Свистните - и поднимется буря.
     - Свистеть я не умею. С другими мужчинами мне довольно  поднять  брови,
чтобы вызвать бурю - маленькую, в стакане воды. А вот  как  вас  зажечь,  не
знаю.
     - Может быть, вы уже зажгли.
     Он бесцеремонно разглядывал ее со всех сторон.
     - Постройка на совесть, - сказал он. - Гладко, мягко, крепко и приятно.
     - Откуда вам это известно? Вы меня никогда руками не трогали.
     - А если трону - спасайтесь, пока целы.
     - Любовь моя!
     - Ладно, бросьте. Что-то тут не то. Я достаточно тщеславен, чтобы знать
цену своим чарам. Что вам нужно? Вы славная женщина, но вы себе на уме.  Что
вам нужно?
     - Я предсказала вам удачу, и мое предсказание сбывается.
     - И вы желаете получить свою долю?
     - Хотя бы.
     - Вот это уже похоже на правду. - Он возвел глаза к  потолку.  -  Мэри,
владычица души моей, -  сказал  он.Взгляни  на  меня,  твоего  мужа,  твоего
возлюбленного, верного твоего друга. Сохрани меня от зла, что во мне  самом,
и от напасти извне. Я взываю к твоей помощи, Мэри, ибо сильны и  непостижимы
алкания мужчины и ему от века предначертано всюду сеять свое семя.  Ora  pro
me <Молись за меня (лат.).>.
     - Ox, и плут же вы, Итен.
     - Допустим. Но бывают смиренные плуты.
     - Я вас стала бояться. Раньше этого не было.,
     - А почему, собственно?
     У нее вдруг появилось в  глазах  то,  гадальное  выражение,  и  он  это
заметил.
     - Марулло.
     - Что Марулло?
     - Я вас спрашиваю.
     - Одну минуточку. Пяток яиц и пачку масла, так? А кофе не нужно?
     - Пожалуй, дайте банку. Пусть будет в запасе. А что, хорошие эти мясные
консервы - "Ам-ам"?
     - Не  пробовал.  Но  многие  хвалят.  Одну  минуточку,  мистер  Бейкер.
Кажется, миссис Бейкер брала эти консервы, как они?
     - Не знаю, Итен. Я ем то, что мне подают. Миссис Янг-Хант, вы хорошеете
с каждым днем.
     - Благодарю за комплимент.
     - Это  не  комплимент,  это  чистая  правда.  И  потом  вы  всегда  так
элегантны.
     - Я как раз то  же  самое  подумала  о  вас.  Вы  не  какой-нибудь  там
красавчик, но портной у вас первоклассный.
     - Вероятно, судя по его ценам.
     - Кто это сказал:  "Манеры  создают  человека"?  Теперь  надо  говорить
иначе: "Портной создает человека, и по любому образцу и подобию".
     - У хорошо сшитых костюмов есть один недостаток: их невозможно сносить.
Этот я ношу уже десять лет.
     - Да не может быть, мистер Бейкер! А как здоровье миссис Бейкер?
     - Достаточно хорошо, чтобы она могла жаловаться. Отчего вы  никогда  не
навестите ее, миссис Янг-Хант? Она скучав без общества.  В  нашем  поколении
мало людей, способные вести культурный разговор. А насчет манер - это  слова
Уикхэма <Епископ Винчестера, основавший  в  XIV  веке  известный  английский
колледж, где он осуществил на практике свою систему  обучения>.  Они  служат
девизом Винчестерского колледжа.
     Она повернулась к Итену.
     - Найдите мне в Америке еще одного банкира, который бы знал такие вещи.
     Мистер Бейкер покраснел.
     - Жена выписывает "Великие творения". Она  большая  любительница  книг.
Так вы ее непременно навестите.
     - С удовольствием. Сломите, пожалуйста, мои  покупки  в  сумку,  мистер
Хоули. Я за ними зайду на обратном пути.
     - Хорошо, мэм.
     - В высшей степени привлекательная женщина, - сказал мистер Бейкер.
     - Она с моей Мэри приятельницы.
     - Итен, был у вас этот приезжий чиновник?
     - Да.
     - Что ему нужно?
     - Не знаю. Задавал мне вопросы относительно Марулло. Я не знал, как  на
них отвечать.
     Мистер Бейкер наконец отпустил от себя видение  Марджи  -  так  актиния
выпускает из щупалец скорлупу высосанного ею краба.
     - Итен, вы не видели Дэнни Тейлора?
     - Нет, не видел.
     - И не знаете, где он?
     - Нет, не знаю.
     - Мне необходимо найти его. Вы не догадываетесь, где он может быть?
     - Я его последний раз видел... позвольте, когда это... еще  в  мае.  Он
собирался ехать лечиться.
     - А куда, не знаете?
     - Он не говорил куда. Сказал только, что хочет еще раз попробовать.
     - В каком-нибудь государственном заведении?
     - Нет, не думаю, сэр. Он занял у меня деньги.
     - Что-о?
     - Я ему дал взаймы немного денег.
     - Сколько?
     - Я не понимаю вас, сэр...
     - Да, простите, Итен. Вы ведь с ним старые Друзья.  Простите.  А  кроме
тех, что вы ему дали, у него еще были деньги?
     - По-видимому, да.
     - Сколько, вы не знаете?
     - Нет, сэр. Но у меня создалось впечатление, что у него деньги есть.
     - Если вы случайно узнаете, где он, пожалуйста, скажите мне.
     - Да я бы с удовольствием, мистер Бейкер. Может быть,  узнать  телефоны
всех таких лечебниц и навести оправки?
     - Он у вас взял наличными?
     - Да.
     - Тогда всякие справки бесполезны. Он наверняка изменил имя.
     - Почему?
     - Люди из хороших семейств всегда так поступают. Итен, а те  деньги  вы
забрали у Мэри?
     - Да.
     - Она не сердится?
     - Она не знает.
     - А вы, я вижу, поумнели.
     - Учусь у вас, сэр.
     - Учитесь, учитесь.
     - Я таким образом много выясняю для себя. Главным образом - как мало  я
знаю.
     - Что ж, и это полезно. Мэри здорова?
     - Она у меня всегда молодцом. Как бы мне  хотелось  прокатиться  с  ней
куда-нибудь. Мы ведь уже много лет за городом не были.
     - У вас еще все впереди, Итен. А я вот думаю на Четвертое июля уехать в
Мэн. Праздничный шум уже не по мне.
     - Вам, банкирам, в этом смысле вольготно.  Ведь  вы,  кажется,  недавно
ездили в Олбани?
     - Откуда вы взяли?
     - Сам не знаю - слыхал от кого-то. Может быть, миссис  Бейкер  говорила
Мэри.
     - Не могла она сказать. Она не знает. Постарайтесь вспомнить,  от  кого
вы слышали.
     - А может, мне просто показалось.
     - Итен, меня это очень беспокоит. Напрягите свою память и  постарайтесь
вспомнить.
     - Право, не могу, сэр. Да не все ли равно, раз это неправда?
     - Я вам скажу по секрету, почему я так встревожился. Дело  в  том,  что
это правда. Губернатор вызывал меня. Вопрос очень серьезный. Не  представляю
себе, как это стало известно.
     - Никто вас там не видел?
     - Как будто нет. Я летел туда и обратно- Очень серьезный вопрос. Я  вам
сейчас кое-что расскажу. Если и об "том станет известно, я хоть буду  знать,
от кого.
     - Тогда лучше не говорите.
     - Нет уж, раз вы знаете насчет Олбани, я  вам  должен  сказать.  Власти
штата заинтересовались делами нашего округа, и в частности нашего города.
     - А почему?
     - Думаю, в Олбани кое-что учуяли.
     - Политика?
     - То, что делает губернатор, всегда политика.
     - Мистер Бейкер, а почему об этом нельзя говорить открыто?
     - А вот почему. Где-то что-то просочилось, и, когда  началась  ревизия,
ревизоры уже почти ничего не могли обнаружить.
     - Понятно. Очень жаль, что вы  мне  сказали.  Я  не  из  болтливых,  но
все-таки предпочел бы ничего не знать.
     - Если на то пошло, я и сам бы предпочел не знать, Итен.
     - Выборы назначены на седьмое июля. Вы думаете,  все  может  раскрыться
раньше?
     - Не знаю. Будет зависеть от Олбани.
     - А не может быть, что и Марулло тут замешан? Я боюсь потерять  работу.
Да нет, едва ли. Тот чиновник был из Нью-Йорка. Из министерства  юстиции.  А
вы не проверяли его полномочий?
     - Признаться, не подумал. Он мне показывал какую-то бумажку,  но  я  не
стал смотреть.
     - Напрасно. Всегда нужно проверять.
     - А ничего, что вы теперь хотите уехать?
     - Ну, это пустяки. В такой день, как Четвертое июля,  ничего  случиться
не  может.  Недаром  японцы  выбрали  праздничный  день  для  нападения   на
Перл-Харбор. Они знали, что в городе никого не будет.
     - Как бы мне хотелось поехать куда-нибудь с Мэри.
     - Придет время - поедете.  А  сейчас  я  вас  очень  прошу,  пошевелите
мозгами и найдите мне Тейлора.
     - А зачем? Разве это так важно?
     - Очень важно. Я вам пока не могу сказать почему.
     - В таком случае мне очень жаль, что я не знаю, где он.
     - Может быть, если вы его разыщете, вам не нужно будет цепляться за эту
вашу работу.
     - Ну, раз так, уж я приложу все старания, сэр.
     - Вот и хорошо, Итен. Я на вас  надеюсь.  И  как  только  он  найдется,
сейчас же дайте мне знать - будь то днем или ночью.


        ГЛАВА XIII

     Удивляюсь я людям, которые говорят, что им некогда думать. Я, например,
могу думать сколько угодно. Взвешиваешь товар, здороваешься с  покупателями,
споришь или спишь с Мэри, стараешься обуздать  детей  -  это  совершенно  не
мешает в то же время думать, рассуждать, соображать. И, наверно, у всех так.
Если человеку некогда думать, значит, он не хочет думать, вот и все.
     Вступив в чуждый для меня, неизведанный мир, я просто не мог не думать.
Вопросы накипали беспрестанно, настойчиво и требовательно.  Новичок  в  этом
мире, я становился в тупик даже перед тем, что для  старожилов  было  решено
раз навсегда еще в детском возрасте.
     Я воображал, что могу завертеть  колесо  и  контролировать  каждый  его
оборот - могу даже остановить его, когда заблагорассудится.  Но  все  больше
росла во мне пугающая уверенность, что оно может стать  обособленным,  почти
живым существом со своими целями и планами и вполне независимым от того, кто
дал ему первый толчок. Смущало меня еще  и  другое.  Я  ли,  в  самом  деле,
завертел колесо, или это оно вовлекло меня в  свое  движение?  Пусть  я  сам
сделал первый шаг, но по своей ли воле я шагаю дальше? Казалось, на  длинной
дороге, куда я вышел теперь, нет ни перекрестков, ни развилок,  путь  только
один - вперед.
     Рассуждать можно было раньше, при выборе пути. Что есть нравственность,
честность? Пустые  слова  или  за  словами  что-то  стоит?  Честно  ли  было
воспользоваться слабостью моего  отца  -  природным  его  великодушием,  его
наивной иллюзией, будто  все  другие  так  же  великодушны?  Нет,  просто  в
интересах бизнеса выгодно было вырыть ему яму. Ведь он сам в  нее  свалился.
Никто его не толкал. А раздеть его донага, когда он уже лежал на дне, -  это
что, безнравственно? По-видимому, нет.
     И вот сейчас на Нью-Бэйтаун накинута петля, и  те,  кто  затягивает  ее
медленно и осторожно, - честные люди. Если  им  удастся  затянуть  петлю  до
конца, их назовут не жуликами, а умными дельцами.  И  если  возникнет  новое
обстоятельство, которое они не предусмотрели, будет ли  это  безнравственным
или нечестным? Зависит, я думаю, от результатов. Для большинства  людей  кто
преуспел, тот всегда и прав. Я помню, когда Гитлер без помех  и  препятствий
победно шествовал по Европе, немало честных людей искали и  находили  в  нем
всяческие достоинства. А у Муссолини поезда стали ходить  по  расписанию,  а
коллаборационизм Виши служил на благо Франции. Сила и успех выше  критики  и
выше морали. Выходит, важно не то, что делаешь, а то, как делаешь,  как  это
называешь. Есть ли в человеке такие внутренние силы,  которые  могут  чем-то
помешать, что-то осудить? Непохоже. Судят только за неудачу. Преступление, в
сущности, лишь тогда становится преступлением, когда преступник  попался.  В
этом нью-бэйтаунском деле кто-то пострадает, кто-то даже погибнет,  но  дело
все равно будет сделано.
     Не могу сказать, что мне пришлось выдержать борьбу со своей совестью. С
той минуты, как я осознал положение вещей и принял его, мне был ясен путь  и
хорошо видны все опасности. Самым удивительным тут было то, что все  как  бы
складывалось само собой, одно вырастало из другого  и  сразу  приходилось  к
месту. А  я  только  наблюдал  за  ходом  событий  и  легким  прикосновением
направлял его.
     Задумав то, что я задумал и частью уже осуществил,  я  вполне  понимал,
что все это чуждо мне, но необходимо, как необходимо стремя, чтобы  вскочить
на высокого коня. А когда я буду в седле, стремя мне больше не  понадобится.
Может быть, мне не остановить вертящегося колеса, но другого я не заверчу. Я
не хочу и мне незачем оставаться в этом сумрачном и полном опасностей  мире.
К трагедии, намеченной на седьмое июля, я непричастен. Это  колесо  вертится
помимо меня, но ничто не мешает мне воспользоваться его вращением.
     Есть такой старый, много раз опровергнутый  предрассудок,  будто  мысли
человека отражаются на его лице, или, как говорят,  глаза  -  зеркало  души.
Неправда это. На лице отражается только болезнь, или неудача,  или  отчаяние
тоже своего рода болезни. Но бывают люди, одаренные особым чутьем, они видят
насквозь, замечают скрытые перемены, ловят знаки, непонятные для других. Моя
Мэри уловила перемену во мне, но неверно ее истолковала, а Марджи  Янг-Хант,
мне кажется, поняла все, но Марджи - колдунья, что осложняет дело.  Впрочем,
она, кроме того, умная женщина, а это еще сложнее.
     Я предвидел, что мистер Бейкер позаботится уехать из города загодя,  не
позднее пятницы, с тем чтобы вернуться уже после Четвертого июля, то есть во
вторник. Гром должен грянуть в пятницу  или  в  субботу,  чтобы  последствия
успели сказаться до выборов,  и,  разумеется,  мистер  Бейкер  предпочтет  в
критический момент оказаться подальше. Для меня  это  мало  что  меняло.  Но
кое-что нужно было предпринять в четверг, на случай, если он вздумает уехате
с вечера. Субботняя операция была у меня так детально продумана, что  я  мог
бы проделать все даже во сне. Может быть, я и волновался немного, но  только
так, как волнуется актер перед выходом на сцену.
     В понедельник, двадцать седьмого июня, не успел я открыть лавку, явился
Марулло. Он долго ходил из угла в угол, смотрел как-то странно на полки,  на
кассу, на холодильник, зашел и в кладовую, там тоже все оглядел. Можно  было
подумать, что он все это видит в первый раз.
     Я сказал:
     - Едете куда-нибудь на Четвертое июля?
     - С чего ты взял?
     - Да все едут, у кого только есть деньги.
     - Гм! Куда ж бы это я поехал?
     - Мало ли куда. В Кэтскилз,  например,  или  даже  в  Монток,  половить
рыбку. Сейчас тунец идет.
     От одной мысли о единоборстве с верткой рыбиной весом фунтов в тридцать
у него заломило руки до самого плеча, так что он даже сморщился от боли.
     Я чуть было не спросил, когда он собирается в Италию, но решил, что это
будет уж слишком. Вместо того я подошел к нему и тихонько взял его за правый
локоть.
     - Альфио, - сказал я, - вы все-таки чудак.  Надо  поехать  в  Нью-Йорк,
посоветоваться с хорошим специалистом. Наверно, есть какое-нибудь  лекарство
от этой боли.
     - Не верю я в лекарства.
     - Да ведь терять вам нечего. Попробуйте. А вдруг!
     - Тебе-то какая печаль?
     - Никакой. Но я  уже  много  лет  работаю  здесь  у  глупого,  упрямого
итальяшки. Если б даже распоследний подлец мучился так на твоих глазах, и то
бы жалко стало. Вы как придете да как начнете тут руками крутить, у  меня  у
самого потом полчаса все болит.
     - Ты меня жалеешь?
     - Очень нужно! Просто подлизываюсь в расчете на прибавку.
     Он посмотрел на меня из-под покрасневших век собачьими глазами,  такими
темными, что в них не видно  было  зрачка.  Он  как  будто  хотел  о  чем-то
заговорить, но передумал.
     - Ты славный мальчуган, - сказал он только.
     - Напрасно вы так думаете.
     - Славный мальчуган! - повторил  он  запальчиво  и,  точно  устыдившись
своего порыва, поспешно вышел из лавки.
     Я отвешивал миссис Дэвидсон два фунта стручковой фасоли, вдруг  вижу  -
Марулло бежит обратно. Остановился в дверях и крикнул мне:
     - Возьми мою машину!
     - Что такое?
     - Возьми и поезжай куда-нибудь на воскресенье и понедельник.
     - Это мне не по карману.
     - И ребятишек захвати. Я сказал  в  гараже,  что  ты  придешь  за  моим
"понтиаком". Бензину полный бак.
     - Погодите минутку.
     - Нечего мне годить. Захвати  ребятишек.  -  Что-то  похожее  на  комок
табачной жвачки полетело в меня и шлепнулось прямо в фасоль. Миссис Дэвидсон
удивленно посмотрела вслед Марулло,  уже  бежавшему  по  улице.  Я  подобрал
зеленый   квадратик,   валявшийся   среди    стручков    фасоли,    -    три
двадцатидолларовые бумажки, сложенные в несколько раз.
     - Что это с ним?
     - Итальянец, знаете, - все они неуравновешенные.
     - Оно и видно. Швыряется деньгами!
     Больше он всю неделю не показывался, и это было к лучшему. До  сих  пор
он никогда не уезжал, не предупредив меня. Все было так, как бывает, когда в
праздник смотришь  на  уличную  процессию,  стоишь,  и  смотришь,  и  знаешь
наперед, что будет дальше, а все-таки не уходишь.
     Вот только "понтиака" я не ожидал. Марулло никогда никому не одалживает
свою машину. Происходило что-то странное. Словно какая-то  посторонняя  сила
или воля взялась управлять событиями и так их нагнетала, что они  теснились,
как  скот  на  погрузочных  мостках.  Я  знаю,  бывает  и  наоборот.  Иногда
вмешательство этой посторонней силы или воли портит и разрушает  даже  самые
продуманные планы. Вероятно, именно это мы называем "везет" или "не везет".
     В  четверг  тридцатого  июня  я,  как  всегда,  проснулся   с   первым,
жемчужно-серым светом зари. Сейчас, в летнее время,  светает  рано.  Стол  и
стулья казались темными кляксами, картины были пятнами чуть посветлее. Белые
занавески на окнах колыхались, как будто дышали, - ведь на заре с моря почти
всегда тянет ветерком.
     Просыпаясь, я несколько секунд пребывал в  двух  мирах:  облачную  мглу
сновидений  не  сразу  развеяла  земная  четкость  бодрствующего  разума.  Я
сладостно потянулся ни с чем не  сравнимое  ощущение.  Как  будто  вся  кожа
съежилась за ночь, и нужно вновь  расправить  ее,  натягивая  на  выпяченные
округлости мускулов, от чего так приятно пощипывает тело.
     Сперва я бегло припомнил виденное во сне - так  мельком  просматриваешь
газету, чтобы установить, есть ли в ней что-нибудь достойное внимания. Потом
перебрал мысленно то, что еще не случилось, но может  случиться  сегодня.  И
наконец  предался  занятию,  которое  перенял  от  лучшего   моего   боевого
командира. Его звали Чарли Эдвардс, это  был  пожилой  майор,  пожалуй  даже
слишком пожилой для строевой службы, однако офицер  очень  хороший.  У  него
была большая семья, жена и четверо ребятишек-погодков, и, когда он  позволял
себе о них думать, сердце у него исходило  любовью  и  тоской.  Но,  занятый
страшным делом войны, он не мог допустить, чтобы мысли о семье  отвлекали  и
рассеивали его внимание. И вот он придумал выход, о котором рассказывал мне.
Утром - если, конечно, в его сон не врывался до времени сигнал тревоги -  он
все свои помыслы и чувства сосредоточивал  на  своих  близких.  Он  думал  с
любовью о каждом по очереди, какой он, как выглядит, что говорит, он  ласкал
их и обращался к ним со словами нежности. Он как будто  стоял  у  раскрытого
ларца с драгоценностями и перебирал его  содержимое:  возьмет  одну  вещицу,
осмотрит внимательно со всех сторон, погладит, поцелует, положит на место  и
возьмет другую, а под конец оглянет их все на прощанье и замкнет ларец.  Все
это занимало у него с полчаса - когда удавалось выкроить эти  полчаса,  -  и
потом уже весь день  можно  было  не  думать  о  близких.  Можно  было  всем
существом сосредоточиться на работе, которой он был занят и которая состояла
в том, чтобы убивать людей.  Он  был  превосходный  офицер,  я  не  встречал
лучшего. Я просил разрешения воспользоваться его  методом,  и  он  разрешил.
Потом, когда он погиб в бою, я всегда вспоминал о нем  с  уважением,  как  о
человеке разумной и плодотворной жизни. Он умел наслаждаться, умел любить  и
платил долги - многие ли могут похвастать тем же?
     Я не часто прибегал к методу майора Чарли, но в этот четверг, зная, что
мне понадобится вся моя способность сосредоточиться, я проснулся, как только
ночная тьма дала первую трещину, и по примеру майора  стал  думать  о  своей
се