что где-то что-то неладно.
     Я открыл кожаную коробку, в которой лежала мой  шляпа  с  пером,  сунул
туда мешок с деньгами и затянул на ней ремень. Глядя, как я все  это  делаю,
Джой сказал:
     - Съезжу-ка я в Нью-Йорк, возьму номер в гостинице, разуюсь и два дня с
утра до вечера буду любоваться из окна водоворотом на Таймс-сквер.
     - С той самой?
     - Нет, ту я оставил, закажу в номер бутылку виски и девицу. И с девицей
и с бутылкой можно не разговаривать.
     - Я вам, кажется, рассказывал... мы с Мэри, может быть,  уедем  на  эти
дни.
     - И правильно. Вам это необходимо. Все у вас готово?
     - Нет, кое-что надо еще  сделать.  А  вы  поезжайте,  Джой.  Разуйтесь,
побудьте там в одних носках.
     Прежде всего надо было позвонить  Мэри  и  сказать  ей,  что  я-немного
задержусь.
     - Хорошо, но все-таки скорее домой, домой, домой.  Тебя  ждет  сюрприз,
сюрприз, сюрприз!
     - Скажи мне сейчас, прелесть моя.
     - Нет. Хочу видеть, какое у тебя будет лицо.
     Я повесил маску  Микки-Мауса  на  кассу,  так  что  она  закрыла  собой
маленькое окошечко,  где  выскакивают  цифры.  Потом  надел  плащ  и  шляпу,
выключил везде свет и сел на прилавок, свесив ноги. Справа меня  подталкивал
в бок оголенный черный банановый стебель, а слева, вроде подпорки для  книг,
к моему плечу пристроился кассовый аппарат. Шторы на витринах были  подняты,
позднее летнее солнце силилось проникнуть внутрь сквозь переплет решетки,  в
лавке стояла тишина - тишина  ровного  гула,  а  мне  ничего  другого  и  не
требовалось. Я пощупал в  левом  кармане,  что  там  вдавилось  мне  в  бок.
Талисман. Я 'взял свой талисман обеими руками и всмотрелся в  него.  Он  был
нужен мне вчера. Значит, я забыл положить его на место. Может быть, то,  что
он все еще со мной, не случайно? Не знаю.
     И как всегда, стоило мне  только  повести  пальцем  по  извилине,  и  я
почувствовал себя в его власти. В полдень  он  бывал  розовый,  а  к  вечеру
темнел, наливался багряным румянцем, точно в него проникала струйка крови.
     Не раздумывать мне было нужно сейчас,  а  перестроиться,  изменить  все
свои планы, точно  я  пришел  в  сад,  где  за  ночь  снесли  дом.  Пока  не
отстроишься  заново,  надо  найти  какое-нибудь  более  или  менее   сносное
пристанище. Я отвлекался работой, давая всему новому время войти  не  спеша,
чтобы можно было взять это на учет и хорошенько усвоить.  Полки,  весь  день
подвергавшиеся нападению, зияли  пустотами  там,  где  их  оборону  взломала
голодная орда, - точно у  них  были  выбиты  зубы,  точно  на  меня  смотрел
обнесенный стеной город, выдержавший артиллерийский обстрел.
     - Помолимся о тех, кто ушел от нас, - сказал я. -  Помолимся  о  банках
кетчупа - боже, как поредели ряды мундиров красных! О храбрых пикулях и  обо
всех приправах, вплоть до маленьких флакончиков с уксусом. Не в нашей власти
воздать им почести... нет, не то. Это мы, живые... <Из речи Линкольна.> тоже
не то, Альфио!  Желаю  вам  счастья  и  избавления  от  боли.  Вы,  конечно,
ошиблись, но ошибка ваша да послужит вам согревающим компрессом. Вы пошли на
жертву после того, как сами стали жертвой.
     В лавке то и дело мелькали тени людей, проходивших по улице.  Я  копнул
поглубже среди обломков этого дня, отыскивая там слова Уолдера и  его  лицо,
когда он сказал: "Вроде расчетов за электричество. Напутаешь - расплачивайся
потом. А вы, так сказать, его взнос авансом, чтобы свет не выключили,  чтобы
огонь  не  погас".  Вот  что  он  сказал,  этот  Уолдер  с  его  устоявшимся
жульническим миром, растревоженный узким лучиком света, который проник туда.
     Чтобы огонь не погас. Так ли сказал сам Альфио? Уолдер не запомнил,  но
он твердо знал, что Марулло хотел сказать именно это.
     Я провел пальцем по змейке на моем талисмане и вернулся  к  ее  началу,
которое было и ее концом. Какой это древний огонь -  три  тысячи  лет  назад
предки Марулло  поднялись  на  Палатинский  холм  в  день  Луперкуса,  чтобы
ублажить жертвой римского Пана, защитника стад от волков. И  этот  огонь  не
погас. Марулло, итальяшка, макаронщик, принес жертву тому же божеству, прося
о том же. Я снова увидел его голову над жирными складками шеи, над  плечами,
сведенными болью, увидел эту  благородную  голову,  горящие  глаза  -  и  не
погасший огонь. И подумал, какой же взнос потребуется с  меня  и  когда  его
потребуют? Если отнести мой талисман в Старую гавань  и  бросить  в  море  -
достаточно ли будет такого дара?
     Я не опустил штор на витринах. В праздничные дни мы так и оставляли их,
чтобы полицейский мог заглядывать в лавку. В кладовой было  темно.  Я  запер
дверь в переулок и уже вышел на мостовую, как  вдруг  вспомнил  про  шляпную
коробку на полу за  прилавком.  Вспомнил,  но  не  вернулся  за  ней.  Пусть
остается: что будет, то будет. К концу этого дня, как и следовало ожидать, с
юговостока подул резкий ветер и нагнал тучи, чтобы до костей промочить всех,
кто выехал за город. Я решил, что во вторник надо поставить тому серому коту
молока и пригласить его к себе в лавку.


        ГЛАВА XVII

     Не знаю, что делается в душе у других людей: ведь мы все разные, хотя в
то же время и  одинаковые.  Могу  только  догадываться.  Но  про  себя  знаю
наверняка, что я извиваюсь и корчусь, пытаясь увильнуть от ранящей истины, а
когда наконец деваться от нее некуда, откладываю попечение о ней на время, в
надежде, что она сама от меня отстанет. А другие? Может быть, говорят  сухим
тоном: "Я подумаю об этом завтра, когда  отдохну",  -  а  потом  погружаются
мыслью в вожделенное будущее или отредактированное прошлое, точно- дети, уже
через силу играющие в какую-то игру,  лишь  бы  оттянуть  неизбежное  "спать
пора".
     Я тащился домой через минное поле истины. Будущее было засеяно всхожими
зубами дракона. И удивительно ли, что мне захотелось причалить  к  прошлому.
Но на моем пути стала тетушка Дебора - бьющий влет стрелок по  всякого  рода
лжи, и глаза у нее были как два горящих вопросительных знака.
     Я простоял у ювелирного магазина,  разглядывая  в  витрине  оправы  для
очков и эластичные часовые браслеты до тех пор, пока  это  было  в  границах
приличий. В недрах сырого ветреного вечера зарождались грозовые ливни.
     В начале прошлого столетия  было  много  островков  любознательности  и
премудрости, как моя тетушка  Дебора.  Отчего  они  становились  книгочеями?
Оттого ли, что жили в стороне от сильных  мира  сего,  или  оттого,  что  им
приходилось подолгу ждать, когда придут домой китобойные  суда,  ждать  иной
раз три года, иной раз до конца дней своих, и они обращались к  тем  книгам,
которыми был теперь забит наш чердак. Но лучшей из лучших была  моя  тетушка
Дебора - сивилла, пифия, учившая меня магическим, бессмысленным  словам.  И,
вложив потом в эти слова какой-то смысл, я не перестал ощущать их власть над
собой.
     "Ма бесвак фор орм тра фэгир вур", - говорила  она,  и  что-то  роковое
слышалось в этом. И еще: "Сео  лео  гиф  хо  илай  онбирит  авит  зреет  айр
лэдтоу". Слова эти были какие-то волшебные, иначе я не помнил бы их  до  сих
пор.
     Мимо  меня   бочком-бочком,   опустив   голову,   быстро   прошел   мэр
Нью-Бэйтауна, и, поздоровавшись с ним, я услышал отрывистое "добрый вечер" в
ответ.
     Я почувствовал свой дом, старинный дом  Хоули,  за  полквартала.  Вчера
вечером он был окутан паутиной уныния, но в этот  окаймленный  грозой  вечер
все в нем излучало радостное волнение. Дома, точно опалы, меняют  окраску  в
течение дня. Старушка Мэри услышала  мои  шаги  на  дорожке  и  мелькнула  в
дверях, как язычок огня.
     - А вот не догадаешься! - сказала она и вытянула руки ладонями  внутрь,
точно придерживая большой сверток.
     Те слова все еще были со мной, и я сказал:
     - Сео лео гиф хо плай онбирит авит эрест айр лэдтоу.
     - Близко, но не совсем.
     - Какой-то неизвестный поклонник преподнес нам динозавра.
     - Нет, не отгадал, но моя новость ничуть не хуже. А скажу я тебе только
тогда, когда ты умоешься, потому что такие вещи надо выслушивать чистеньким.
     - Пока что я слушаю любовную песнь краснозадого павиана. - И  это  была
чистая правда - песнь неслась  из  гостиной,  где  Аллен  терзал  свою  душу
бунтарством: "Мурашки, мурашки от взглядов милашки, а ты  не  веришь  в  мою
любовь". - Знаешь что, ангел мой небесный, я сейчас его подожгу.
     - Нет, не посмеешь. Особенно когда тебе все будет сказано.
     - А нельзя сказать, пока я еще грязный?
     - Нет.
     Я  вошел  в  гостиную.  Мой  сын  ответил  на  мое  приветствие  с  тем
осмысленным выражением  лица.,  какое  бывает  у  человека,  когда  он  жует
резинку.
     - Надеюсь, твое бедное верное сердце подобрали с полу?
     - Чего?
     - Не чего, а что. Последний раз я слышал, что его грубо растоптали.
     - Боевик! - сказал он. - Первым номером по всей Америке. За две  недели
распродано два миллиона пластинок.
     - Прекрасно! Значит, твое будущее обеспечено. - Поднимаясь по лестнице,
я подхватил припев: - "Мурашки, мурашки от взглядов милашки, а ты не  веришь
в мою любовь".
     Эллен подкралась ко мне с книжкой в руках, заложенной между  страницами
пальцем. Я знаю ее повадку. Она задаст мне какой-нибудь вопрос, по ее мнению
интересный для меня, а потом как бы невзначай выпалит то, что хотела сказать
Мэри. Эллен торжествует, когда ей удается  забежать  вперед.  Не  назову  ее
сплетницей, но есть за ней такой грех. Я показал ей скрещенные пальцы:
     - Чур, молчать!
     - Но, папа...
     - Чур! Сказано чур, значит, молчать, тепличная гвоздичка. - Я захлопнул
за собой дверь и крикнул: - Моя ванная - моя крепость! - И услышал ее  смех.
Не верю детям, когда они хохочут над моими шутками. Я  докрасна  натер  себе
лицо и так  яростно  чистил  зубы,  что  из  десен  выступила  кровь.  Потом
побрился, надел чистую рубашку и ненавистный  моей  дочери  галстук-бабочку,
как бы подняв знамя восстания.
     Моя Мэри вся дрожала от нетерпения.
     - Ты просто не поверишь.
     - Сео лео гиф хо плай онбирит. Говори.
     - Марджи самый верный друг на свете.
     - Цитирую: "... Человек, который изобрел часы с кукушкой, умер. Это  не
ново, но слышать приятно..."
     - Ни за что не догадаешься... Она  возьмет  детей  на  свое  попечение,
чтобы мы с тобой могли уехать.
     - Опять какой-нибудь трюк?
     - Я ее не просила. Она сама.
     - Да эти детки съедят ее заживо.
     - Они ее обожают. В воскресенье она  повезет  их  поездом  в  Нью-Йорк,
переночует с ними у одной своей знаков мой, а в  понедельник  поведет  их  в
Рокфеллер-центр смотреть подъем нового  флага  с  пятьюдесятью  звездочками,
потом будет парад и... и все прочее.
     - Не верю своим ушам.
     - Как это мило, правда?
     - Очень мило. А мы с тобой убежим в Монток, мышка?
     - Я уже звонила туда и просила оставить нам номер.
     - Все как в бреду. Меня сейчас разорвет на части. Чувствую, как  пухну,
пухну.
     Я хотел рассказать ей про лавку, но слишком большое количество новостей
может вызвать несварение. Лучше подождать и выложить ей все это в Монтоке.
     В кухню прошмыгнула Эллен.
     - Папа, а розового камешка нет в горке.
     - Он у меня. Вот здесь, в кармане. Возьми, положи его на место.
     - Ты же не велел выносить его из дому.
     - И не велю, под страхом смертной казни.
     Она чуть ли не с жадностью вырвала у меня талисман и, держа его  обеими
руками, понесла в гостиную.
     Мэри устремила на меня какой-то страшный хмурый взгляд-
     - Зачем ты его брал, Итен?
     - На счастье, родная. И подействовало.


        ГЛАВА XVIII

     Третьего июля, в воскресенье, дождь лил весь день, как и полагалось,  и
его жирные капли были какие-то особенно мокрые. Мы пробирались  по  шоссе  в
извивающемся, точно червяк, потоке машин, немножко важничая ив то  же  время
чувствуя себя беспомощными и потерянными, словно птицы, выпущенные из клетки
на волю и испугавшиеся, когда эта воля вдруг показала  им  свои  зубы.  Мэри
сидела очень прямо, и от нее пахло только что выглаженным полотном.
     - Ты довольна? Тебе весело?
     - Я все время прислушиваюсь, как там дети?
     - Знаю. Моя тетушка Дебора называла это тоской в веселье.  Лети,  птица
моя! Вот эти оборочки у тебя на плечах - это твои крылья, дурочка.
     Она улыбнулась и прижалась ко мне.
     - Приятно, а все-таки я прислушиваюсь - как там  дети?  Интересно,  что
они сейчас делают?
     - Все что угодно, только не думают о том, что делаем мы.
     - Да, верно. Им это не интересно.
     - Так давай перещеголяем их. Я увидел твою трирему, о нильская  змейка,
и понял: наш день настал. Сегодня вечером Октавиан  будет  просить  хлеба  у
какого-нибудь греческого пастуха.
     - Бог знает что ты болтаешь. Аллен никогда не смотрит, куда идет. Может
побежать прямо на красный свет.
     - Да, да! А бедная наша хромоножка Эллен. Правда, сердце у нее золотое,
и личиком она недурна. Может, кто-нибудь и полюбит ее, а ногу ей ампутируют.
     - Ну, дай мне поволноваться немножко. Мне так лучше.
     - Блестяще сформулировано. Ну что ж, давай вдвоем представим  себе  все
ужасы, которые могут случиться.
     - Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю.
     -  Понимаю.  Но  вы  сами,  ваше  высочество,  принесли  в  нашу  семью
гемофилию. Она передается по женской линии. В результате у нас с  вами  двое
гемофиликов.
     - Ты самый нежный отец на свете.
     - Виновен я! Таких скотов не сыщешь, брат, нигде.
     - Я тебя люблю.
     - Вот такие волнения я одобряю. Посмотри  направо.  Видишь,  как  песок
маленькими твердыми волнами набегает  на  дорогу  из-под  вереска  и  дрока?
Дождевые капли ударяются о землю и отскакивают от нее мельчайшими  брызгами,
как туман. Мне всегда казалось, что здесь похоже на Дартмур или Эксмур, хотя
и то и другое я видел только на картинках. Знаешь, первый девонский человек,
вероятно, почувствовал бы себя в этих местах как дома.  Интересно,  призраки
здесь бродят?
     - Если не бродят, так ты их вполне заменишь.
     - Комплименты хороши, когда они от всего сердца.
     - Сейчас не до этого. Справа должен быть поворот. Смотри,  когда  будет
указатель с надписью "Муркрофт".
     И указатель появился. Эта длинная, узкая, точно  веретено,  оконечность
Лонг-Айленда хороша тем, что почва здесь впитывает в себя  дождь  и  слякоти
после этого не бывает.
     Нам отвели  целый  кукольный  домик,  чистенький,  весе  в  ситчике,  с
прославленными рекламой супружескими кроватями, пухлыми, точно булочки.
     - Это мне не нравится.
     - Вот глупый! Они же рядом стоят - дотянуться можно.
     - Еще дотягиваться? Это меня не устраивает, непотребная девица!
     Обедали мы изысканно - ели мэнские лангусты и пили белое вино  -  много
белого вина, так что у моей Мэри заблестели глаза. А я еще коварно  подливал
ей коньяку, пока у меня у самого не зашумело в голове. Не я, а она вспомнила
номер нашего кукольного домика, и не мне, а  ей  удалось  попасть  ключом  в
замочную скважину. В дальнейшем выпитый коньяк не  помешал  мне  -  впрочем,
если бы ей не хотелось, ничего бы и не было.
     Потом, удовлетворенно потягиваясь, она положила голову  мне  на  правую
руку и улыбнулась и негромко протяжно зевнула.
     - Тебя что-то тревожит?
     - Глупости какие. Ты не успела заснуть, а уже видишь сны.
     - Ты так стараешься, чтобы мне было хорошо. Я не пойму,  что  с  тобой?
Тебя что-то беспокоит.
     Странные, прозорливые минуты - первые ступеньки она.
     - Да, беспокоит. Ну, теперь довольна? Ты никому не рассказывай, но небо
обрушилось на землю и кусочек его попал мне на хвост.
     Она сладко уснула со своей языческой улыбкой  на  губах.  Я  высвободил
руку, встал и постоял в проходе между кроватями. Дождь  кончился,  только  с
крыш все еще капало, и четвертушка луны поблескивала  в  миллионах  капелек.
Beaux reves <Прекрасных сновидений (франц.).>, дорогая моя  радость.  Только
смотри, чтобы небо не упало на нас!
     Моя постель была прохладна, но чересчур мягкая, и мне было  видно,  как
четкий месяц бежит сквозь тянущиеся к морю облака. Зловеще закричала  где-то
выпь. Я скрестил пальцы на обеих руках. Чур меня, хотя бы ненадолго. Двойное
чур меня. Ведь на хвост мне упала всего лишь маленькая горошина.
     Даже если рассвет пришел в раскатах грома, я ничего  этого  не  слышал.
Когда я проснулся, за окном уже золотилось утро, и в нем была бледная зелень
папоротника, был темный вереск и красноватая желтизна мокрого песка  дюн,  а
неподалеку, точно листовое серебро, поблескивал Атлантический.  Покореженный
ствол дуба возле  нашего  домика  приютил  у  корней  лишайник  величиной  с
подушку, весь из ребристых наплывов серовато-жемчужного  цвета.  Извилистая,
усыпанная гравием тропинка вела по кукольному городку  к  крытому  черепицей
бунгало,  породив