рез кого-то мне передали просьбу Дэнни.  Он  улетел
самолетом и требовал кое-какие вещи, которые я должен был сделать  сам.  Ему
понадобилась шапочка, чтобы подарить Мэри, - темно-коричневая, на  меху,  из
овчины под замшу, как мои старые домашние туфли, с  длинным  козырьком,  как
бейсбольная каскетка. И еще ветромер, только не металлический, с  маленькими
вращающимися чашечками, а самодельный, из тонкого  картона,  какой  идет  на
почтовые открытки, и чтобы этот ветромер был насажен  на  бамбуковые  палки.
Кроме того,  он  хотел  встретиться  со  мной  перед  отъездом.  Я  захватил
нарваловую трость Старого шкипера. Она стоит у нас в холле в слоновой  ноге,
куда ставят зонтики.
     Когда нам подарили  эту  слоновую  ногу,  я  посмотрел  на  ее  большие
желтоватые ногти и сказал детям:
     - Тот, кто вздумает сделать ей педикюр, получит хорошую порку. Поняли?
     Они вняли моей угрозе, и поэтому мне пришлось самому покрасить слоновые
ногти ярко-красным лаком, взятым у Мэри с ее гаремного туалетного столика.
     Я  поехал  к  Дэнни  в  "понтиаке"   Марулло,   и   аэропорт   оказался
нью-бэйтаунским почтамтом. Поставив "понтиак", я положил  нарваловую  трость
на заднее сиденье, и тогда ко  мне  подъехала  полицейская  машина  с  двумя
отвратительными полисменами. Они сказали:
     - На сиденье класть нельзя.
     - Это что, противозаконно?
     - Умничать вздумали?
     - Нет, просто спрашиваю.
     - Так вот, вам говорят: нельзя туда класть.
     Дэнни я нашел в задней комнате почтамта. Он разбирал  там  посылки.  На
голове у Дэнни сидела замшевая шапка, и он крутил картонный ветромер. Лицо у
него было осунувшееся, губы запеклись, а  кисти  рук  толстые,  как  грелки,
точно от пчелиных укусов.
     Он встал, протянул мне руку, и моя правая  рука  погрузилась  в  теплую
резинистую массу. Он дал мне что-то -  маленькое,  тяжелое  и  холодноватое,
вроде ключа, но это был не ключ, а  какая-то  металлическая  штучка,  гладко
отполированная и острая по краям. Не знаю, что это  было,  я  не  посмотрел,
только ощутил на ладони. Я потянулся к нему и поцеловал его в губы и  губами
почувствовал, какие они у него  сухие  и  запекшиеся.  Тут  я  проснулся,  в
ознобе, сам не свой. Начинался рассеет. Озеро на картине уже было  видно,  а
корова по колена в воде еще нет, и я все еще  чувствовал  у  себя  на  губах
сухость его запекшихся губ. Я встал сразу, потому  что  не  хотел  лежать  и
думать об этом. Кофе я не стал заваривать, а пошел прямо к слоновой  ноге  и
увидел, что грозная дубинка, именуемая тростью, стоит на месте.
     В этот трепетный час рассвета было жарко и душно, потому  что  утренний
ветер еще не поднялся. Серая улица отливала серебром,  на  тротуаре  валялся
разный мусор - отходы прожитого людьми дня. "Фок-мачта" была еще закрыта, но
мне не хотелось кофе. Я прошел по переулку, отпер боковую дверь, заглянул  в
лавку и увидел там за холодильником кожаную шляпную коробку. Тогда я  вскрыл
жестянку с кофе и вылил ее содержимое в мусорную урну. Потом  провертел  две
дырки в банке сгущенного молока, налил немного в порожнюю жестянку,  отворил
боковую дверь, заклинил ее, чтобы  не  захлопнулась,  и  поставил  банку  на
порог. Кот, конечно, торчал в переулке, но к молоку  он  приблизился  только
тогда, когда я ушел в лавку. Оттуда м. не было видно, как серый кот в  сером
переулке лакает молоко. Когда он поднял голову от банки, у него  были  белые
молочные усы. Он сел и стал вылизывать себе мордочку и лапки.
     Я открыл шляпную коробку и достал  оттуда  субботние  чеки,  подколотые
один к другому.  Потом  вынул  из  желтого  банковского  пакета  три  тысячи
долларов. Эти три тысячи останутся у меня на всякий случай, до тех пор  пока
приход и расход в лавке не сбалансируется.  Остальные  две  тысячи  долларов
надо снова внести на счет Мэри, а в дальнейшем  при  первой  же  возможности
вернуть эти три тысячи. Тридцать бумажек я положил в мой новый  бумажник,  и
он оттопырил мне задний карман. Потом я стал выносить из  кладовой  ящики  и
коробки, вскрывать их и заполнять товаром  опустевшие  полки,  записывал  на
листке оберточной бумаги то, что надо заказать. Опорожненную тару я выставил
в переулок, откуда ее заберет грузовик, и налил еще молока в кофейную банку,
но кот больше не пришел. То ли он наелся, то ли ему  нравилось  есть  только
краденое.
     Год на год не похож, так же как и день на день: разная  погода,  разные
пути, разные настроения. 1960 год был годом перемен. В такие годы подспудные
страхи выползают на поверхность, тревога  нарастает  и  глухое  недовольство
постепенно переходит в гнев. Так было не  только  со  мной  и  не  только  в
Нью-Бэйтауне. Нам предстояли президентские выборы, и тревога,  носившаяся  в
воздухе, постепенно сменялась гневом, а гнев поднимал, будоражил. И так было
не только в нашей стране - во всем мире зрела тревога, зрело недовольство, и
гнев закипал, искал выхода в действии,  и  чем  оно  неистовее,  тем  лучше.
Африка, Куба, Южная Америка, Европа, Азия, Ближний Восток - все  дрожало  от
беспокойства, точно скаковая лошадь перед тем, как взять барьер.
     Я знал, что вторник пятого июля будет большой день - больше всех других
дней в году. Я будто даже знал наперед, как все сложится, но, поскольку  все
так и сложилось, проверить меня трудно.
     Я будто знал, что амортизированный, на семнадцати камнях мистер Бейкер,
который тиканьем отсчитывал время, забарабанит  в  дверь  лавки  за  час  до
открытия банка. Так он и сделал еще  до  того,  как  я  открыл  торговлю.  Я
впустил его и запер за ним дверь.
     - Какой ужас! - сказал он. - Я был в отъезде, понятия не имел, что  тут
происходит, но как только узнал, так сразу приехал.
     - О чем это вы, сэр?
     - Как о чем? О том, что разыгралось у нас в городе. Ведь  это  всє  мои
друзья, мои старые друзья... Надо что-то предпринять.
     - До выборов следствия не начнут, только предъявят обвинение.
     - Знаю. Но, может быть, нам следует  заявить,  что  мы  убеждены  в  их
невиновности. Если понадобится, даже дать платное объявление в газете.
     - В какой, сэр? "Бэй-харбор мессенджер" выйдет только в четверг.
     - Но что-то надо сделать.
     - Да.
     Вот такими казенными фразами мы с ним  и  обменивались.  Он,  вероятно,
знал, что я знаю. И все-таки смотрел мне в глаза и как будто на  самом  деле
был искренне взволнован.
     - Если мы ничего не сделаем, на выборах все пойдет вкривь и вкось. Надо
выдвинуть новых кандидатов. Ничего другого нам не остается. Тяжело поступать
так со старыми друзьями, но кому, как не им, знать, что  мы  не  можем  дать
волю всякой шушере.
     - А вы бы поговорили с ними.
     - Они потрясены, они вне себя. У них не было времени обдумать все,  что
случилось. Марулло вернулся?
     - Он прислал  человека  вместо  себя.  Я  купил  лавку  за  три  тысячи
долларов.
     - Прекрасно. Это очень дешево. А бумаги у вас?
     - Да.
     - Если он что-нибудь выкинет, номера купюр у меня записаны.
     - Ничего он не выкинет. Он сам хочет уехать. Ему надоело все это.
     - Я никогда не доверял вашему Марулло. Никогда не знал, где  и  как  он
орудует.
     - По-вашему, он жулик, сэр?
     - Он большой хитрец и всегда двурушничал. Если ему удастся  реализовать
все свое имущество, он богач. Но три тысячи за лавку - это просто даром.
     - Он благоволил ко мне.
     - Да, видимо. Кого он прислал, кого-нибудь из мафии?
     - Нет, государственного чиновника. Марулло, знаете ли, доверял мне.
     Мистер Бейкер схватился за голову - жест совсем не в его духе.
     - Как же я сразу не сообразил! Вы, вот кто! Из хорошей  семьи,  человек
положительный, владелец лавки, бизнесмен,  всеми  уважаемый.  Врагов  у  вас
здесь нет. Конечно, вы!
     - Что я?
     - Кандидат в мэры.
     - Бизнесменом я стал только с субботы.
     - Вы меня прекрасно  понимаете.  Вокруг  вас  мы  можем  создать  новую
солидную группировку. Да, это самый лучший выход.
     - От продавца бакалейной лавки до мэра?
     - Никто никогда не считал Хоули всего лишь продавцом.
     - Я сам себя считал. Мэри меня считала.
     - Но теперь все по-другому. Мы можем  заявить  об  этом  до  того,  как
шушера вылезет вперед.
     - Мне надо обдумать это, как следует обдумать, сверху донизу.
     - Некогда.
     - А кого вы прочили раньше?
     - Когда это раньше?
     -  До  того,  как  муниципалитет  погорел.  Хорошо,  мы  с  вами  потом
поговорим. Суббота у меня такая выдалась, что все раскупили. Впору было весы
продавать.
     - Вы  можете  хорошо  обернуться  с  этой  лавкой,  Итен.  Советую  вам
поставить торговлю на более широкую ногу, а потом продать. Вы будете  важным
человеком в городе, такому  неудобно  обслуживать  покупателей.  А  как  там
Дэнни? Слышно о нем что-нибудь?
     - Нет. Пока ничего не слышно.
     - Напрасно вы дали ему денег.
     - Да, пожалуй. Я думал, что делаю доброе дело.
     - Конечно, конечно!
     - Мистер Бейкер, сэр... Скажите мне, что случилось с "Прекрасной Адэр"?
     - Как что случилось? Она сгорела.
     - В гавани. Отчего возник пожар, сэр?
     - Нашли время спрашивать! Я знаю обо всем этом с чужих  слов.  Сам  был
мальчишкой - не помню. Старые  корабли  насквозь  пропитаны  китовым  жиром.
Наверно, кто-нибудь  из  матросов  бросил  спичку.  Шкипером  был  ваш  дед.
Кажется, он находился на берегу. Только что пришел из плавания.
     - Плавание было неудачное.
     - Да, так рассказывали.
     - Страховку трудно было получить?
     - Обследование всегда производится. Да, насколько я помню, выдали ее не
сразу, но мы, Хоули и Бейкеры, все-таки получили сколько следовало.
     - Мой дед считал, что "Прекрасную Адэр" подожгли.
     - Господи помилуй, зачем?
     - Чтобы получить деньги. Китобойный промысел шел на убыль.
     - Никогда не слышал, чтобы он так говорил.
     - Не слышали?
     - Итен! К чему вы клоните? Почему вы вдруг извлекли на свет божий такую
давнюю историю?
     - Сжечь корабль - страшное дело. Это убийство. Когда-нибудь я  все-таки
подниму со дна ее киль.
     - Ее киль?
     - Я знаю, где он лежит. В полукабельтове от берега.
     - Зачем это вам?
     - Хочу посмотреть, прогнило дерево или нет. Ведь на  "Прекрасную  Адэр"
пошел дуб с Шелтер-Айленда. Если киль еще жив, значит, она не совсем умерла.
Вам, пожалуй, пора идти, если вы хотите благословить открытие сейфа.  И  мне
тоже пора открывать. "
     Тут колесики у него  внутри  заработали,  и  он  -  тиктак,  тик-так  -
проследовал к себе в банк.
     Появления Биггерса я, надо думать, тоже ожидал. Ему, бедняге,  наверно,
то и дело приходилось караулить у дверей. Должно  быть,  и  сейчас  сторожил
где-нибудь за углом и едва дождался, когда мистер Бейкер уйдет.
     - Надеюсь, сегодня вы не будете затыкать мне рот?
     - Какая в этом нужда?
     -  Я  понимаю,  почему  вы  тогда  обиделись.  Я  был   недостаточно...
дипломатичен.
     - Может быть.
     - Ну как, обмозговали мое предложение?
     - Да.
     - И что решили?
     - Решил, что шесть процентов лучше, чем пять.
     - Боюсь, что фирма на это не пойдет.
     - Их дело.
     - Пять с половиной еще куда ни шло.
     - А вторую половину вы от себя добавите.
     - Ой-ой-ой! А я-то думал, что имею дело с простачком!  Ну  и  хватка  у
вас!
     - Вот так и не иначе.
     - Ну, а какие будут заказы?
     - Вон у кассы лежит список, но это еще не все.
     Он взял обрывок бумаги, на котором я писал.
     - Кажется, подцепили вы меня на  крючок.  Боюсь,  несдобровать  мне.  А
нельзя ли получить сегодня полный список?
     - Лучше завтра, и завтра будет полнее.
     - Понимай так, что все заказы перейдут к нам?
     - Если поладим.
     - Да вы, приятель, своего хозяина за горло держите! Сойдет  вам  это  с
рук?
     - Там видно будет.
     - Ну, что ж, до завтра я,  может  быть,  успею  заглянуть  -  к  усладе
коммивояжеров. А вы, братец, видать, не мужчина, глыба  льда.  Такая,  скажу
вам, дамочка!
     - Подруга моей жены.
     - Вот оно что! Понятно. Слишком близко к дому не  разгуляешься.  Хитрец
вы. Теперь-то уж я это понял.  Шесть  процентов.  Ай-ай-ай!  Значит,  завтра
утром.
     - Если успею, может быть, сегодня к концу дня.
     - Нет, давайте уж завтра утром.
     В субботу покупатели шли пачками. Сегодня, во  вторник,  темп  торговли
был совсем другой. Люди не торопились. Им хотелось  поговорить  о  событиях,
разыгравшихся в городе. Они восклицали: как это  прискорбно,  отвратительно,
ужасно, позорно, - но вместе с тем упивались всем этим. У нас в городе давно
такого не случалось. И хоть бы кто-нибудь обмолвился  словом  о  предстоящем
съезде  демократической  партии   в   Лос-Анджелесе!   Правда,   Нью-Бэйтаун
республиканский город, но у нас вообще  больше  интересуются  тем,  что  нам
ближе. Тех людей, на могилах которых мы сейчас плясали, каждый из нас хорошо
знал.
     Часов в двенадцать в лавку вошел Стонуолл  Джексон,  какой-то  усталый,
грустный.
     Я поставил на прилавок байку с маслом и куском проволоки выудил  оттуда
револьвер.
     - Вот, начальник. Избавьте меня от этой улики. Она мне покоя не дает.
     -  Протрите  его  чем-нибудь.  Глядите-ка.  Ведь  это  "айвер-джонсон",
старого образца. У вас есть кто-нибудь, кто может побыть в лавке?
     - Нет.
     - А где Марулло?
     - Он уехал.
     - Придется вам ненадолго закрыть торговлю.
     - Что случилось, начальник?
     - Да такое дело... сынишка Чарли Прайора убежал сегодня утром из  дому.
Чего-нибудь выпить похолоднее у вас не найдется?
     - Все что угодно. Оранжад, крем-сода, лимонад, кока-кола?
     - Ну, лимонаду. Чарли у нас чудной какой-то. Его  сынишке  Тому  восемь
лет. Он решил, что весь мир против него, надо убегать из дому и  податься  в
пираты. Другой на месте Чарли всыпал бы ему горячих, а Чарли - нет.  Ну  что
же вы, откройте лимонад.
     - Простите. Вот, пожалуйста. Чарли славный малый, но причем тут я?
     - Да ведь у него не как у людей. Он решил, что лучший  способ  вылечить
Тома от его фантазий - это помочь ему... И вот  они  позавтракали,  закатали
подушку в одеяло и наготовили гору всякой  еды.  Том  хотел  взять  с  собой
японский меч,  на  случай  если  понадобится  обороняться,  но  он  длинный,
волочится. Помирился на штыке. Чарли сажает его в машину и отвозит за город,
чтобы стартовал оттуда. А высадил он его у тейлоровского луга,  -  там,  где
раньше была усадьба Тейлоров... вы ведь знаете. Случилось это сегодня  часов
в девять утра. Чарли не  сразу  уехал,  последил  издали  за  своим  сынком.
Первое, что тот сделал, это сел и за один присест умял шесть сандвичей и два
крутых яйца. Потом пошел через тейлоровский луг со  своим  узелком,  штык  в
руке, а Чарли уехал.
     Вот оно. Я знал, о чем он, я знал. И вздохнул чуть ли не с облегчением,
что наконец одолею это.
     -  Часов  около  одиннадцати  мальчишка  с  ревом  выбежал  на  дорогу,
остановил какую-то машину, и его подвезли домой.
     - Стони, я догадываюсь. Дэнни?
     - Что поделаешь... да. В  погребе  старого  дома.  Ящик  виски,  пустых
бутылок только две, и склянка  со  снотворными  таблетками.  Я  сам  не  рад
обращаться к вам с такой просьбой, Ит. Он долго там  пролежал,  и  что-то  у
него с лицом. Кошки, наверно, потрудились. Вы  не  припомните,  какие-нибудь
рубцы или отметины у него были?
     - Я не хочу на него смотреть, начальник.
     - Кто захочет? Так как же, рубцы были?
     - На левой ноге повыше колена должен быть шрам...
     он напоролся на колючую проволоку. И еще... - Я засучил  рукав.  -  Еще
вот такая же татуировка-сердце. Мы с ним  вместе  это  сделали,  когда  были
совсем мальчишками. Нацарапали рисунок бритвенным лезвием,  а  потом  втерли
туда чернила. До сих пор осталось. Видите?
     - Да... это годится. А еще что?
     - Еще большой шрам на левом боку после удаления части ребра.  Он  болел
плевритом, теперешних средств тогда  не  было,  и  ему  вставляли  дренажную
трубку.
     - Ну, если удалена часть ребра, тогда этого достаточно. Я даже не пойду
туда. Пусть  следователь  сам  побеспокоится,  оторвет  зад  от  стула.  Вам
придется присягнуть насчет этих отметин.
     - Хорошо. Только не заставляйте меня смотреть  на  него.  Он...  вы  же
знаете, Стони, мы с ним были друзьями.
     - Знаю, Ит. Слушайте, что это говорят, будто вас прочат в мэры?
     - Первый раз слышу. Начальник... побудьте здесь минуты две.
     - Мне надо идти.
     - Две минуты, пока я сбегаю напротив и выпью чего-нибудь.
     - А! Понимаю! Ну конечно! Бегите, бегите! С новым мэром надо ладить.
     Я выпил там и еще прихватил  бутылку  с  собой.  Когда  Стони  ушел,  я
написал на куске картонки печатными буквами: "Вернусь в два", - запер  дверь
и спустил шторы.
     Я сел на кожаную коробку из-под шляпы,  стоявшую  за  холодильником,  и
долго сидел в своей лавке - в своей собственной лавке, окутанной зеленоватым
сумраком.


        ГЛАВА XX

     Без десяти минут три я вышел через боковую дверь, завернул  за  угол  и
поднялся в банк. Морфи, сидевший в  своей  металлической  клетке,  принял  в
окошечко пачку денег,  чеки,  желтый  пакет  и  заполненные  ордера.  Потом,
придерживая рогаткой пальцев раскрытые банковские книжки  и  шурша  стальным
пером, стал вписывать туда мелкие квадратики цифр. Пододвинув книжки ко мне,
он посмотрел на меня, казалось бы, затуманенным, но пристальным взглядом.
     - Я не хочу об этом говорить, Итен. Я знаю, что он был вашим другом.
     - Спасибо.
     - Торопитесь, а то не миновать вам встречи с мозговым трестом.
     Но было уже поздно. Кто знает, может, Морфи успел дать сигнал. Дверь  с
матовым  стеклом  распахнулась,  и  мистер  Бейкер,  аккуратный,   поджарый,
седенький, спокойно сказал:
     - Вы не зайдете ко мне, Итен?
     Стоит ли откладывать? Я вошел в  его  матовый  приют,  и  он  так  тихо
притворил за мной дверь, что даже замок не  щелкнул.  Стол  в  кабинете  был
накрыт стеклом, под которым лежал листок с телефонными номерами.  Возле  его
кресла с высокой спинкой, точно  двойняшки-телята,  стояли  два  кресла  для
посетителей.  Они  были  удобные,  но   приземистые,   немного   ниже,   чем
директорское кресло. Когда я сел, мне пришлось смотреть на  мистера  Бейкера
снизу вверх, и это придало мне просительный вид.
     - Печально.
     - Да.
     - Но не вините одного себя. Вероятно, дело к тому и шло.
     - Вероятно.
     - Не сомневаюсь, что вы желали добра своему другу.
     - Я считал, что это ему поможет.
     - Да, конечно.
     Ненависть подступала мне к горлу, как желчь, и я чувствовал не  столько
злобу, сколько отвращение.
     - Не говоря о том, что эта гибель трагична и бессмысленна,  она  влечет
за собой некоторые осложнения. Вы не знаете, у него родственники есть?
     - По-моему, нет.
     - У тех, кто с деньгами, родственники всегда находятся.
     - У него денег не было.
     - Но был тейлоровский луг, не заложенный в банке.
     - Вот как? Н-да, луг и нора в погребе.
     - Итен, я вам говорил, что мы хотим построить аэропорт,  который  будет
обслуживать весь наш округ. Тейлоровский луг совершенно ровный. Если  мы  не
получим его,  придется  срывать  холмы,  а  эта  работа  станет  в  миллионы
долларов. Теперь даже если не объявятся наследники, надо  будет  действовать
через суд. На это уйдут месяцы.
     - Понятно.
     Его прорвало.
     - Ничего вам не понятно. Из-за ваших благодеяний этот участок подскочит
в цене, к нему и не подступишься. Мне  иной  раз  кажется,  что  благодетели
самые опасные люди на свете.
     - Вы, вероятно, правы. Мне пора в лавку.
     - Лавка теперь ваша.
     - Да, в самом деле! Никак к этому не привыкну. Все забываю.
     - Вы не только это  забываете.  Деньги,  которые  он  от  вас  получил,
принадлежали Мэри. Теперь ей надо проститься с ними. Вы их просто  выбросили
вон.