мной была  лишь  одна,
вполне определенная цель, и я знал, что, достигнув ее,  я  вновь  вернусь  к
прежним нормам поведения. Я не сомневался, что это возможно. Ведь не сделала
же война из меня убийцу, хотя  какое-то  время  я  убивал  людей.  Отправляя
солдат в разведку, зная, что не Все они вернутся  живыми,  я  не  чувствовал
жертвенного экстаза, как бывало с другими офицерами, я никогда не  радовался
своим делам на войне, не оправдывал их и не прощал. Главное  было  знать  ту
одну, определенную цель, ради которой они совершались, и по достижении  этой
цели поставить точку. Но для этого надо не обманывать себя, а  точно  знать,
чего добиваешься: уверенность в будущем, чувство собственного достоинства  и
точка, конец. Из опыта войны я  знаю,  что  убитые  на  поле  боя  -  жертвы
стремления  к  определенной  цели,  а  не  чьей-то  злобы,   ненависти   или
жестокости.  И  я  верю  в  любовь,  которая  в  критический  миг  связывает
победителя с побежденным, убийцу с убитым.
     Но от листков, покрытых каракулями Дэнни,  и  от  благодарного  взгляда
Марулло сердце щемило тоской.
     Говорят, накануне решающей битвы люди не могут уснуть. Со мной этого не
было. Сон сморил меня быстро, крепко и основательно и так же легко  отпустил
в предрассветный час. Но на  этот  раз  я  не  лежал,  размышляя,  впотьмах.
Прошлое властно призывало меня. Я тихонько выскользнул из постели, оделся  в
ванной и спустился с лестницы, стараясь держаться поближе к стене.  Странное
дело - ноги как бы сами привели меня к горке в гостиной, я отпер ее и ощупью
нашел розоватый камешек. Я сунул его в карман, потом закрыл горку и запер ее
на ключ. Ни разу в жизни я не уносил камешек из дому и еще  вчера  не  знал,
что возьму его с собой на этот раз. Я без труда пробрался  знакомой  дорогой
через темную кухню и вышел  во  двор,  где  уже  редела  ночная  тьма.  Вязы
сплетались толстыми от листвы ветвями, образуя сплошной черный свод. Если бы
"понтиак"  Марулло  был  уже  у  меня,  я  уехал  бы   из   Нью-Бэйтауна   в
пробуждающийся мир моих первых воспоминаний. Держа руку  в  кармане,  я  вел
пальцем по бесконечной извилине, прорезающей мой  теплый  от  близости  тела
заветный камешек - мой талисман. Талисман?
     Тетушка Дебора, ребенком посылавшая меня на  Голгофу,  была  точна  как
машина  во  всем,  что  касалось  слов.  Она  не  терпела  тут  ни  малейшей
расплывчатости, неясности и требовала того же от меня. Сколько силы  было  в
этой старой женщине! Если она жаждала бессмертия, она его обрела  -  в  моей
памяти. Когда она первый раз увидела у меня в  руке  камешек  с  причудливой
извилиной, по которой я водил пальцем, она сказала:
     - Итен, эта заморская диковина может стать твоим талисманом.
     - А что это такое - талисман?
     - Если я тебе скажу, у  тебя  в  одно  ухо  войдет,  в  другое  выйдет.
Посмотри в словаре.
     Сколько слов укоренилось  в  моем  обиходе  благодаря  тетушке  Деборе,
которая всегда сперва старалась заинтересовать  меня  непонятным  словом,  а
потом заставляла самостоятельно доискиваться до его  значения.  Я,  конечно,
ответил:
     - Очень нужно!
     Но она хорошо знала, что я полезу в словарь, и еще раз произнесла  -  с
расстановкой, чтобы мне легче было запомнить:
     - Та-лис-ман.
     Она с глубоким уважением относилась к словам, и небрежное  обращение  с
ними раздражало ее так же, как небрежное обращение с любой хорошей вещью.  И
сейчас, столько лет спустя, я словно вижу перед собой  страницу  словаря  со
словом "талисман". Арабское написание было для меня просто извилистой линией
с кружком на конце. Греческое я мог прочитать благодаря  той  же  неутомимой
тетушке Деборе. "Камень или другой предмет с выгравированными на нем буквами
или  рисунками,  которому  приписывается  оккультная  сила,  связываемая   с
влиянием планет или знаков зодиака, часто носится как  амулет,  могущий,  по
поверью, оградить от зла или принести удачу.
     После этого мне пришлось  искать  в  словаре  "оккультный",  "планеты",
"зодиак", "амулет". Так бывало всегда. Одно слово поджигало десяток  других,
как шутихи, нанизанные на нитку.
     Когда я после спросил ee:
     - А вы верите в талисманы? - она возразила:
     - А при чем это тут, верю я или не верю?
     Я сунул ей в руки камешек.
     - Что означает этот рисунок?
     - Талисман твой, не мой. Он означает то, чего ты от него ждешь.  Положи
его на место. Придет время - он тебе пригодится.
     Сейчас, шагая под вязовым сводом, я видел ее перед собой как  живую,  а
это и есть истинное бессмертие. Вилась, кружилась по камню резвая  извилина,
петляла и снова кружилась и вилась, точно змея без головы, без  хвоста,  без
конца, без начала. Первый раз я взял талисман  с  собой,  уходя  из  дома  -
зачем? Чтобы он оградил меня от зла? Или принес мне удачу? Но я  не  верю  в
оккультную  силу,  а  бессмертие  всегда  казалось  мне  жалким   утешением,
выдуманным для отчаявшихся.
     Светлая полоса на востоке - это уже был июль,  потому  что  июнь  ночью
кончился. Июньское золото  в  июле  становится  медью.  Июньское  серебро  -
свинцом.  Листва  в  июле  тяжелая,  тучная,  густая.  Птицы  поют  в   июле
однообразно, крикливо,  без  страсти,  потому  что  гнезда  уже  опустели  и
оперившиеся птенцы делают первые неуклюжие попытки летать. Да, июль - уже не
пора надежд и еще не пора свершений. Плоды хоть и зреют, но пока безвкусны и
бесцветны.  Кукуруза  похожа  на  бесформенный  зеленый  сверток  с   желтой
кисточкой на конце. На  тыкве,  как  неотпавшая  пуповина,  торчит  засохший
венчик цветка.
     Я вышел  на  Порлок,  сытый,  упитанный  Порлок.  Медные  отсветы  зари
окрасили кусты роя, гнущиеся под тяжестью перезрелых цветов, точно  женщины,
у которых живот уже не стянут корсетом, хотя ноги еще стройны и  красивы.  Я
медленно брел по тротуару и мысленно говорил "прощай" - не "до свидания",  а
"прощай". "До свидания" звучит нежной грустью и надеждой. "Прощай" - коротко
и безвозвратно, в этом слове слышен лязг  зубов,  достаточно  острых,  чтобы
перекусить тонкую связку между прошлым и будущим.
     Вот и Старая гавань. Чему же я говорил "прощай"?
     Не знаю. Не могу припомнить. Кажется,  я  хотел  пойти  в  Убежище,  но
всякий, кто вырос на морс, знает, что сейчас время прилива и Убежище  залито
водой. Прошлой ночью я видел луну, ей всего четыре дня от роду, и она похожа
на выгнутую  хирургическую  иглу,  но  в  ней  уже  достаточно  силы,  чтобы
притянуть темные волны прилива к устью моей пещеры.
     И в хижину Дэнни Тейлора незачем  идти.  Уже  рассвело  настолько,  что
видно, как высоко поднялась трава в  том  месте,  где  раньше  была  тропка,
протоптанная ногами Дэнни.
     В водах  Старой  гавани  темнели  пятнами  летние  суденышки,  стройные
корпуса, снасти, прикрытые брезентом. Кое-где любители раннего вставанья уже
готовились к выходу в море, ставили кливера и гроты, и паруса, освобожденные
от чехлов, лежали кучей на палубе, точно большое взъерошенное белое гнездо.
     В новой гавани  было  оживленней.  У  причалов  наемные  лодки  ожидали
пассажиров, одержимых рыболовов-отпускников, которые денег не  жалеют,  а  к
концу  дня  растерянно  озираются,  не  зная,  что  делать  с  массой  рыбы,
завалившей лодку. Полны все мешки, все  корзины,  громоздятся  на  дне  кучи
триглы, морского леща и морского окуня, и даже мелкой акулы-колючки,  и  все
это задыхается и  гибнет  и  будет  выброшено  обратно  в  море,  чайкам  на
съедение. А чайки уже слетелись и ждут,  они  знают  эту  породу  рыболовов,
жертв собственной жадности. Кому охота чистить и потрошить целый мешок рыбы?
А отдать рыбу даром трудней, чем наловить ее.
     По маслянистой глади залива уже разлилось  медное  сияние.  У  входа  в
канал словно замерли буйки разной формы и под каждым стояла зеркале воды его
близнец.
     Я дошел до флагштока и остановился у памятника в  честь  героев  войны.
Там среди выбитых серебром имен уцелевших я прочел и свое имя: Капитан И.  -
А. Хоули, а ниже  золотом  были  выбиты  имена  восемнадцати  ньюбэйтаунцев,
которые так и не вернулись  домой.  Большинство  имен  было  мне  знакомо  -
когда-то я знал и самих людей, и они тогда ничем не  отличались  от  нас,  а
теперь отличаются тем, что их имена написаны  золотом,  а  не  серебром.  На
мгновение я подумал, что хорошо бы и мне числиться среди них  "Капитан  И.А.
Хоули" - золотом внизу списка, там, где трусы и симулянты, размазни и  герои
- все уравнены золотой вязью букв. Ведь не только храбрые погибают в бою, но
храбрые погибают чаще.
     Подъехал толстяк Вилли, остановил машину у памятника, вылез и достал  с
заднего сиденья свернутый флаг.
     - Здорово, Ит. - Он вдел стержни в медные скобки и медленно поднял флаг
на вершину флагштока, где он поник безжизненно и уныло,  точно  висельник  в
петле. - Доживает свой век, - сказал Вилли, слегка отдуваясь. - Уже  и  вида
никакого нет. Ну, еще два дня, а там поднимем новый.
     - С пятьюдесятью звездами?
     - Именно. И хорош же - нейлоновый, огромный, в два раза больше этого, а
весит вдвое меньше.
     - Как дела, Вилли?
     - Да жаловаться вроде не На  что,  но  я  все-таки  пожалуюсь.  С  этим
Четвертым  июля  всегда  не  оберешься  хлопот.  Да  еще  когда  оно   после
воскресенья - это,  значит,  вдвое  больше  несчастных  случаев,  катастроф,
пьяных драк, особенно за городом. Садитесь, подвезу до лавки.
     - Нет, спасибо. Мне еще нужно на почту, а кроме того, хочу зайти выпить
чашку кофе.
     - Ладно. Подвезу до почты. Я бы и покофейничал с вами, да Стони  теперь
злой, как собака, лучше с ним не связываться.
     - С чего это он?
     - Черт его знает. Куда-то уезжал на  несколько  дней  и  вернулся  злее
злющего.
     - Где же это он был?
     - Понятия не имею. Знаю только, что теперь к нему и не  подступись.  Ну
идите, получайте свою почту. Я подожду.
     - Не стоит, Вилли. Мне еще и отправлять письма надо.
     - Ну, как хотите. - Он развернулся и поехал по Главной улице в обратную
сторону.
     На почте было еще полутемно, пол только что натерли, и при входе  висел
плакатик: "Осторожно, не поскользнитесь".
     Наш абонементный ящик - N 7, мы им пользуемся с тех пор, как  построено
здание почты. Я набрал на диске
 1
Г-Р  и  вынул  из  ящика  целую  кучу  проспектов и завлекательных рекламных
 2
листовок,  адресованных  "Абоненту".  Больше  ничего  не  было - только этот
материал  для  мусорной  корзины.  Я  пошел  вдоль Главной, по направлению к
"Фок-мачте",  но и последнюю минуту передумал - расхотелось пить кофе или не
захотелось  разговаривать,  сам  не  знаю  что.  Просто у меня вдруг пропало
желание  идти  в кафе. Что за клубок противоречивых побуждений человек - все
равно, мужчина или женщина.
     Я подметал тротуар, когда из-за угла Вязовой показался мистер Бейкер и,
готовый к священнодействию, затикал  в  банк.  А  пока  я  почти  машинально
укладывал дыни на лоток у  дверей,  к  банку  подъехал  старомодный  зеленый
бронированный автомобиль. Двое сопровождающих, вооруженные, как  коммандосы,
вышли из кузова и потащили в банк серые мешки с деньгами. Минут через десять
они вышли, уселись в  свою  крепость  на  колесах  и  отбыли.  Вероятно,  им
полагалось ждать, пока Морфи пересчитает деньги, а  мистер  Бейкер  проверит
подсчет и выдаст им расписку. Хлопотливое это дело - возиться с деньгами.  .
Не мудрено, если, как говорит  Морфи,  начинаешь  чувствовать  отвращение  к
чужим  деньгам.  Судя  по  величине  мешков,  банк   готовился   к   крупным
предпраздничным выдачам. Будь я рядовым грабителем,  я  бы  счел  этот  день
самым подходящим. Но я не был рядовым грабителем. Я прошел  высшую  школу  у
моего приятеля Джоя. Вот кто мог бы ставить рекорды, если бы  захотел.  Меня
даже удивляло, что он не хочет, хотя бы ради проверки своей теории.
     В лавке с утра толпился народ. Мне пришлось даже трудней, чем я ожидал.
Солнце палило немилосердно, ни дуновения ветерка  -  словом,  погода  стояла
такая, когда каждый, не раздумывая, рвется за город  отдохнуть.  У  прилавка
образовалась целая очередь. Будь что будет, а одно я решил твердо. Мне нужен
помощник. Если из Аллена не получится толк, я его выставлю и возьму другого.
     Около одиннадцати в лавку вошел мистер Бейкер. Он  очень  торопился,  и
мне пришлось извиниться перед  покупателями  и  пройти  с  ним  в  помещение
кладовой.
     Он сунул мне в руки два конверта - один большой, другой маленький  -  и
от спешки заговорил со стенографической краткостью:
     - Том Уотсон говорит, дело чистое. Насчет закладных не  знает.  Думает,
что  нет.  Вот  документы.  Подпишите  там,  где  я  отметил.  Номера  купюр
переписаны. Вот заполненный чек. Поставьте  только  подпись.  Простите,  что
тороплюсь, Итен. Не в моем духе делать так дела.
     - Значит, вы все-таки советуете мне попытаться?
     - Черт возьми, Итен, после всего, что я...
     - Простите, сэр. Простите. Вы совершенно правы. - Я положил чек на ящик
сгущенного молока и расписался на нем химическим карандашом.
     Как мистер Бейкер ни торопился, он не  забыл  проверить,  правильно  ли
подписан чек.
     - Попробуйте для начала предложить две тысячи. И повышайте  постепенно,
сотни по две за раз. Вам, конечно, известно, что у  вас  на  счету  осталось
всего пятьсот долларов? Не дай бог, чтобы вам опять понадобились деньги.
     - Если все будет в порядке, разве нельзя взять ссуду под лавку?
     - Конечно, можно, только проценты вас съедят.
     - Не знаю, как мне благодарить вас, сэр.
     -  Лишь  бы  вы  не  растаяли  при  разговоре,  Итен.  Не  давайте  ему
разжалобить себя. Он будет  петь  сладко.  Все  итальянцы  на  это  мастера.
Помните: нужно думать о себе.
     - Спасибо вам за все.
     - Ну, мне пора, - сказал он. - Хочу выехать на шоссе раньше, чем хлынет
весь поток машин. - И он выбежал вон, едва не  сбив  с  ног  миссис  Уиллоу,
которая уже по второму разу ощупывала каждую дыню на лотке.
     Время шло, а толчея в лавке  не  прекращалась.  Зной,  паливший  улицы,
словно действовал на людей, делая их сварливыми  и  раздражительными.  Можно
было подумать, что они готовятся не к праздничному  отдыху,  а  к  какому-то
стихийному бедствию. Я  бы  не  мог  улучить  минутку,  чтобы  снести  Морфи
сандвичи, даже если бы захотел.
     Приходилось не только отпускать товар и получать деньги,  но  при  этом
смотреть в оба. Среди покупателей  было  много  случайных  людей,  приезжих,
которые так и норовят стащить что-нибудь. Будто бы даже  помимо  собственной
воли. Причем вовсе не то; что ими самом деле необходимо. Больше всего у  них
разгораются глада на баночки деликатесов - паштет из гусиной печенки,  икру,
маринованные грибки. Оттого Марулло  и  наказывал  мне  держать  этот  товар
позади прилавка, куда покупателям заходить не  полагается.  Поймать  вора  с
поличным - плохо для торговли, учил он меня. Скандал, все  волнуются,  может
быть оттого, что никто не безгрешен - по крайней мере  в  мыслях.  Уж  лучше
наверстать убыток на других покупателях. Но если я замечал,  что  кто-нибудь
явно жмется поближе к некоторым полкам, я говорил вслух: "Вот эти  пикули  -
отличная  недорогая  закуска  для  коктейля".  И  не  раз  покупателя  сразу
передергивало, словно я угадал его мысли. Самое противное во всем этом  деле
- подозрительность. Ненавижу подозревать всех и каждого. Это все  равно  что
одному человеку оскорблять многих"
     День тянулся все труднее и все медленнее. После  пяти  в  лавку  явился
начальник полиции Стони, тощий, мрачный и желтый,  как  язвенник.  Он  купил
набор  для  обеда,  из  тех,  что   рекламируются   телевидением:   бифштекс
по-деревенски,  тушеная  морковь,   картофельное   пюре   -   все   готовое,
замороженное и упакованное в алюминиевый ящичек.
     Я сказал:
     - Что с вами, начальник? У вас такой вид, словно вас  хватил  солнечный
удар.
     - Нет, почему. Я себя хорошо чувствую. - Вид у него был отвратительный.
     - Вам два набора?
     - Нет,  один.  Жена  уехала  в  гости.  А  полицейскому  праздников  не
положено.
     - Обидно.
     - А может, оно даже лучше. При такой кутерьме  кругом  все  равно  дома
сидеть не придется.
     - Я слышал, вы куда-то уезжали?
     - Кто вам сказал?
     - Вилли.
     - Держал бы он лучше свой толстый язык за зубами.
     - Он ничего дурного не думал.
     - У него ума не хватит думать. Хватило бы хоть на то, чтобы не  угодить
за решетку.
     - От этого никто не застрахован, - сказал я нарочно.
     Эффект превзошел мои ожидания.
     - Что вы хотите сказать, Итен?
     - Просто у нас развелось столько законов, что, кажется, чихнуть нельзя,
чтобы не оказаться правонарушителем.
     - Да, это верно. Всего не упомнишь.
     - Я, кстати, хотел спросить вас, начальник... я тут наводил порядок  на
полках и нашел револьвер, старый, заржавленный револьвер. Марулло его  своим
не признает, а уж я-то и подавно первый раз вижу. Что мне с ним делать?
     - Если не хотите выправлять разрешение, сдайте мне.
     - Ладно, завтра захвачу его. с собой. Он у  меня  дома,  в  жестянке  с
керосином. А как вы в таких случаях поступаете, Стони?
     - Проверяем, не тянется ли  за  ним  какое-нибудь  дело?  а  если  нет,
выбрасываем в океан, и все. - Он как будто немного повеселел, чего  я  никак
не мог себе позволить слишком долгим и мучительным был этот жаркий день.
     - А помните, года два назад был процесс где-то в  нашем  штате?  Судили
полицейских за торговлю конфискованным оружием.
     Стони  улыбнулся  ласковой  улыбкой  крокодила  и  с   крокодильей   же
непосредственностью.
     - У меня была трудная неделя, Ит. Ужасная неделя. Вам, я вижу,  хочется
подразнить меня, так лучше не надо. Мне и без вас досталось за эту неделю.
     - Ладно, начальник, не буду. А не может  ли  добропорядочный  гражданин
чем-нибудь помочь вам, например выпить с вами?
     - Эх, если б можно было! Я бы сейчас ничего так не хотел, как  напиться
пьяным.
     - За чем же дело стало?
     - Вы ничего не знаете? Да нет, откуда вам знать. Если  бы  я  хоть  сам
знал, откуда это все и для чего.
     - О чем это вы?
     - Ни о чем, и забудьте, что я говорил. Впрочем, нет  не  забывайте.  Вы
ведь в дружбе  с  мистером  Бейкером,  Ит.  Что  он,  не  задумал  чего-либо
новенького?
     - Не такой уж я ему близкий Друг, чтобы это знать, начальник.
     - А Марулло? Где он сейчас, Марулло?
     - Поехал в Нью-Йорк. Хочет посоветоваться, насчет своего артрита.
     - Господи Боже мой!  Не  понимаю.  Ничего  не  понимаю.  Если  бы  хоть
какой-нибудь след, я бы знал, куда кидаться.
     - Что-то вы городите несуразное. Стони.
     - Да, вы правы. И вообще я тут слишком много наговорил.
     - Не хочу себя хвалить, но если у вас есть потребность поделиться...
     - Нет, нет. Ни за что. Им  не  удастся  обвинить  меня  в  том,  что  я
разболтал, никому не удастся. Забудьте все,  Ит,  я  просто  очень  устал  и
измучен.
     - Меня вам нечего бояться. Стони. Что там было суд присяжных?
     - Так вызнаете?
     - Немножко.
     - Что же за этим кроется?
     - Забота о прогрессе.
     Стони подошел ко мне совсем близко и так схватил меня выше локтя  своей
железной рукой, что мне стало больно.
     - Итен, - сказал он свирепо, - по-вашему, я хороший полицейский?
     - Превосходный.
     - Стараюсь, как могу. От всей души стараюсь. Ит, по-вашему, это  хорошо
- заставлять человека выдавать своих друзей, чтобы спасти себя?
     - По-моему, нет.
     - И по-моему, нет. Не могу я уважать власти, которые так. действуют.  И
ведь вот что меня пугает, Ит, - я уже не смогу быть хорошим полицейским, раз
у меня не будет уважения к своему делу.
     - Вас на чем-нибудь подловили, начальник?
     - Помните ваши собственные слова? Так много законов, что стоит чихнуть,
и ты уже нарушил один из них. Ах, черт меня побери