шему  все  эти  домики.  Там  была  контора,  киоски,   где
продавались  почтовые  открытки,  сувениры,  марки,  а  также  ресторан   со
столиками, покрытыми скатертями в синюю клетку,  за  которыми  нам,  куклам,
полагалось обедать.
     Управляющий сидел у  себя  в  конторе  и  проверял  какие-то  счета.  Я
приметил его, когда он записывал нас внизу, - лысоватый,  не  нуждающийся  в
ежедневном бритье. Взгляд у него был одновременно и бегающий и  пристальный,
и, глядя на наши веселые физиономии, он, видимо, надеялся, что  мы  приехали
сюда наслаждаться любовью, и из желания угодить ему я чуть было не написал в
регистрационной книге: "Мистер Джон Смит с супругой". Его  длинный  мясистый
нос вынюхивал грех, даже, кажется, высматривал, служа, как у крота,  органом
зрения.
     - С добрым утром, - сказал я.
     Он повел в мою сторону носом.
     - Как спали?
     - Прекрасно. Можно мне отнести жене завтрак в номер?
     - Мы подаем  только  в  ресторане.  С  половины  восьмого  до  половины
десятого.
     - А если я сам понесу?
     - Не полагается.
     - Нарушим правила разок. Ведь вы сами понимаете... - Последнюю фразу  я
добавил только для того, чтобы не обмануть его надежд. Я был вознагражден за
это. Глаза у него увлажнились, нос дрогнул.
     - Смущается, что ли?
     - Да ведь вы понимаете?
     - Не знаю, как повар к этому отнесется.
     - Поговорите с ним  и  намекните,  что  родился  доллар  и  тянется  на
цыпочках к вершинам.
     Повар оказался греком и счел доллар вещью весьма соблазнительной. Через
несколько минут я вышел на дорожку с огромным подносом, покрытым  салфеткой,
опустил  его  на  деревянную  скамью,  а  сам  стал   собирать   в   букетик
микроскопические полевые цветочки, чтобы украсить  ими  королевскую  трапезу
моей любимой.
     Она, может быть, уже не спала, во всяком случае, веки ее  приоткрылись,
и она сказала:
     - Пахнет кофе! О-о! Какой у меня заботливый  муж!..  Да  еще  цветы!  -
Милые пустячки, которые никогда не теряют своей прелести.
     Мы ели, и пили кофе, и снова пили кофе.  Моя  Мэри  сидела  в  постели,
подложив подушку за спину, и вид у нее был куда более юный и невинный, чем у
ее дочери. И мы оба в почтительных тонах говорили  о  том,  как  нам  хорошо
спалось здесь.
     Час мой пробил.
     - Устройся поудобней. У меня есть новости, они и грустные и радостные.
     - Прекрасно! Ты купил океан?
     - У Марулло беда.
     - Что случилось?
     - Много лет назад он приехал в Америку, не имея на то разрешения.
     - Ну и что?
     - Теперь ему ведено уехать.
     - Высылают?
     - Да.
     - Но это ужасно.
     - Да, хорошего мало.
     - Что же мы будем делать? Что ты будешь делать?
     - Кончились наши забавы. Он продал мне лавку вернее, не  мне,  а  тебе.
Деньги  ведь  твои.  Ему  надо  реализовать  свое  имущество,  а  я   всегда
пользовался его благоволением. В сущности говоря, он мне ее почти подарил  -
всего три тысячи долларов.
     - Боже мой! Значит... ты теперь хозяин лавки?
     - Да.
     - Не продавец? Ты больше не продавец?!
     Она уткнулась лицом  в  подушки  и  зарыдала.  Навзрыд,  громко,  точно
рабыня, с которой сбили ярмо.
     Я вышел и сел на кукольное крылечко, дожидаясь, когда она будет готова,
и, умывшись, причесав волосы, надев халат,  она  отворила  дверь  и  позвала
меня. Она стала совсем другая и прежней больше никогда не будет. Это  и  без
слов было ясно. Об этом говорила посадка ее головы. Теперь она могла  высоко
держать голову- Мы снова стали "приличными людьми".
     - А мистеру Марулло ничем нельзя помочь?
     - Вряд ли.
     - Как же это случилось? Кто это обнаружил?
     - Не знаю.
     - Он хороший человек. Это несправедливо. Как он держится?
     - С достоинством. С честью.
     Мы гуляли по берегу, как нам  мечталось,  сидели  на  песке,  подбирали
маленькие пестрые раковинки и, конечно, показывали их Друг  Другу,  дивились
чудесам природы - морю, воздуху, свету, охлажденному ветерком солнцу,  точно
творец всего этого ожидал наших комплиментов.
     Мэри была рассеянна. По-моему,  ей  хотелось  домой  насладиться  своим
новым положением, увидеть, как женщины будут совсем по-другому  смотреть  на
нее, услышать новые нотки в приветствиях знакомых на Главной улице.  В  ней,
кажется, уже ничего не осталось от "бедной Мэри Хоули,  которой  так  трудно
живется". Она стала миссис Итен Аллен Хоули - навсегда. И я должен сохранить
ее такой. Она отбывала этот день, потому что мы решили провести  его  здесь,
потому что за него было заплачено, но, перебирая пальцами ракушки,  она  уже
видела перед собой не их, а те яркие дни, что ожидали нас впереди.
     Обедали мы в клетчатой столовой, где манеры моей Мэри, ее уверенность в
себе разочаровали господина Крота. Его мясистый нос,  который  так  радостно
вздрагивал, учуяв греховную связь, теперь  свернулся  на  сторону.  -  И  он
совсем в нас разочаровался, когда ему пришлось подойти к  нашему  столику  и
сказать, что миссис Хоули требуют к телефону.
     - Кто может знать, куда мы поехали?
     - Как кто? Марджи, конечно! Мне пришлось ей сказать, ведь с  ней  дети.
Ой! Надеюсь, ничего не... Он же не смотрит, куда идет!
     Назад она вернулась, вся дрожа, как звездочка.
     - Ты никогда не догадаешься. Никогда!
     - Уже догадался, что случилось что-то хорошее.
     - Она сказала: "Вы слышали новости? Радио слышали?" И я  по  ее  голосу
поняла, что новости приятные.
     - Да ты скажи, в чем дело, а потом уж будешь о ее голосе.
     - Нет, я просто поверить не могу.
     - Может, я поверю? Давай попробуем.
     - Аллен получил похвальный отзыв.
     - Кто? Аллен? Ну, знаешь!
     -  За  конкурсное  сочинение...  там  наприсылали  со  всей  Америки...
похвальный отзыв!
     - Не может быть!,
     - Да, да! Всего пять похвальных отзывов... приз - * часы и  выступление
по телевидению. Представляешь себе? У нас в семье знаменитость!
     - Нет, не представляю. Значит, его хандра - это одно притворство? Какой
актер! Выходит, никто не топтал его бедное верное сердце?
     - Перестань насмешничать. Подумай  только!  Наш  сын  -  один  из  пяти
мальчиков  на  все  Соединенные  Штаты  получил  похвальный  отзыв...  и  по
телевидению!
     - И часы! А он время умеет узнавать?
     - Итен, если ты не перестанешь  насмешничать,  люди  подумают,  что  ты
завидуешь собственному сыну.
     - Я просто поражен. Я считал, что у него слог не лучше, чем у  генерала
Эйзенхауэра. Ведь за Аллена невидимки не пишут.
     - Знаю, знаю, Ит. У тебя такая игра -  травить  их.  А  на  самом  деле
именно ты их и балуешь. Теперь  скажи  мне  -  ты  помогал  ему  писать  это
сочинение?
     - Я? Помогал? Он мне его даже не показывал.
     - Ну, слава богу. А то я боялась, что ты станешь задирать  нос,  потому
что сочинение на самом деле твое.
     -  Нет!  Уму  непостижимо!  Доказывает  только,  как  мало   мы   знаем
собственных детей. А как отнеслась к этому Эллен?
     - Себя не помнит от гордости. Марджи так волновалась, что  говорить  не
могла. У него будут брать интервью для газет... и телевидение,  он  выступит
по телевидению! А телевизора у нас нет, и мы даже не сможем посмотреть  его.
Марджи говорит, чтобы мы пришли к ней. В  нашей  семье  знаменитость!  Итен,
нужно купить телевизор.
     - Купим. Завтра с утра побегу в  магазин.  Да  ведь  можно  заказать  -
пришлют.
     - Позволить себе такую... Ох, Итен, я забыла, что  лавка  теперь  твоя,
совершенно забыла. Нет, ты не понимаешь! Знаменитость!
     - Надеюсь, мы сможем жить с ним под одной крышей.
     - Дай ему порадоваться. Надо ехать домой. Они возвращаются поездом семь
восемнадцать. Мы должны быть дома, надо же встретить его.
     - И испечь пирог.
     - Обязательно испеку.
     - И развесить гирлянды из гофрированной бумаги.
     - Ты это не от зависти?
     - Нет. Я потрясен. Гирлянды из гофрированной бумаги - очень красиво. По
всему дому.
     - Но не снаружи. Это будет уж чересчур. Марджи  говорит  -  может,  нам
лучше притвориться, будто мы ничего не знаем. Пусть он сам все расскажет.
     - Не согласен. Он может обидеться. Выйдет  так,  будто  мы  не  придаем
этому  никакого  значения.  Нет,  пусть  его   ждет   парадная   встреча   -
приветственные крики, поздравления и пирог. Вот беда! Все закрыто,  а  то  я
купил бы фейерверк.
     - А может, где-нибудь в киосках?
     - Да, конечно. По дороге домой. Если еще не все распродано...
     Мэри вдруг опустила голову, будто читая молитву.
     - Ты - хозяин лавки, Аллен - знаменитость. Кто бы мог подумать, что это
все случится сразу? Итен, надо скорей  ехать.  Мы  должны  быть  дома  к  их
возвращению. Почему ты так странно смотришь?
     - Меня вдруг ошеломила мысль - как мало мы знаем  о  других.  Даже  под
ложечкой засосало. Помню, в детстве, на Рождество, надо бы веселиться,  а  у
меня "съешь перца".
     - Что-о?
     - Это я придумал рифму, когда  тетушка  Дебора  говорила,  что  у  меня
приступ Weltschmerz'a <Мировой скорби (нем.)>.
     - А что это такое?
     - Это когда по твоей могиле гуси ходят.
     - Ах, вот что! Нет, боже избави. Ведь такого дня  у  нас  за  всю  нашу
жизнь не было. Если мы не отметим его как  следует,  это  будет  свинство  с
нашей стороны. Теперь улыбнись и, пожалуйста, не ешь перца.  А  это  смешно.
Съешь перца. Поди расплатись. Я буду укладываться.
     Я заплатил по счету из тех самых денег, которые были  сложены  в  тугой
квадратик, и спросил господина Крота:
     - У вас в киоске не осталось шутих?
     - Кажется, есть. Посмотрю... Вот, пожалуйста. Сколько вам?
     - Все, сколько есть, - сказал я. - Наш сын стал знаменитостью-
     - Да? Как это понимать?
     - Только в одном определенном смысле.
     - Вроде Дика Кларка? <Влиятельный американский комментатор  музыкальных
радиопередач, обвинявшийся в получении взяток  от  фирм  грамзаписи,  нотных
издательств и т.п.>
     -  Или  Чессмена.  <Казненный  за  преступления  против  нравственности
американский  гангстер;  за  12  лет  пребывания  в  тюрьме  написал  четыре
автобиографические книги, одна из которых прославилась как бестселлер.>
     - Вы шутите.
     - Он выступит по телевидению.
     - По какой станции? Когда?
     - Я еще сам не знаю.
     - Обязательно послежу. Как его зовут?
     - Так же, как меня. Итен Аллен Хоули. Мы его зовем Аллен.
     - Для нас это большая честь, что вы и миссис Аллен были у нас.
     - Миссис Хоули.
     - Да, простите. Надеюсь, вы к нам еще приедете. Здесь перебывало  много
всяких знаменитостей. Ищут у нас... гм!.. тишины.
     Когда  мы  ехали  по  золотой  дороге  домой,   медленно   двигаясь   в
переливчатом, извивающемся, как змея,  потоке  машин,  Мэри  сидела  прямая,
гордая.
     - Я купил целую коробку шутих. Больше сотни.
     - Вот теперь я тебя узнаю, милый. Интересно, Бейкеры вернулись или нет?


        ГЛАВА XIX

     Мой сын держался самым достойным образом. Он не казнил, а миловал  нас,
у него не было никаких намерений мстить. Награды и  почести,  а  также  наши
поздравления он принял как  нечто  должное,  не  выказав  ни  тщеславия,  ни
чрезмерной скромности. Потом, не дождавшись, когда моя сотня  шутих  догорит
до черноты, подошел к своему креслу в гостиной и включил свой приемник. Было
ясно, что все наши прегрешения прощены. Я впервые видел, чтобы  мальчик  его
лет с таким тактом принимал обрушившуюся на него славу.
     Это был поистине вечер чудес. Если Аллен поразил меня своим неожиданным
вознесением  на  небеса,  то  не  меньше  поразила  меня  Эллен!  На  основе
многолетнего пристального наблюдения я ожидал, что мисс Эллен будет кипеть и
бушевать от зависти и подыскивать способы как-нибудь умалить величие  брата.
Но она обманула меня. Она взяла на себя прославление Аллена. Это она, Эллен,
рассказала, как они, проведя упоительный вечер  в  городе,  сидели  потом  в
обставленной с большим вкусом квартире на  Шестьдесят  седьмой  улице  и  от
нечего делать слушали последние  известия  по  телевизору,  и  вдруг  диктор
объявил о триумфе Аллена. Это  она,  Эллен,  поведала  нам,  кто  что  тогда
сказал, и какой у кого был вид, и как они чуть в  обморок  не  упали.  Аллен
сидел в сторонке и спокойно слушал  рассказ  сестры  о  том,  что  вместе  с
четырьмя остальными лауреатами он выступит по  телевидению  и  на  глазах  у
миллионов зрителей и слушателей прочтет свое сочинение. В паузах раздавались
счастливые охи и ахи Мэри. Я  взглянул  на  Марджи  Янг-Хант.  Она  казалась
непроницаемой, как тогда, во время гаданья. И сумрачная тишина вползла к нам
в гостиную.
     - Ничего не попишешь, - сказал я. - Тут требуется крем-сода со льда  на
всю компанию.
     - Эллен принесет. Где Эллен? Опять она исчезла, как молодой месяц.
     Марджи Янг-Хант, явно нервничая, встала с кресла.
     - У вас семейное торжество. Я уйду.
     - Марджи! Вы тоже в нем участвуете. Куда девалась Эллен?
     - Мэри, не заставляйте меня признаваться, что я немножко выдохлась.
     - Ну понятно, дорогая. Как это я забыла! А мы так хорошо  отдохнули!  И
все благодаря вам.
     - Я сама очень довольна. И рада, что все так получилось.
     Ей хотелось уйти, и как можно скорее. Она  выслушала  благодарность  от
нас и от Аллена и убежала.
     Мэри проговорила вполголоса:
     - Мы ничего не сказали Марджи про лавку.
     - Ладив, ладно. Зачем обкрадывать Его Румяное Сиятельство?  Сегодня  он
на первом месте. Куда девалась Эллен?
     - Она пошла спать, -  сказала  Мэри.  -  Это  очень  тактично  с  твоей
стороны, ты прав, милый. Аллен, сегодня у тебя столько волнений. Пойди ляг.
     - Нет, я еще посижу здесь немножко, - милостиво сказал Аллен.
     - Но тебе надо отдохнуть.
     - Я и так отдыхаю. .. Мэри взглянула на меня, ища поддержки.
     - Крепись, крепись, час испытанья пробил! Отлупить его?  Или  же  дадим
ему возможность восторжествовать и над нами?
     - Да ведь он ребенок. Ему надо отдохнуть.
     - Ему многое что надо, только не отдых.
     - Всем известно, что детям необходим хороший отдых.
     - То, что всем известно, большей частью  неправильно.  Ты  когда-нибудь
слышала, чтобы дети умирали от  переутомления?  Нет!  Но  со  взрослыми  это
случается. Дети  народ  хитрый.  Когда  отдых  им  необходим,  тогда  они  и
отдыхают.
     - Но уже первый час ночи.
     - Правильно, дорогая, и завтра он будет дрыхнуть до двенадцати, а мы  с
тобой встанем в шесть.
     - Что же, ты уйдешь и оставишь его здесь?
     - Ему надо отомстить нам за то, что мы произвели его на свет.
     - Не понимаю, что ты там несешь. Отомстить?
     - Давай заключим пари, а то ты уже сердишься.
     - Да, сержусь. Потому что ты говоришь глупости.
     - Если через полчаса после того, как мы с  тобой  ляжем  спать,  он  не
проберется тайком к себе в гнездышко, я обязуюсь заплатить тебе  сорок  семь
миллионов восемьсот двадцать шесть долларов и восемьдесят центов.
     И, представьте  себе,  я  проиграл,  придется  мне  платить.  Ступеньки
скрипнули под ногами нашей знаменитости  через  тридцать  пять  минут  после
того, как мы попрощались с ним на ночь.
     - Ненавижу, когда  ты  оказываешься  прав,  -  сказала  моя  Мэри.  Она
собиралась всю ночь не спать, прислушиваясь.
     - Да я и не был прав, дорогая. Я ошибся на пять минут. Но я помню  себя
в его возрасте.
     Она тут же заснула. Она не слышала, как Эллен осторожно  спустилась  по
лестнице, а я слышал. Я лежал и всматривался в красные пятнышки, плавающие в
темноте. Но я не пошел за ней, так как услышал легкое звяканье медного ключа
в замке горки и понял, что моя дочь заряжает свою батарею.
     Красные пятнышки что-то уж очень разыгрались. Они шныряли из стороны  в
сторону и, когда я пытался  сосредоточиться  на  них,  исчезали  без  следа.
Старый шкипер избегал меня. Он не являлся мне, с тех пор как... да, с  самой
Пасхи. Он не то что тетушка Гарриэт - "иже еси на небесех", - Старый  шкипер
никогда не является мне, если я не в ладах с самим собой. Это служит  своего
рода мерилом моих взаимоотношений с собственной персоной.
     В ту ночь я силой заставил его прийти. Я лег на самый краешек кровати и
вытянулся во весь рост.  Я  напряг  все  мускулы,  особенно  мускулы  шеи  и
подбородка, Крепко сжал кулаки, вдавил их в живот,  и  он  пришел  я  увидел
холодные  маленькие  глазки,  седые  торчащие  усы  и  наклон  плеч  вперед,
свидетельствующий о том, что когда-то он был очень сильным и нередко  пускал
в ход свою силу. Я даже  заставил  его  надеть  синюю  фуражку  с  маленьким
лакированным козырьком и золотой буквой "X", составленной из двух якорей,  -
фуражку, которую он почти никогда не носил. Старик сопротивлялся, но я силой
привел его и  усадил  на  полуразрушенный  парапет  у  Старой  гавани  возле
Убежища. Я велел ему сесть на груду балластных камней и положил его руки  на
набалдашник нарваловой трости. Этой тростью можно было сбить с ног слона.
     - Мне нужно возненавидеть что-то. Жалеть и понимать - это все ерунда. Я
хочу возненавидеть, чтобы избавиться от того, что меня жжет.
     Память  плодит  воспоминание   за   воспоминанием.   Стоит   начать   с
какой-нибудь одной детали, и все оживает, а дальше и пошло, точно кинолента,
которую можно крутить как угодно - и вперед и назад.
     Старый шкипер ожил. Он протянул вперед свою трость.
     - Проведи черту от третьего выступа за волнорезом  до  мыса  Порти,  до
высшей точки прилива. На полкабельтова вдоль этой черты лежит она - или  то,
что от нее осталось.
     - А сколько это - полкабельтова, сэр?
     - Как сколько? Триста футов. Она стояла на якоре, начинался прилив. Два
неудачных года. Китового жира  мало  -  половина  бочек  пустые.  Когда  она
загорелась около полуночи, я был на берегу. Жир вспыхнул так, что весь город
осветило будто днем. Пламя достигло чуть  ли  не  мыса  Оспри.  Подогнать  к
берегу побоялись -  доки  займутся.  За  какой-нибудь  час  она  сгорела  до
ватерлинии. А ее киль и фальшкиль и теперь там лежат - целые,  крепкие.  Они
были дубовые, и кницы тоже дубовые. а дуб - с Шелтер-Айленда.
     - Как начался пожар?
     - Не знаю, я был на берегу.
     - Кому это понадобилось, чтобы она сгорела?
     - Как кому? Хозяевам.
     - Вы сами были ее хозяином.
     - Только наполовину. Я бы не  мог  поджечь  судно.  Посмотреть  бы  мне
сейчас на те шпангоуты... посмотреть бы, в каком они состоянии.
     - Теперь ступайте с Богом, сэр.
     - Ненависть на этом не вскормишь - мало.
     - Все лучше, чем ничего. Дайте мне только разбогатеть, и я  подниму  ее
киль. Сделаю это ради вас. Проведу черту от третьего выступа до мыса Порти в
прилив, отложу триста футов вдоль этой черты. - Я не спал. Руки у меня  были
напряжены. Кулаки стиснуты и  прижаты  к  животу,  чтобы  Старый  шкипер  не
растаял, но, отпустив его, я сразу уснул.
     Когда фараону снился сон, он призывал толкователей и они толковали ему,
что случилось и что случится в  его  царство,  и  все  было  правильно,  ибо
царство его - это был он сам. Когда сны снятся кому-нибудь из нас,  мы  тоже
идем к психоаналитикам, и  они  объясняют  нам,  что  происходит  в  стране,
которая есть мы сами. Мне психоаналитики не требовались. Как  и  большинство
современных людей, я не верю ни в  пророчества,  ни  в  магию,  но  чуть  не
полжизни отдаю тому и другому.
     Весной Аллен у нас вдруг затосковал и объявил себя атеистом в  отместку
Господу Богу и нам, родителям. Я посоветовал  ему  не  хватать  через  край,
потому что, став атеистом, он не сможет плевать через левое плечо  при  виде
черных кошек, бояться ходить под лестницами и загадывать  желания  при  виде
молодого месяца.
     Люди, которые страшатся  своих  снов,  убеждают  себя,  что  им  вообще
никогда ничего не снится. Мой сон объяснить нетрудно,  но  от  этого  он  не
станет менее страшным.
     Каким-то образом, че