авший: "Экипаж капитана Клаттербака,  да поживее!" Но  я устоял
против дьявольского искушения и обратил нечистого в бегство.
     -  Насколько  мне  известно,  -  заявил  я,  -  все  зарытые  сокровища
становятся  достоянием  короля  или  собственника  земли, и мне,  отставному
капитану королевской  пехоты,  не пристало участвовать  в авантюре,  которая
может для меня кончиться вызовом в казначейский суд.
     -  Сокровище, что  я ищу, - с  улыбкой возразил приезжий,  - не вызовет
зависти у королей и дворян. Я разыскиваю сердце праведного человека.
     - Понимаю вас,  - воскликнул  я, - это  какая-то реликвия, утраченная в
треволнениях Реформации. Я знаю, какое сугубое значение придают  люди вашего
толка мощам и останкам святых. Я сам видел трех царей-волхвов.
     -  Реликвия,  которую  я   ищу,   несколько  другого  рода,  -   сказал
бенедиктинец.  -  Достойный  родственник  мой,  о котором я упоминал, считал
наивысшим  удовольствием  в  свободные часы  записывать предания из  истории
своей  семьи,  и  главным  образом   -  хронику  удивительных  происшествий,
связанных с первыми проявлениями раскола в шотландской церкви. Он всей душой
отдался  этому труду и  под конец решил,  что сердце одного из его предков -
героя его повествования - не должно долее оставаться в стране еретиков, ныне
оставленной   всеми  его  родичами.  Зная,   где  эта  драгоценная  реликвия
замурована,  он  принял решение отправиться за ней на родину. Но  преклонные
лета и  болезнь  воспрепятствовали его поездке, и  на  ложе смерти он взял с
меня  слово, что эту священную  задачу я выполню вместо  него. Однако весьма
значительные события, одно за  другим, - разгром нашей общины и изгнание,  -
вынудили меня в течение многих лет откладывать взятую на себя миссию. Зачем,
в самом  деле,  переносить  останки  столь святого и  достойного человека  в
страну, где  и религия и  добродетель стали посмешищем для  святотатцев!  Но
теперь у меня есть обиталище, каковое, льщу себя надеждой, будет постоянным,
если  есть  что-либо постоянное  на  этой  земле.  Туда  я  перенесу  сердце
праведника н рядом с его гробницей уготовлю могилу для самого себя.
     - Это  был, как видно, редкостной души  человек, - заметил я, - -  если
память  о  нем  спустя  столько  поколений  внушает такое  глубокое  чувство
благоговения.
     -  Он  был,  как вы истинно именуете  его,  редкостной души  человек  -
праведник, - продолжал монах, - он жил самым праведным  образом, исповедовал
праведное учение, бескорыстно и самоотверженно жертвовал всеми благами жизни
ради своих убеждений и  дружбы. Но вы прочтете историю его жизни. Я буду рад
одновременно дать пищу  вашей любознательности и показать,  как я ценю  ваше
сочувствие, если вы будете так добры и поможете мне исполнить мой долг.
     Я ответил бенедиктинцу, что развалины,  в которых он предполагает вести
розыски,  находятся  за  пределами  мирского  кладбища,  и,  будучи  в самых
дружеских отношениях с  кладбищенским сторожем,  я уверен, что смогу  помочь
гостю привести в исполнение его благочестивые помыслы.
     После этого  мы пожелали друг другу доброй  ночи, а на следующее утро я
постарался  увидеться  со сторожем,  который  за скромную  мзду  охотно  дал
согласие на наши розыски, при непременном условии, впрочем, что он сам будет
при них присутствовать, чтобы незнакомец не унес какой-нибудь драгоценности.
     -  Пусть берет,  что ему  приглянется,  из костей,  черепов и сердец, -
сказал сей страж  разрушенного монастыря, - такого добра там сколько угодно,
если он до него падок. Но черт меня побери, если я дам ему увезти что-нибудь
из дароносиц или кубков, поповской золотой или серебряной посуды.
     Кроме того, сторож потребовал, чтобы раскопки  происходили ночью, когда
они не будут привлекать внимания и не вызовут ничьих толков.
     Весь следующий день мы с моим новым знакомцем провели так, как подобало
любителям седой древности. Утром мы, останавливаясь в каждом уголке, снова и
снова обошли величественные развалины, потом как следует пообедали у Дэвида,
после чего совершили  прогулку по окрестностям, обозревая памятники старины,
упоминающиеся  в  старинных хрониках  или  в  новейших  исследованиях.  Ночь
застигла нас среди развалин. Хотя у сторожа был с собою потайной  фонарь, мы
то  и  дело натыкались  на обломки готических надгробий, "которые,  как, без
сомнения, полагали  усопшие, должны в неприкосновенности  возвышаться над их
прахом до самого Страшного суда".
     Не скажу,  чтобы я отличался  чрезмерным суеверием,  однако то, что  мы
делали, было мне как-то не по душе. Есть что-то нечестивое в нарушении немой
и священной таинственности  могил, да еще глубокой  ночью. Спутники  мои  не
разделяли этого чувства: монах горел желанием выполнить задачу, ради которой
он приехал,  а  сторож пребывал в привычном равнодушии ко всему окружающему.
Вскоре мы очутились  в развалинах придела,  где,  по сведениям бенедиктинца,
находился  склеп  семьи  Глендининг,  и  стали  тщательно  по  его  указанию
расчищать один из загроможденных обломками углов.  Если бы отставной капитан
мог  сойти  за  пограничного  барона  старого   времени,  а  бывшего  монаха
девятнадцатого  века можно  было бы принять  за чернокнижника  шестнадцатого
столетия, мы бы с успехом могли разыграть сцену поисков лампы Майкла  Скотта
и его  магической книги. Но сторож в этой группе был бы  лишним [Это одно из
тех мест, которые теперь должны производить странное впечатление ввиду того,
что  нынче  каждый  знает,  что  автор  романа  "Монастырь" и  автор  "Песни
последнего  менестреля"  - одно и то же лицо. До того,  как было сделано это
признание,  автор   бывал  вынужден  грешить  против  хорошего  тона,  чтобы
опровергать  часто  повторявшееся  утверждение,   что  сочинитель  "Уэверли"
проявляет непонятную сдержанность  к  сэру Вальтеру  Скотту, известному,  на
худой  конец,  своей плодовитостью. У меня  было  большое желание изъять эти
места из романа, но  честнее будет, если я объясню, почему  так  получилось.
(Прим. автора.)].
     Не так уж долго  поработали  бенедиктинец со сторожем,  как  вдруг  они
наткнулись  на  гладко  обтесанные  плиты,  которые,  по-видимому,  когда-то
составляли небольшую раку, ныне полуразрушенную и сдвинутую со своего места.
     - Будем  действовать с осторожностью, друг мой,  - сказал  чужеземец, -
дабы не повредить то, ради чего я приехал.
     - Плиты первый сорт, - заметил сторож, - как здорово обтесаны. Да, чтоб
монахам угодить, надо было попотеть!
     Минуту спустя он воскликнул:
     - Моя лопата на что-то наткнулась - и не камень и не земля!..
     Монах нагнулся, чтобы помочь ему.
     - Как бы не так! Находку-то я нашел, - проворчал сторож, - и нечего тут
половинить  или  четвертить!  -  И  он  вытащил  из-под  обломков  небольшой
свинцовый ящичек.
     - Вы обманываетесь, друг  мой, - обратился к нему бенедиктинец, -  если
надеетесь  найти  там  что-нибудь,   кроме  останков  человеческого  сердца,
заключенных в порфировый ларчик.
     Тут  вмешался я, как  лицо  незаинтересованное,  и, взяв ящичек из  рук
сторожа, напомнил ему,  что, если бы в нем даже таился клад, он все равно не
стал бы собственностью того, кто  его нашел. Так  как рассмотреть содержимое
ящичка в такой  темноте было невозможно, я предложил всем вместе отправиться
к  Дэвиду и там,  у камина, при  свете продолжить наши  изыскания.  Приезжий
попросил нас  пойти вперед  и сказал, что последует за  нами через несколько
минут.
     Как  видно заподозрив,  что эти  несколько минут  будут употреблены  на
дальнейшие  поиски  сокровищ,   спрятанных  в  подземелье,  старина  Маттокс
обходным путем  прокрался  назад, чтобы  проследить  за  бенедиктинцем,  но,
воротившись,  шепнул  мне, что  "джентльмен  на  коленях,  один  среди голых
камней, молится что твой святой!"
     Я тоже, крадучись, вернулся  к  месту раскопок  и увидел нашего  гостя,
погруженного в молитву, как описал мне  Маттокс. Насколько  я  мог  уловить,
говорил  он по-латыни, и, слушая, как негромкая, но  торжественная  речь его
разносится над  развалинами, я невольно подумал о том, сколько же лет прошло
с тех пор, как эти камни не слышали богослужений, ради которых они были сюда
привезены и  ценой огромного  труда,  искусства  и затраты времени  и  денег
превращены в храм.
     - Пойдем, пойдем, Маттокс, - сказал я,  - оставим его одного.  Не  наше
это дело.
     - Не  наше,  капитан, - ответил Маттокс, - а все-таки приглядеть за ним
не  мешает.  Отец  у  меня,  царство  ему небесное,  лошадьми  барышничал  и
частенько вспоминал, что его  за всю-то жизнь один раз только  объегорил  на
кобылке виг какой-то  из  западного края, из Килмарнока, что  ли, который  к
стакану виски, бывало, не притронется, не помолившись. Но этот джентльмен из
католиков, как мне сдается?
     - Тут вы не ошиблись, Сондерс, - ответил я.
     - Знаю, видел я  двух или трех из этой братии, когда они заявились сюда
- лет  двадцать тому уже будет.  Они бесновались как угорелые, когда увидели
на  кладбище бюсты да  головы монахов и  разных монашек,  кланялись им,  как
старым знакомым... А тот, вы видели, не шевелился, точно камень  надгробный!
Не скажу, чтобы я  водился  с католиками, разве понаслышке  знал их, да  и в
городке у нас был только  один  стоящий - это  старый Джок из Пенда.  Его-то
мудрено было бы найти в церкви в глухую ночь за молитвой, да еще коленями на
холодном  камне.  Нет, ты  Джоку  подавай  такую  церковь, чтобы  там  камин
топился. Немало мы с ним проказничали в  трактире, подгулявши-то, а когда он
помер,  я бы и похоронил его как полагается. Но не успел я для него выкопать
славную могилку,  как откуда ни возьмись налетели  нечестивцы, собратья его,
схватили  тело,  увезли вверх  по реке,  да и похоронили,  верно, по  своему
обряду - им лучше знать как. А я бы дорого не взял. Я бы лишнего с Джонни не
собрал, ни с мертвого, ни с живого... Постойте, видите,  приезжий джентльмен
идет.
     - Повыше фонарь, посветите ему, Маттокс, - сказал я. - Неважная дорога,
сэр.
     - О  да,  - согласился  бенедиктинец, -  я  мог  бы повторить  вслед за
поэтом, которого вы, без сомнения, знаете...
     "Вот было бы здорово, если бы я его знал!" - подумал я.
     Монах продолжал:

     Святой Франциск, спаси!
     Как часто нынче
     Я ночью спотыкаюсь о могилы!

     - Вот мы  и выбрались с кладбища, - сказал я.  - Теперь уже недалеко от
гостиницы, а там наверняка найдется приветливый огонек,  чтоб подбодрить нас
после ночных трудов.
     Мы  вошли   в  маленькую  гостиную,  куда   Маттоксу   тоже  вздумалось
бесцеремонно проникнуть,  но  Дэвид  вытолкал его взашей,  ругательски ругая
любопытного проныру, который  не дает господам побыть без помехи в гостинице
первого   разряда-  Как  видно,  трактирщик  свое  присутствие   не   считал
навязчивым,  потому что  ничтоже  сумняшеся подошел  к  столу,  на который я
поставил  свинцовый ящичек, ставший,  конечно,  ломким и негодным от долгого
лежания в  земле. Мы его открыли и  обнаружили внутри  порфировый ларец, как
предуведомил нас бенедиктинец.
     - Представляю себе, джентльмены, - сказал он, - что ваше любопытство не
будет удовлетворено или,  вернее, ваши  подозрения не  рассеются, пока я  не
открою эту урну,  хотя здесь нет  ничего, кроме  высохших  останков  сердца,
когда-то исполненного благороднейших чувств.
     Он с  большой  осторожностью  открыл  урну: находившиеся  там  иссохшие
останки давно утратили всякое  сходство с человеческим  сердцем -  очевидно,
примененные специи  не смогли сохранить  его  форму и цвет, хоть и  уберегли
драгоценную реликвию  от полного разрушения. Нам,  во  всяком  случае,  было
ясно, что утверждение чужестранца оправдалось и мы видим перед собой то, что
когда-то  было человеческим  сердцем, так  что  Дэвид с  готовностью  обещал
употребить все свое влияние в деревне - а оно было не менее значительно, чем
влияние  самого мирового судьи,  - чтобы прекратить всякие вздорные толки. В
дальнейшем  ему  было  угодно оказать нам честь и самого себя  пригласить  к
нашему столу.  Угостившись львиной долей двух  бутылок  хереса, он не только
благословил  всем  своим  авторитетом  похищение  реликвии,  но, я  убежден,
разрешил бы незнакомцу  тотчас увезти  все аббатство  целиком,  если  бы  не
изрядные доходы, которые  так  и текли в его заведение благодаря соседству с
монастырскими руинами.
     Завершив с успехом миссию, ради которой  он  прибыл в  страну  предков,
бенедиктинец объявил  о своем намерении покинуть нас на следующее  утро,  но
настойчиво  просил  меня  позавтракать с ним  перед отъездом.  Мне  пришлось
согласиться,  и,  когда мы встали из-за стола, монах отозвал меня в сторону,
вытащил из кармана объемистую связку бумаг и вручил ее мне.
     -   Вот,  -  сказал   он,  -  капитан   Клаттербак,  подлинные  мемуары
шестнадцатого века, описывающие с новой и, как мне кажется, любопытной точки
зрения нравы тех времен. Я склонен  считать,  что опубликование этих записей
будет  с признательностью встречено британской  читающей публикой,  и охотно
уступаю вам все доходы, которые могут быть получены от сего издания.
     Я несколько подивился этому  заявлению и сказал, что почерк кажется мне
слишком современным для отдаленной эпохи, к которой он относит мемуары.
     - Поймите меня правильно, сэр, - возразил  монах,  - я не хочу сказать,
что  эта рукопись сохранилась в  таком виде с шестнадцатого  века, я  только
говорю,  что  мемуары  составлены  на  основании подлинных  документов  того
времени,  хотя написаны они во  вкусе и  по правилам сегодняшнего  дня. Труд
этот начат моим дядюшкой, а я на досуге приступил к продолжению и завершению
записей, отчасти  для  усовершенствования  моего  английского  литературного
слога,  отчасти  -  чтобы  избавиться от меланхолии.  Вы сами  увидите,  где
обрывается  повествование моего  родича в  начинается мое. Пишем мы о разных
людях, да и эпоха не одна и та же.
     Не  возвращая ему  рукописи,  а  выразил сомнение  в  том,  подобает ли
доброму  протестанту издавать  или хотя бы  руководить  изданием  сочинения,
пропитанного, вероятно, духом католицизма.
     - В  этих листках, - ответил бенедиктинец, - столкновения умов и чувств
выражены  так,  что  честный  человек любых  религиозных убеждений, как  мне
кажется, оспаривать ничего не будет. Я помнил, что пишу для страны, которая,
к несчастью, отдалилась от католической веры, и стремился  не сказать ничего
такого, что  могло бы дать основания для обвинения  меня в  пристрастности -
при  условии правильного толкования. Но  если вы, сличив мое повествование с
источниками, к которым я вас отсылаю - здесь, в пакете, вы найдете множество
недлинных  документов,  - все же придете к выводу,  что  я был пристрастен к
моей вере, безоговорочно разрешаю вам сии погрешности исправить.  Признаюсь,
однако, что не усматриваю у себя подобной преднамеренности и скорее опасаюсь
другого - не сочтут ли католики, что я должен был скрыть упадок дисциплины в
их  рядах, который предшествовал и отчасти  вызвал широко распространившийся
раскол,  именуемый  вами  Реформацией,  и,  может  быть,  мне  действительно
следовало предать забвению эти  вопросы. Тут коренится одна из причин  того,
почему  я решил, что мои записи должны  быть опубликованы в  чужой  стране и
отданы в печать через посредство человека постороннего.
     На это мне отвечать было нечего, и я мог только сослаться на отсутствие
способностей, необходимых  для  задачи, которую святой отец  желал  на  меня
возложить. Тут ему  было угодно  насказать мне уйму любезностей, что вряд ли
оправдывалось нашим  кратковременным  знакомством  и  каковые скромность  не
разрешает мне  повторить. Под  конец  он дал такой совет:  если  я  не смогу
преодолеть   некоторые  свои  сомнения,  я   должен   обратиться  к   помощи
заслуженного  литератора, опыт которого восполнит  мои  пробелы. На  этом мы
расстались с уверениями во взаимной преданности, и с тех пор я больше ничего
о нем не слышал.
     Несколько раз  пытался  я как следует разобраться в ворохах  исписанной
бумаги,  столь  удивительным  образом  попавших  в  мои  руки,  но  приступы
необъяснимей  зевоты не дали мне дочитать рукопись до конца.  Изверившись  в
самом себе, я  наконец притащил все это  в  наш  местный клуб, где к записям
бенедиктинца  отнеслись  куда  более  благожелательно,  чем на это  оказался
способен отставной капитан с  раздражительным характером. В клубе единодушно
признали,  что сей труд превосходен, и  уверили меня,  что  я  совершу самое
тяжкое преступление по отношению к нашему цветущему Кеннаквайру, если не дам
ходу сочинению, проливающему  столь  лучезарный  свет  на  историю  древнего
монастыря святой Марии.
     Наслушавшись  подобных   отзывов,   я  наконец   стал   сомневаться   в
справедливости  собственного  мнения;   и  действительно,  слушая,  как  наш
достойный пастор  своим звучным голосом  читает отрывки  из этих записей,  я
чувствовал нисколько  не большую усталость, чем внимая его проповедям. Вот и
видно, как велика  разница - самому ли читать рукопись,  с трудом продираясь
сквозь  ее дебри,  или, как говорит один персонаж в пьесе, "слушать этот  же
текст,  когда читает  другой";  одно дело  переплывать бухточку  на  лодке и
совсем другое - шлепать по ней пешком по колено в грязи.
     При всем  этом предстояла  мудреная задача: надо было  найти редактора,
который бы исправил  ошибки и потрудился над языком рукописи, что, по мнению
школьного учителя, было совершенно необходимо.
     С тех самых пор, как  деревья  пошли выбирать  себе царя, никогда  еще,
кажется,  не было так  мало  желающих взяться  за  почетное  дело. Пастор не
соглашался расстаться  со  своим  уютным  креслом  у камина,  мировой  судья
ссылался  на свое  высокое  судейское достоинство  и  на предстоящую  вскоре
большую ежегодную ярмарку - та и другая причины препятствовали его поездке в
Эдинбург  для  переговоров  об издании рукописи  бенедиктинца.  Один  только
школьный учитель оказался более податливым и, вероятно  стремясь уподобиться
прославленному  Джедедии  Клейшботэму, выразил  желание  взять  на себя  эту
важную  комиссию. Но сему намерению  воспротивились  три зажиточных фермера,
сыновья  которых приносили учителю  за полный пансион вместе с  обучением по
двадцать  фунтов  в год с головы, -  и потому  литературные мечты  сельского
педагога увяли, как цветы на морозе.
     Таковы  обстоятельства,  любезный сэр, побудившие  меня внять  указанию
нашего  маленького  военного совета и обратиться к вам, в надежде, что вы не
откажетесь  заняться  этим делом,  которое  весьма  близко  к сфере,  где вы
заслужили известность  и  славу. Просьба  моя  заключается  в том,  чтобы вы
ознакомились с прилагаемой рукописью, вернее,  проверили ее и  подготовили к
напечатанию  с  помощью  таких исправлений,  добавлений и сокращений,  какие
найдете  необходимыми.  Прошу не гневаться  за  напоминание, но  даже  самый
глубокий колодец иссякнуть  может  и  самый лучший гренадерский  корпус, как
говаривал наш старый бригадный  генерал,  может  быть  стерт в порошок.  Сии
замечания вам повредить не могут, а что  до награды, то наперед возьмемся  и
выиграем сражение, а добычу поделим ужо под барабанный  бой. Надеюсь, что вы
не обидитесь на меня. Я простой солдат, к комплиментам непривычный. Хотел бы
добавить, что мне было  б лестно  стоять рядом с вами на передовой линии, то
есть поставить свое имя вместе с вашим на титульном листе.
     Засим, сэр, имею честь быть неизвестным вам вашим покорным слугою.

     Катберт Клуттербак.

     Селение Кеннаквайр, ...апреля 18 ** года

     Автору  "Уэверли"  и  др.,  через  любезное  посредство  мистера  Джона
Баллантайна, Ганновер-стрит, Эдинбург.


ОТВЕТ АВТОРА "УЭВЕРЛИ"
     на предшествующее письмо капитана Клаттербака


     Лю