задор,
заставляющий рваться за Опасностью,  как за возлюбленной, мне  на поле брани
встречался  не  так уж часто,  и мой  собственный  воинский кураж  был  куда
осмотрительнее.
     Теперь  о  страсти  к  красному мундиру,  которая,  будучи единственной
силой,  побудившей человека  выбрать  военную  карьеру,  породила  множество
плохих  солдат  и мало хороших, -  этой страсти  у  меня и в помине не было.
Вовсе  равнодушно относился  я  и  к  обществу  молодых девиц: хотя  в нашей
деревне был  пансион  и  с  хорошенькими  воспитанницами мы  встречались  на
еженедельных уроках танцев у Саймона Лайтфута, я не могу вспомнить ни одного
сколько-нибудь   сильного  чувства,  связанного  с  этими  встречами,  кроме
глубочайшего сожаления, с которым я каждый раз в  финале учтиво вручал своей
даме  апельсин  (нарочно  для  сей  церемонии  засунутый мне  в  карман моей
тетушкой). Будь я посмелее, апельсин, без сомнения, оказался бы припрятанным
для моей собственной персоны.
     Что  касается тщеславия или любви к щегольству, скажу, что эти  чувства
мне  настолько чужды,  что  немалых  трудов  всегда  стоило  заставить  меня
хорошенько  вычистить  мундир,  дабы появиться  в  безукоризненном  виде  на
параде.  Никогда не забуду  замечания,  которое мне  сделал старый полковник
однажды утром, когда король производил смотр нашей бригаде.
     - Видит бог,  я не  поощряю расточительности,  прапорщик Клаттербак,  -
сказал  он,  -  но в  день,  когда  мы  представляемся  его величеству, я бы
постарался быть при чистом воротнике.
     Таким образом, обычные  побуждения,  которыми  руководствуются  молодые
люди, избирая военную карьеру, для меня не существовали - никакой склонности
стать  героем  или  франтом  я не испытывал,  так  что воодушевить  меня  на
подобное  решение  мог  только  пример  блаженно безмятежного  существования
отставного капитана Дулитла, водрузившего свой флагшток отдохновения в нашей
деревне.  Все прочие  жители  наших мест  имели  (или так  по  крайней  мере
казалось)  определенные занятия,  - у  кого их было  больше, у кого  меньше.
Правда, они не  должны были  ходить в  школу и готовить уроки,  что  в  моих
глазах было тягчайшим из зол, но от моей юношеской наблюдательности не могло
укрыться, что все они томятся под игом каких-то трудов и обязанностей - все,
кроме счастливого капитана Дулитла.
     Священник должен  был  посещать своих  прихожан и сочинять проповеди, -
хотя, может статься, он преувеличивал свою занятость. Лэрду  хватало беготни
по полям и возни с новшествами в сельском хозяйстве, не считая обязательного
участия в собраниях попечителей, в  собраниях должностных лиц, мировых судей
и  в разных других собраниях, так что он рано вставал  (этого  я терпеть  не
мог) и болтался под открытым небом, мокрый или  сухой, так же долго, как его
управляющий.  Лавочник  (наше   местечко  могло  похвалиться   только  одним
значительным деятелем этой профессии) чувствовал  себя довольно вольготно за
прилавком  - угождать покупателям  не  такой уж утомительный  труд.  Но  для
отправления  своей  должности,  как  выражается  наш  судья,  он должен  был
перерывать  все  свои  товары  сверху  донизу,  да  по  нескольку  раз, если
кто-нибудь  желал приобрести  хоть один ярд муслина, мышеловку, унцию тмину,
пачку  шпилек,  "Проповеди"  мистера Педена  или "Жизнь  Джека  - укротителя
великанов"  (а не "истребителя",  как  сплошь и  рядом ошибочно называется и
пишется  сие произведение, - смотри  мой очерк  о подлинной жизни достойного
Джека, которую на удивление исказили разными побасенками).
     Короче говоря,  все местные  жители  принуждены  были  делать  то,  что
предпочли бы не делать, и только  капитан Дулитл каждое утро прохаживался по
главной улице  местечка  в  своем голубом  мундире  с красным  воротником, а
каждый  вечер   просиживал  за  партией  виста,  если  ему  удавалось  найти
партнеров. Сие счастливое  отсутствие всяких обязанностей казалось мне столь
заманчивым, что оно,  как говорит наш священник, по системе  Гельвеция стало
основной силой, направившей мои юношеские  склонности  к  профессии, каковую
мне суждено было избрать.
     Но  кто же, скажите, может предвидеть все, что  с  ним случится в нашем
обманчивом мире!  Совсем недолгое время провел я  на новой службе, но  успел
уразуметь, что если беспечность  и независимость пенсионера -  сущий рай, то
офицеру в него не попасть иначе, как через чистилище действительной службы и
строгой дисциплины. Капитан  Дулитл мог  когда ему вздумается чистить щеткой
свой голубой  мундир  с  красным  воротником  или  щеголять в  пыльном, но у
прапорщика Клаттербака  подобной  свободы выбора не было.  Капитану  Дулитлу
никто  не  запрещал  лечь   спать   хоть  в   десять  часов,  если  ему  так
заблагорассудится,  но  прапорщик обязан в положенное время  делать обход. И
хуже  всего то,  что  капитан  мог  отдыхать на своей  походной  кровати под
пологом хоть  до полудня,  если ему так угодно, но прапорщик, да поможет ему
бог, должен был являться на учение с первым лучом зари.
     Службой  я  себя не обременял. На парадах сержант  шепотом  подсказывал
мне,  какую  команду подавать,  и  вот  этак,  не хуже  других,  отслужил  я
положенные  годы.  И  для нелюбопытного человека я по  долгу службы  повидал
всего в избытке  - носило  меня по всему свету: побывал я и в Ост-Индии, и в
Вест-Индии, в Египте и еще в таких отдаленных местах, о каких в молодые годы
даже не слыхивал. Французов не  только повидал, но и почувствовал. Это видно
по  отсутствию  двух  пальцев на  правой  руке,  которые их проклятый  гусар
отрезал  саблей  так чистенько,  как  дай  бог  хирургу в  госпитале.  И вот
наконец, после  смерти какой-то старой тетки, мне достался капитал в полторы
тысячи фунтов, надежно пристроенных по три процента годовых, и осуществилась
моя  заветная  мечта выйти в отставку.  Я предвкушал удовольствие через день
менять сорочку и тратить гинею на пропитание.
     Намереваясь  по-новому  устроить  свою  жизнь,  я поселился  в  деревне
Кеннаквайр,  на  юге Шотландии, получившей  известность благодаря развалинам
некогда великолепного монастыря по соседству, -  здесь  собирался я провести
остаток дней моих в otium  cum  dignitate [Отдохновении с почетом (лат.)], с
пенсией и пожизненной рентой.  Вскоре, однако, пришлось  мне сделать великое
открытие, что наслаждение от безделья тешит человека только при условии, что
он предварительно хорошо потрудился.
     Поначалу упоительно было просыпаться на  рассвете и, вспоминая утреннюю
зорю, с  блаженством повторять себе, что рабство кончилось и я уже не должен
вскакивать и бежать сломя голову  из-за того,  что кто-то лупит  по воловьей
коже! Могу повернуться на другой бок, послать парад к черту и снова заснуть!
Но  и  этому  наслаждению наступил конец: не  успел  я  стать  полновластным
хозяином своего времени, как оно мертвым грузом повисло у меня па шее.
     В  течение двух дней занимался  я  ужением  рыбы и успел потерять  штук
двадцать  крючков,  десятки ярдов  лесы вместе с  удочками  и не поймал даже
одного  пескаря. Об  охоте не  могло  быть и речи - лошадиное брюхо никак не
мирится с половинной пенсией. Стоило мне пальнуть, как пастухи, хлебопашцы и
даже мой собственный пес в открытую насмехались над каждым промахом, которых
было,  честно говоря, столько же,  сколько  выстрелов. Кроме  того, тамошние
лэрды  сами  любят  свою дичь  -  стали  они  поговаривать  об  исках  да  о
запрещениях. А ведь я не для того бросил воевать с французом, чтобы затевать
баталии с "красавчиками  из  Тевиотдейла", как  поется в  песне, и потому  я
кончил тем, что в течение трех дней с увлечением чистил свое ружье и затем с
помощью двух крюков укрепил его над камином.
     Успех последней операции побудил меня испытать  свою сноровку в области
прикладной механики. Я  снял  со стены и принялся чистить  старинные часы  с
кукушкой, принадлежащие моей квартирной хозяйке, после чего весенняя вещунья
навсегда разучилась куковать. Мне удалось собрать токарный станок, но  когда
я начал  на  нем  работать,  едва  не  отхватил  стамеской  еще один  палец,
yцeлeвший от встречи с французским гусаром.
     Попробовал  я  заняться  книгами,  заимствуя  их  из  маленькой местной
библиотеки  и из  фонда  "Любителей  серьезного чтения",  основанного  более
просвещенными  нашими согражданами.  Однако  ни легкая  книжная кавалерия из
первого  источника, ни  тяжелая  артиллерия из  второго  не  оправдали  моих
чаяний.  На  четвертой  или пятой странице  исторического труда  пли ученого
трактата  я  неизменно засыпал; чуть не  целый месяц упорно  вчитывался  я в
какой-то  дрянной, выскочивший из переплета роман,  которого дожидались  все
полуграмотные  модисточки  Кеннаквайра,  осаждая   меня  просьбами  поскорее
вернуть его в библиотеку. Так  и получилось,  что в течение целого дня, пока
все  обитатели  деревни  занимались  кто  чем,  я от  нечего делать  бродил,
посвистывая, по кладбищу и ждал обеда.
     Во  время  этих  прогулок  развалины монастыря  неотступно пленяли  мое
воображение, и постепенно,  начав с созерцания отдельных частей орнамента, я
стал изучать общий вид величественного строения. Старый кладбищенский сторож
помогал мне, рассказывая все, что  он затвердил из монастырских преданий.  С
каждым  днем набирал я все больше сведений о былом виде аббатства, и наконец
мне  удалось открыть назначение нескольких полуразрушенных зданий, о которых
толком ничего не было  известно, а если  находились объяснения, то они  были
ошибочны.
     Нередко  мне  представлялась  возможность  пересказывать  добытые  мною
сведения тем  приезжим,  которые,  путешествуя но  Шотландии,  посещали  сие
достопримечательное место. Нисколько не посягая на права  и привилегии моего
приятеля  - кладбищенского сторожа, я незаметно превратился в чичероне помер
два, и  часто  (видя,  что прибывает новая  партия путешественников)  сторож
передавал мне группу тех,  кому он не успел  до  конца  рассказать все,  что
знал, со следующими лестными словами:
     -  Надо бы  вам еще кой-чего порассказать,  да  всего не  упомнишь. Вот
капитан - он куда больше моего знает. Да и поболе любого в округе.
     После этого я учтиво раскланивался с приезжими и начинал  обрушивать на
их ошеломленные головы всевозможные рассуждения о  склепах и алтарях, нефах,
арках, готических и римских архитравах, средниках  и контрфорсах.  И нередко
приятельские  отношения, начавшиеся в  развалинах  аббатства, завершались  в
гостинице,  что  приятно нарушало  мое  одиночество и  однообразие  бараньей
грудинки,  которую квартирная  хозяйка  мне  неизменно  подавала  сначала  в
жареном, затем в холодном и наконец в изрубленном виде.
     Знания мои  постепенно росли, а  тут  еще я набрел  па несколько  книг,
которые  открыли передо мной историю  готической  архитектуры, и  я принялся
читать  их с  увлечением,  потому  что интересовался  тем, что  читал.  Даже
характер стал у  меня смелее и общительнее.  Я стал выражать  свои  мнения в
клубе с большей уверенностью, и слушали меня как-то почтительнее, потому что
по  крайней  мере в  одной области у меня оказывалось побольше знаний, чем у
всех остальных  членов  клуба.  Мне  даже  казалось, что мои воспоминания  о
Египте,   которые,  по  правде   говоря,  не  так  уж  занимательны,  теперь
выслушивались с заметным почтением.
     - Наш капитан, - говорили в клубе, - если разобраться, кое-что смыслит.
Поищи-ка, кто бы больше знал про паше аббатство!
     Общие похвалы как нельзя лучше влияли на мое  настроение и на крепнущее
чувство собственного  достоинства.  У  меня  появился прекрасный  аппетит  и
завидное пищеварение, с веселыми мыслями ложился я  спать и наслаждался сном
до  самого утра,  когда, сознавая  важность своих  занятий,  спешил изучать,
измерять  и   сравнивать   между  собой  различные   части   величественного
сооружения.
     Исчезли  все  тягостные   и  неудобоописуемые   ощущения,  связанные  с
недомоганиями в области  желудка,  а  также  головные боли, из-за  которых я
постоянно  прибегал  к  лекарствам, пожалуй  с большей пользой  для местного
аптекаря, нежели  для  себя, ибо  лечился  я скорее для  развлечения. Теперь
нежданно-негаданно  нашлось занятие, которое  заполнило мое  время и сделало
меня счастливым -  шутка ли,  я  стал  первым  местным антикварием  и, можно
сказать, был достоин сего наименования.
     Однажды вечером, в ту пору,  когда я с великим удовольствием пребывал в
должности вечно занятого бездельника -  это определение  мне  представляется
самым лучшим, - случилось так, что я сидел в маленькой гостиной, примыкающей
к  каморке,  которую  хозяйка  именует  моей  спальней, и  уже  подумывал об
отступлении в царство Морфея.  На  столе передо мной лежал взятый  из Э  ***
библиотеки дагдейловский "Монастикон", к которому  с одного  фланга примыкал
кусок  превосходного  честерского  сыра  (подарок,  кстати  сказать,  одного
лондонца, весьма порядочного человека, которому я растолковал разницу  между
готической  и римской аркой), а с другого - кружка  лучшего вандерхагенского
эля. Вооружившись  таким  образом,  чтобы  меня не  мучил старый враг мой  -
Досуг, я с ленивой и сладостной медлительностью готовился отойти ко сну - то
жуя хлеб  с сыром, то обращаясь к старичку Дагдейлу, то смакуя эль; при этом
я потихоньку  распускал  у колен  шнурки моих штанов  и расстегивал жилетку,
дожидаясь,  чтобы  церковные часы пробили десять, раз уж я  поставил себе за
правило никогда ранее не ложиться спать.
     На этот раз обычный ход  событий был прерван громким стуком  в дверь, и
снизу  послышался густой бас почтенного хозяина  гостиницы  "Святой Георгий"
[Эта гостиница была и остается  до сих  пор главной гостиницей  Кеннаквайра,
или Мелроза.  Но  тогдашний ее хозяин был  далеко не  такой обходительный  и
скромный человек,  как нынешний. Первого хозяина  звали Дэвид  Кайл. Это был
зажиточный землевладелец, человек, который любил задавать  тон и участвовать
в решении всех  вопросов, касавшихся деловой жизни  местечка. Бедняга Дэвид!
Подобно  многим деловым  людям, он отдавал столько душевных сил общественным
нуждам, что подчас забывал  о собственных. В Кеннаквайре еще можно встретить
людей,  которые  в моем  трактирщике  узнают  Дэвида Кайла и особенности его
характера. (Прим. автора.)].
     - Что за чертовщина, миссис Гримслиз! Не  может быть, чтобы капитан был
в постели! У  меня джентльмен заказал курицу, мясные битки, бутылку хереса и
велел пригласить  капитана отужинать с ним, чтобы он ему выложил все, что он
там знает про аббатство.
     -  Еще бы, - ответствовала хозяйка Гримслиз таким сонным голосом, каким
разговаривает шотландская  матрона, когда вот-вот пробьет десять часов. - Он
не  в  постели,  но могу поручиться, что на ночь глядя никуда не выйдет и не
заставит ждать себя до утра, - он человек порядочный, наш капитан!
     Мне было  нетрудно сообразить, что последний  комплимент предназначался
для моих ушей, дабы я внял указанию и совету миссис Гримслиз. Но не для того
швыряла  меня судьба тридцать с лишним  лет  по  разным странам, не для того
лелеял я всю жизнь свободу холостяка, чтобы, вернувшись на родину, очутиться
под  пятой  квартирной  хозяйки. И, со  свойственной  мне  независимостью, я
открыл дверь на лестницу и попросил моего старого друга Дэвида пройти ко мне
наверх.
     - Капитан, - сказал он, входя  в комнату, -  я так рад,  что вы еще  не
легли, как будто подцепил на крючок лосося  этак  фунтов на двадцать. Там  у
меня  остановился  джентльмен,  который   не   сомкнет  глаз  и   не  найдет
благословенного  покоя,  если  вы  лишите  его  удовольствия  выпить с  вами
стаканчик винца.
     -   Мне  не  надо  вам  объяснять,   Дэвид,  -  возразил  я   со   всем
приличествующим для данного случая достоинством, - что мне не к лицу в столь
поздний час  выходить  из дому для нанесения  визита посторонним  лицам  или
принимать приглашения от господ, о которых мне ничего не известно.
     Прежде чем ответить, Дэвид с чувством выругался.
     - Слыханное ли это дело! - воскликнул он. -  Да ведь джентльмен заказал
на ужин курицу, яичный соус, битки да еще блины и бутылку хереса... Неужто я
пришел бы звать вас к  такому англичанину,  который  берет на ужин гренки  с
сыром и стакан горячего  рома пополам с водичкой? Нет, это истый джентльмен,
до  мозга  костей,  и  знаток,  настоящий  знаток!  Костюм  на  нем  темный,
добротный, и  парик завит не  хуже, чем задок у породистой овцы. Первый свой
вопрос он мне ввернул  насчет  старого  подъемного моста, что уж больше  чем
двести лет лежит  на дне реки.  Остатки от фундамента уцелели,  я их  видел,
когда мы били лососей. Но как он, черт его возьми,  мог пронюхать да вызнать
про этот старый мост? Видать, знаток он, пе иначе как знаток.
     Дэвид сам  был в своем роде знатоком, знал толк  и в хозяйственных, и в
правовых вопросах и  умел судить о своих постояльцах, так что мне надо было,
уже не раздумывая, снова затягивать шнурки у колен.
     - Правильно делаете, капитан, - загудел Дэвид, - вы  быстро подружитесь
с ним, стоит вам встретиться. Такого джентльмена я  сам не видел  с тех пор,
пожалуй, как наш знаменитый доктор Сэмюел Джонсон совершал  свое путешествие
по  Шотландии  -  знаете, это  путешествие с оторванным  переплетом, которое
лежит у меня на столе в гостиной для развлечения гостей?
     - Так этот джентльмен из ученого сословия, Дэвид?
     - По всей  видимости, - ответил Дэвид. -  На нем черный  сюртук или, на
худой конец, темно-коричневый.
     - Священник?
     - Полагаю, что нет, потому он первым делом распорядился покормить коня,
а после уж заговорил про ужин, - ответил хозяин "Святого Георгия".
     - Есть у него слуга? - продолжал я.
     -   Слуги   нет,  -   ответил   Дэвид,  -  но   сам  он  с  лица  такой
представительный,  что  каждый только глянет на пего - и сразу услужить  ему
захочет.
     - А  что  ему  вздумалось  меня  потревожить?  Ах, Дэвид,  это все ваша
болтовня наделала. Вечно вы спихиваете своих гостей мне, как  будто я обязан
развлекать всякого, кто останавливается в вашей гостинице.
     -  А мне,  черт возьми, что оставалось делать-то, по-вашему, капитан? -
возразил трактирщик. -  Вот  заезжает  ко  мне  джентльмен  и  спрашивает  и
допытывается,  есть  ли  у нас  в  местечке человек умный да  знающий, чтобы
порассказать ему про  все древности  тут  по соседству, особенно  про старое
аббатство.  Неужто  вы  бы  хотели, чтобы  я  этому  джентльмену чего-нибудь
наврал?  А  ведь  вы хорошо знаете, что во всей  деревне  ни один человек не
может  ничего путного сказать об аббатстве - только вы  да церковный сторож,
но тот  к вечеру уж языком не  ворочает.  Вот я  и говорю, живет здесь такой
капитан Клаттербак, очень воспитанный джентльмен, у него только и  дела, что
рассказывать  разные  разности про аббатство,  да и  живет он  в двух шагах.
Тогда джентльмен мне и говорит. "Сэр, - сказал он мне со всей вежливостью, -
будьте добры, зайдите к капитану Клаттербаку, переданте ему привет от меня и
скажите,  что  я прибыл  в эти  края  ради  того,  чтобы  поглядеть  на  эти
знаменитые  развалины. Я бы сейчас же явился к нему с визитом,  но уж больно
поздно..."  Он  говорил  еще много кой-чего - я все это позабыл, зато хорошо
помню конец: "А вы, хозяин, достаньте бутылку самого лучшего своего хереса и
подайте  нам  ужин  на двоих". Не  мог же  я,  как  вы  полагаете,  отказать
джентльмену в такой просьбе, притом, что ужин-то заказан в моем заведении!
     - Ну, решено,  Дэвид,  -  сказал я. - Лучше, если бы паш знаток  выбрал
другое время, но раз вы говорите, что он джентльмен...
     -  Тут промаха быть не может, да и заказ сам  за себя говорит:  бутылка
хереса,  битки,  курица  -  да разве это  не  речь  джентльмена?  Правильно,
капитан,  застегните мундир  как  следует  - ночь сыр