что из любезности и чтобы избавить
ее  от необходимости разуваться  и стаскивать чулки, ризничий посадил  ее на
седло позади  себя,  и предположим  еще,  что  он  простер  свою  любезность
несколько  далее,  чем девица могла  позволить,  и  тогда  можно легко  себе
представить, святой отче, что купание явилось следствием этих событий.
     -  И  он  выдумал все эти сказки,  чтобы  обмануть  нас!  -  воскликнул
настоятель,  багровея  от  гнева.  -   Но  мы  расследуем   это  дело  самым
подробнейшим, самым внимательным образом. Пусть не рассчитывает, что ему так
легко удастся нас провести, приписав следствия своих  собственных беззаконий
деяниям сатаны. Призови завтра эту девчонку, чтобы она предстала перед нами:
мы разберемся во всем и покараем виновного.
     - Прошу простить меня,  ваше преподобие, - возразил  Евстафий, - но мне
кажется, что это  было бы неблагоразумно. По нынешним  временам еретики рады
всякой сплетне  для того, чтобы  возвести  поклеп  на наше духовенство.  Для
борьбы со злом надо не только укреплять дисциплину, но и подавлять соблазны.
Если мои догадки справедливы,  дочь  мельника будет сама молчать обо всем, а
вашему преподобию нетрудно будет своим веским словом заставить молчать  и ее
отца и ризничего. В случае же, если он снова даст  повод  к нападкам  на наш
орден, тогда уже его можно будет наказать со всей строгостью, однако втайне.
Ибо что  написано  о  сем в декреталиях? "Facinora  ostendi duni  punientur,
flagitia autem  abscondi debent"  [Я обнаружил  проступки,  дабы наказать за
них, но позорные дела следует прятать (лат.)].
     Латинские  цитаты,  как  Евстафий  уже  имел  случай  убедиться,  часто
оказывали  на аббата сильное действие  - в латыни он был не очень  силен,  а
признаться в своем невежестве стыдился. На этом их разговор окончился, и они
разошлись на ночь.
     На   следующий  день  аббат  Бонифаций  с  особой  строгостью  принялся
допрашивать Филиппа об  истинной причине несчастья, которое  произошло с ним
прошедшей ночью. Но ризничий твердо стоял на своем. Он ни в единой мелочи не
уклонился от своего прежнего рассказа, хотя его  ответы  были порой довольно
бессвязны; нет-нет да  они  перемежались  отрывками песни  загадочной  девы,
песни, которая,  видимо, произвела на него такое сильное впечатление, что он
не мог не напевать ее во время допроса.
     Аббат  сжалился   над   ризничим,  непритворный   испуг  которого  был,
по-видимому, действительно вызван чем-то сверхъестественным.  В конце концов
он   пришел  к   убеждению,  что  более   естественное  толкование  событий,
предложенное отцом Евстафием, хоть и  правдоподобно, но  не заключает в себе
истины. Однако, с другой  стороны, мы  должны добавить (хотя мы изложили всю
эту историю в точности так,  как она  записана в рукописи),  что случай этот
вызвал  раскол  в  монастыре,  так как некоторые иноки имели, по  их словам,
основательные  причины  подозревать,  что  дело  все-таки  не  обошлось  без
черноглазой  дочки мельника.  Но, как бы  то  ни было, в конечном итоге  все
сошлись на том,  что история эта несет в себе такой соблазн,  что разглашать
ее отнюдь  не  следует,  а  посему  ризничего  обетом послушания обязали  не
болтать лишнего о своем ночном купании. Нетрудно себе представить, что  он с
великой радостью подчинился такому предписанию,  поскольку уже облегчил себе
душу подробным рассказом.
     Когда отец Евстафий  слушал чудесную  повесть ризничего,  внимание  его
было  гораздо  больше привлечено упоминанием о книге, которую  тот привез из
башни  Глендеарг,  чем  его  приключениями.  Экземпляр  священного писания в
переводе  на   народный  язык,  как  оказалось,  проник  даже  на  церковную
территорию  и  был внезапно обнаружен  в одном  из самых отдаленных и глухих
уголков владений монастыря святой Марии.
     Отец  Евстафий настойчиво требовал, чтобы  ему принесли  эту  книгу. Но
ризничий никак не  мог удовлетворить его  желание,  так  как он  ее потерял,
насколько он мог  припомнить,  в тот самый момент, когда  сверхъестественное
существо (каковым  он  почитал деву) его покинуло. Отец  Евстафий  самолично
отправился на место происшествия, чтобы отыскать книгу, и произвел там самые
тщательные розыски,  но  безуспешно.  Он возвратился к настоятелю  и доложил
ему, что книга, по всей вероятности, упала в реку или в мельничный проток.
     - Ибо  едва ли можно себе представить, -  добавил он, - чтобы певунья -
приятельница  отца  Филиппа  -  могла  улетучиться с  экземпляром священного
писания.
     - Но,  принимая во внимание,  - возразил аббат,  -  что это еретический
перевод, возможно, власть сатаны на него и распространилась.
     - Да! - откликнулся отец  Евстафий. -  Конечно, одно из  самых  сильных
орудий дьявола  -  подстрекательство  дерзновенных  и самоуверенных людей  к
высказыванию собственных мнений и заключений о  святом писании. Но, при всех
возможных кривотолках, писание все же  остается источником нашего спасения и
никак  не  лишается святости из-за тех или иных опрометчивых о нем суждений.
Таким же образом сильнодействующее лекарство могло бы быть признано негодным
или  ядовитым  только  потому,  что  безрассудные  и  невежественные  лекари
употребляли его во вред больным. Однако, с разрешения вашего преподобия, мне
хотелось бы разобраться в этом деле более подробно. Я сам  хочу отправиться,
не медля  ни  минуты,  в башню  Глендеарг,  и  тогда  посмотрим, посмеет  ли
какое-либо  привидение или  злонамеренная Белая  дама воспрепятствовать моей
поездке туда или обратно. Даете ли вы мне на это ваше пастырское  разрешение
и благословение?  - спросил он,  но  таким тоном, как будто особого значения
для него это не имело.
     - Даю  и то и другое,  брат  мой,  - отозвался аббат. Но стоило  только
Евстафию удалиться из комнаты,  как  настоятель в присутствии внимавшего ему
ризничего не смог удержаться от выражения искреннего пожелания,  чтобы любой
дух -  черный, белый  или серый - проучил  отца  Евстафия  как  следует, раз
навсегда излечив его от уверенности, что он умнее всех в обители.
     - Я, со своей стороны, ничего особенно плохого ему не желаю, -  добавил
ризничий. - Пускай бы только он поплыл  себе беззаботно вниз  по течению,  а
привидение сидело бы у него за плечами, и пускай бы ночные вороны, русалки и
болотные змеи только ждали, как бы его схватить:

     "Плывем мы весело, блещет луна!
     Счастливо удить! А кого же ты ждешь?"

     -  Брат  Филипп! -  воскликнул  аббат. -  Мы  призываем  тебя  прочесть
молитву, взять себя в руки и выкинуть наконец это дурацкое пение из  головы.
Это просто дьявольское наваждение.
     -  Постараюсь,  высокочтимый отец, - отвечал ризничий, - но  эти напевы
застряли  у  меня в памяти, как колючки застревают в отрепьях нищего. Напевы
эти звучат для  меня теперь  даже в пении псалмов; более того - монастырские
колокола  как будто  повторяют  их слова и  вызванивают мотив. Да если бы вы
приговорили меня  сию минуту к смерти, я и тут бы продолжал петь: "Плывем мы
весело..." Это, видимо, и на самом деле наваждение.
     И он снова завел свое:

     - "Счастливо удить!"

     Но затем, сделав над собой усилие, он перестал петь и воскликнул:
     -  Нет,  дело  ясное  -  конец  пришел  моему  священству!  "Плывем  мы
весело..." Я стану  петь это  даже во время обедни. Горе мне!  Я буду теперь
петь до конца моих дней, и притом вечно одно и то же!
     Почтенный аббат на  это заметил,  что ангелы тоже поют вечно и, по всей
вероятности, одно и то же, и заключил  это высказывание громким "ха-ха-ха!",
ибо его преподобие  (как читатель, вероятно, уже успел заметить) принадлежал
к числу тех недалеких людей, которые питают пристрастие к плоским остротам.
     Ризничий, хорошо  знакомый с остроумием своего настоятеля,  хотел  было
присоединиться  к его смеху, но тут вдруг злополучный мотив вновь зазвучал у
него  в ушах  и,  вырвавшись наружу,  прервал  его отклик  на начальническую
шутку.
     - Замолчи ты, Христа ради, брат Филипп! - воскликнул аббат в сильнейшем
раздражении. - Ты становишься просто невыносим! Я убежден, что подобные чары
не  могли  бы  долго  влиять на  человека  благочестивого,  да  еще  в  доме
благочестия.  Иное дело, если  у этого человека  на совести  смертный  грех.
Посему  изволь  прочесть  семь  покаянных  псалмов,  прибегни  к   усердному
бичеванию плоти и облачись во власяницу,  воздержись три дня от всякой пищи,
кроме хлеба  и воды. Я сам  буду  тебя  исповедовать, и тогда посмотрим,  не
удастся ли нам изгнать из тебя этого поющего беса. Мне думается, что лучшего
способа, чтобы заклясть дьявола, не придумал бы и сам отец Евстафий.
     Ризничий   испустил  тяжелый   вздох,  но   понял,  что   сопротивление
бесполезно.  Он  удалился в свою келью,  чтобы  проверить, насколько  псалмы
способны изгнать из его очарованной памяти бесовские напевы.
     Между  тем отец  Евстафий,  направляясь  к  одинокой  долине Глендеарг,
добрался до подъемного  моста.  В  короткой  беседе с грубияном сторожем ему
весьма ловко удалось склонить своего  собеседника к большей  сговорчивости в
отношении его претензий к монастырю. Он  напомнил сторожу, что его  отец был
вассалом обители, что его брат бездетен и что, таким образом, наследственный
лен после смерти брата перейдет к церкви. Лен этот может быть пожалован ему,
сторожу, но может быть пожалован и кому-нибудь другому, кто заслужит большее
расположение  аббата. Все  будет зависеть от  отношения данного  человека  к
монастырю. Помощник приора намекнул  сторожу, что выгоды его должности будут
в  значительной  степени  зависеть  от  того,  смогут  ли  они  в дальнейшем
сочетаться  с монастырскими интересами.  С  кротким терпением выслушал  отец
Евстафий грубую брань - то был ответ сторожа. Но твердо продолжая гнуть свою
линию, он с  удовлетворением отметил, что Питер постепенно стал сбавлять тон
и  наконец согласился  вплоть до самого троицына дня даром  пропускать через
мост всех пеших  паломников, с тем, однако, что едущие верхом или в повозках
по-прежнему будут уплачивать причитающуюся пошлину.
     Уладив таким образом весьма удачно дело, в котором монастырь был кровно
заинтересован, отец Евстафий отI

     Вперед, и Этрик и Тевиотдейл!
     Пора, черт возьми, вам в строй становиться!
     Вперед, вперед, Эскдейл и Лидсдейл!
     Голубые береты - все на границу!
     Яростный вихрь знамен
     Веет со всех сторон,
     Шлемы героев - направо, налево!
     Все на коней, как один,
     Дети гор и долин,
     В бой за Шотландию, за королеву!

II

     Скорее с холмов, где козы гуляют,
     Скорей из долин, где оленей мы бьем,
     Скорее к скале, где огонь пылает,
     Скорее с луком, щитом и копьем!
     Трубы трубят,
     Кони храпят,
     Пора брать оружье и в строй становиться!
     В Англии вспомнят не раз
     Битвы кровавой час
     С голубыми беретами здесь, на границе!

     Эта удалая  песня дышала воинственностью, которая в любое другое  время
нашла бы отзвук в  душе Хэлберта, но сейчас чары поэзии не имели власти  над
ним.  Он  попросил  у Кристи  разрешения  удалиться  на  отдых. Эту  просьбу
достойный  начальник  "Джеков" решил  уважить,  видя,  что,  при  теперешнем
настроении  Хэлберта, нет  смысла  уговаривать  его  поступить  на службу  к
барону.  Но ни один вербовщик рекрутов, включая сержанта Кайта,  не  мог  бы
лучше,  чем   Кристи  из  Клинт-хилла,  проследить,  чтобы  его   добыча  не
ускользнула.  Он сам  проводил Глендининга  в выходившую  на озеро маленькую
каморку  с выдвижными нарами в  стене и, прежде чем уйти, тщательно осмотрел
целость железных перекладин  с  наружной стороны  окна, а выйдя, не преминул
запереть  дверь двойным поворотом ключа. Это убедило  молодого Глендининга в
том, что он не должен  рассчитывать выбраться  из замка Эвенелов,  когда ему
вздумается.  Как  ни  тревожны  были  все  эти  предзнаменования,  он   счел
благоразумным не размышлять о них.
     Оставшись в  совершенном одиночестве, Хэлберт стал  перебирать в памяти
все  события  истекшего дня  и, к  своему  удивлению, обнаружил, что  и  его
собственное незавидное положение и даже смерть Пирси Шафтона взволновали его
меньше, чем решительное и бесстрашное поведение его спутника, Генри Уордена.
Провидение,  всегда  умеющее  находить  для  своих  целей  надлежащих людей,
воспитало  в   Шотландии  для  дела  Реформации  целый  сонм  проповедников,
отличавшихся  не  столько   образованностью,   сколько  неукротимой   волей,
смелостью духа  и  стойкостью  в вере;  пренебрегая всем, что преграждало им
до-, рогу, эти люди добивались преуспеяния великого дела, которому  служили,
пусть самым тягостным путем, лишь бы он был кратчайшим. Иву колеблет дыхание
нежного ветерка, а дубовый сук вздрагивает только от могучего голоса бури. В
менее жестокий век, у более кротких слушателей эти вдохновенные проповедники
не  имели  бы успеха,  но велико  было их воздействие на  суровых людей того
времени.
     По этим же причинам Хэлберт Глендининг отнесся к увещаниям проповедника
недоверчиво  и  строптиво,  а  его  стойкостью  в  столкновении  с Джулианом
Эвенелом был поражен до глубины души.  Речь Уордена, возможно, была неучтива
и,  безусловно, неосторожна  - разве  в  таком  месте  и в  таком  окружении
приличествовало  укорять в  прегрешениях феодала,  которому и  воспитание  и
положение обеспечивали  независимость  и власть?  Но все поведение старика -
благородное,  непреклонное,  мужественное  -  было  обусловлено  глубочайшей
убежденностью в  том, что  он правильно понимает обязанности, налагаемые  на
него  долгом  проповедника и собственной совестью. И  чем  больше отвращения
вызывало  у Глендининга  поведение Эвенела, тем  более восхищался он отвагой
Уордена,  который  сознательно   подвергал  опасности  свою   жизнь,   чтобы
заклеймить  порок. Высшую  степень доблести  у  человека,  посвятившего себя
религии,  он  сравнивал  с  воинской  доблестью,  требующей подавления  всех
эгоистических помыслов и приложения всех  сил и способностей для  исполнения
долга, диктуемого высокой целью.
     Хэлберт  был  в  том  юном возрасте,  когда  сердце  человека  радостно
приемлет великодушные чувства  и умеет по  достоинству  ценить  их в  других
людях: он,  пожалуй, сам не мог бы  объяснить,  почему  жизнь этого старика,
католик  он  или  еретик,  вдруг  стала  ему так  дорога.  К  этому  чувству
примешивалось и  любопытство;  он  с  изумлением  спрашивал  себя, в  чем же
заключается сущность  этого  учения,  которое заглушает в своих  сторонниках
всякое себялюбие, а своих проповедников обрекает на оковы и казнь. Он не раз
слышал о святых  и мучениках  древности, которые, не  отступая  от  догматов
своей веры, бросали вызов палачам и самой смерти. Но пламень их религиозного
подвижничества  угас  в   лени  и  праздности   многих  следующих  поколений
церковников,   и   подвиги  первых  ревнителей  веры,  подобно   похождениям
странствующих  рыцарей,  рассказывались  больше  для  развлечения,  чем  для
назидания. Чтобы снова разжечь яркое  пламя религиозного усердия, нужна была
новая  сила, и теперь  она была устремлена на защиту более чистого учения, с
вдохновенным   глашатаем   которого   сейчас   впервые   встретился  молодой
Глендининг.
     Мысль  о том, что он сам всецело во власти  свирепого барона, нисколько
не расхолаживала  горячего сочувствия Хэлберта к товарищу  по  несчастью: он
решил, что, по  примеру  проповедника, тоже  проявит твердость духа и что ни
угрозы,  ни пытки не принудят его поступить  на службу к Джулиану.  Затем он
задумался  о побеге  и принялся, хоть  и без  большой  надежды, внимательнее
разглядывать окно своей каморки. Эта каморка  была в первом  этаже, и под ее
окном находился один из  выступов скалы, служившей основанием замку, так что
смелый  и  предприимчивый  человек  мог  бы  даже  без  посторонней   помощи
спуститься из  окна на  скалу, а затем соскользнуть  или спрыгнуть в  озеро,
лежавшее  перед ним, - такое серебристое и голубое в безмятежном свете яркой
летней  луны. "Только бы мне очутиться на том выступе, - подумал Глендининг,
- и  Эвенелу вместе с Кристи не ведать бы меня как  своих ушей!" Ширина окна
благоприятствовала  побегу, но железная решетка  представляла,  по-видимому,
непреодолимое препятствие.
     Как  прикованный  стоял. Хэлберт у окна;  волевой нрав  и решимость  не
поддаваться обстоятельствам  поддерживали в нем страстную  надежду. Внезапно
он  услышал  какие-то   звуки,   доносившиеся  снизу.  Прислушавшись   более
внимательно, он различил голос проповедника, в уединении творившего молитву.
Юноша  немедленно  решил  дать ему  знать  о себе  -  сначала чуть  слышными
восклицаниями,  но  когда  на  них  не последовало ответа,  Хэлберт  решился
заговорить громче и услышал:
     - Это ты, сын мой?
     Голос  узника  теперь звучал  гораздо  отчетливее,  потому  что  Уорден
подошел к маленькому отверстию в  толстой крепостной стене, которое заменяло
окно  и  пропускало немного  света  в этот  каменный мешок, находившийся под
самым  окном  Хэлберта:  Так  близко  были  они  друг  к  другу,  что  могли
разговаривать  вполголоса,  и  юноша  сразу же сообщил проповеднику  о своем
намерении   бежать,   добавив,   что  этому  препятствуют   только  железные
перекладины оконной решетки.
     - Испытай свою силу во имя господне, сын мой, - ответил Уорден.
     Движимый скорее отчаянием,  нежели надеждой, Хэлберт  повиновался, и, к
его  величайшему изумлению, даже к некоторому ужасу, вертикальный брус сразу
отделился  у  нижнего  конца,  а верхний,  который удалось  отогнуть наружу,
оказался  не припаянным  и  легко  выпал из  гнезда прямо  в руку  Хэлберта,
который тотчас громким шепотом сказал проповеднику:
     - Клянусь небом, брус в моих руках!
     -  Благодари  небо,  а  не  клянись  им, сын мой,  - ответил Уорден  из
подземелья.
     Протиснувшись  без  особого  труда  в окно, которое столь  удивительным
способом  открылось,  Хэлберт  Глендининг,  употребил  вместо  веревки  свой
кожаный пояс  и  благополучно  спустился на  выступ  скалы  рядом с  оконцем
проповедника. Но пролезть через это отверстие было невозможно - оно было  не
больше, чем бойница, и с этой целью, вероятно, и было прорублено.
     - Не могу ли я помочь вам бежать, отец мой? - спросил Хэлберт.
     - Нет, сын мой, - ответил  проповедник,  - но  ты  можешь сохранить мне
жизнь, если захочешь.
     - Я сделаю все, что смогу, - сказал юноша.
     -  Возьми для передачи письмо, которое я сейчас напишу. В  моей котомке
есть все, что  нужно для  письма, и огниво. Поспеши в Эдинбург! По дороге ты
встретишь отряд всадников, направляющийся на юг. Отдай мое письмо начальнику
отряда и объясни, в каком положении ты меня оставил. Может быть, твоя услуга
и тебе самому принесет пользу.
     Минуты через  две  в окошке блеснул слабый свет, и вскоре проповедник с
помощью посоха просунул в отверстие записку.
     -  Да благословит тебя бог,  сын  мой,  -  проговорил  старик,  -  и да
завершит он начатое им чудо.
     -  Аминь! - торжественно произнес  Хэлберт, всецело  отдавшись мыслям о
предстоящем бегстве.
     С минуту он был в  нерешительности, взвешивая, не лучше ли спуститься к
подножию скалы,  прыгая с  выступа  на выступ,  но крутизна  утесов,  даже в
лунную ночь, внушала слишком большие  опасения.  Сложив руки над головой, он
смело бросился с кручи, стараясь попасть в воду  как можно дальше от берега,
чтобы  не  удариться  о  подводные  камни.  Нырнул  он так  глубоко, что  на
поверхность  выплыл  только  через  минуту. Однако  благодаря  выносливости,
глубокому дыханию  и привычке  к  подобным  упражнениям  юноша,  несмотря на
мешавший ему  меч, то  нырял, то  снова  появлялся на поверхности воды,  как
водоплавающая птица, быстро пересекая озеро в северном направлении. Выйдя на
берег и оглянувшись на замок, он  понял,