удивлением посмотрел на Эдуарда:
     - Не говорил ли ты только что, - спросил он, - что вы там не обнаружили
никаких следов могилы?
     - Там нет ни малейших следов того, что кто-нибудь  рыл землю, - ответил
Эдуард. -  Дерн нетронут, как будто  по нему со времен Адама не ступала нога
человеческая. Правда, у самого источника трава помята и забрызгана кровью.
     - Это дьявольское наваждение, - произнес  помощник  приора, осеняя себя
крестом. - Каждому христианину это должно быть ясно.
     -  Если так,  -  возразил  Уорден,  - то каждому  христианину  лучше бы
ограждать себя орудием молитвы, а не бессмысленным каббалистическим знаком.
     - Негоже так называть символ нашего спасения, -  сурово'сказал помощник
приора. - Знамение креста обезоруживает всех злых духов.
     - Верно! -  воскликнул Генри Уордеп, готовый к пылкому спору,  - но его
надо носить в сердце, а не чертить  пальцами в воздухе. Разве бесчувственный
воздух, по  которому скользит ваша рука, сохраняет отпечаток символа?  Точно
так   же   бесцельны   все   телодвижения  ханжествующих   святош,   суетные
коленопреклонения  и  целования  креста,  которыми  они  заменяют  истинную,
глубокую веру и добрые дела.
     -  Мне жаль тебя, -  ответил помощник приора,  тоже  готовясь  к пылкой
полемике.  - Мне жаль  тебя, Генри, и  потому я не отвечаю. Как бессилен ты,
сколько  бы ни старался,  вычерпать решетом  океан,  так  же  не способен ты
измерить силу  священных  слов, знаков  и  подвигов  ошибочной мерой  своего
рассудка.
     - Не моим рассудком руковожусь  я, - сказал  Уорден, - а словом божьим,
этим  неугасимым и  непреложным  светочем  на нашем  пути,  рядом с  которым
человеческий разум - не более чем дрожащий, мерцающий и догорающий огарок, а
ваше  хваленое  учение  - обманчивый  огонек на  болоте. Укажи  мне  место в
священном писании, где говорится о святости показных движений и знаков!
     - Я предлагал  тебе честное поле для поединка, - сказал монах, - но  ты
его отверг. Теперь я не хочу возвращаться к нашим разногласиям.
     - Будь  мои слова последними перед смертью, - провозгласил реформатский
проповедник, - будь  я  уже на костре, полузадушенный дымом, среди пылающего
хвороста, я  в самую  последнюю  минуту  проклинал  бы суеверия и  ханжество
римской церкви.
     Отец Евстафий  с трудом подавил вспыльчивый ответ,  готовый сорваться с
его уст, и, обращаясь к Эдуарду Глендинингу, сказал:
     - Теперь  уже,  без всякого сомнения, надо  известить твою мать, что ее
сын жив.
     - Я  сказал это целых два часа назад, - вмешался Кристи из Клинт-хилла,
-  и вы могли бы мне  поверить.  Но, как видно, вы охотнее слушаете старого,
седовласого  проходимца,  который всю жизнь бормотал разную  ересь, чем  мои
слова,  хотя  я еще  никогда  не отправлялся на раз-бон.  не  прочитав,  как
полагается "Отче наш".
     -  Ступай  же, - обратился отец Евстафий к Эдуарду, - и  возвести своей
страждущей матери,  что  сын  ее восстал из  могилы,  как  некогда  вернулся
ребенок  к сарентской вдовице.  Вернется по заступничеству,  -  прибавил он,
глядя на  Генри Уордепа, - праведного святого, которому я воссылал молитвы о
Хэлберте.
     -  Обманывая  себя,  ты  обманываешь  других,  -  немедленно  отозвался
проповедник.  -  Не  к  мертвецу,  не к созданию из  праха взывал  праведный
фесфитянин, когда,  уязвленный  укорами сунамитянки, молился, чтобы душа  ее
сына вернулась в безжизненное тело.
     - Но помогло все-таки его заступничество, - повторил помощник приора, -
ибо что  мы читаем в "Вульгате"? Сказано:  Et exaudivit Dominus vocem Helie;
et reversa est  anima pueri intra eum,  et revixit [И услышал господь  голос
Илии, и душа мальчика  вернулась  в него, и  он  ожил  (лат.)]. И неужели ты
думаешь,  что  заступничество  прославленного святого менее значительно  для
господа, нежели молитва этого святого в течение  его жизни, когда он  ступал
по земле в своем бренном образе и взирал на все лишь плотскими очами?
     В продолжение этого диспута Эдуард Глендининг не  находил себе места от
нетерпения;  однако  по  выражению  его лица нельзя  было  определить, какое
чувство его  так сильно  волнует  - радость,  горе  или  надежда. Наконец он
решился  на  небывалую  вольность  и  прервал  речь  отца Евстафия, который,
вопреки своему решению не вступать в богословский спор, зажегся полемическим
азартом и прекратил диспут только тогда,  когда Эдуард попросил его  уделить
ему несколько минут для разговора наедине.
     -  Уведи пленника,  -  приказал помощник приора,  обращаясь к Кристи. -
Усердно следи,  дабы  он  не скрылся,  но ежели  оскорбишь  его, поплатишься
жизнью. Идите!
     Когда  это  приказание было исполнено, монах, оставшись с глазу на глаз
с. Эдуардом, заговорил с ним так:
     - Что  это на  тебя  нашло,  Эдуард? Почему в  глазах  твоих вспыхивает
непонятный огонь, а щеки покрываются то румянцем, то бледностью? Для чего ты
так торопливо и опрометчиво вмешался  в отповедь, которой я сокрушал помыслы
этого  еретика? И  отчего ты до сих пор не известил  свою мать,  что  к  ней
возвратится ее  сын, который, как вещает нам святая церковь, остался в живых
благодаря молению святого Бенедикта, покровителя нашего ордена? Ибо  никогда
еще не молился я ему  с  таким усердием, как для  блага  твоей семьи,  и  ты
собственными глазами видишь  действенность  этих  молитв. Иди  же  и  объяви
радостную весть своей матери.
     - Тогда я  должен объявить ей, - сказал Эдуард, - что если она обретает
одного сына, то второй для нее потерян навсегда.
     -  Что у  тебя  па  уме,  Эдуард?  Что это за слова?  -  удивился  отец
Евстафий.
     - Отец мой, - прошептал юноша, опускаясь перед ним  на колени, - тебе я
открою мой позор и мой грех, и ты будешь свидетелем моего покаяния.
     - Твои слова мне непонятны,  - ответил  помощник приора. - Что  мог  ты
совершить, чтобы  столь жестоко себя обвинять?  Или  в  твои уши  уже проник
демон  ереси, - продолжал он,  нахмурившись, -  опаснейший искуситель именно
для тех, кто, подобно этому горемычному старцу, одержим страстью к познанию?
     - В этом я неповинен, - ответил Глендининг. - Никогда бы я не осмелился
отойти  от веры,  которую ты, мой добрый  отец,  внушил мне;  я  всегда буду
послушен святой церкви.
     -  Что же, в таком случае, так томит  твою совесть, сын мой?  - ласково
продолжал отец Евстафий. - Откройся мне, дабы я мог утешить тебя, ибо велико
милосердие  церкви  к  ее  послушным  сынам,  не дерзающим  усомниться  в ее
могуществе.
     - Моя исповедь покажет, как я нуждаюсь в милосердии, отец мой, - сказал
Эдуард.  -  Мой брат Хэлберт  - такой  добрый, неустрашимый,  чуткий.  В его
словах, мыслях, поступках было столько любви ко мне, его рука выручала  меня
из  всех  затруднений, его  глаза следили  за  мной, подобно  тому как  орлы
наблюдают за орлятами,  впервые вылетающими из гнезда. Таким был мой добрый,
великодушный,  любящий  брат. И вот  я  услышал  о  его  внезапной кровавой,
насильственной смерти - и обрадовался, услышал о его неожиданном воскресении
- и опечалился.
     - Эдуард,  - произнес его  духовный отец,  -  с тобой происходит что-то
неладное!  Что  за  причина  столь презренной неблагодарности? В  горячке  и
волнении  ты ошибся в своих собственных смятенных чувствах. Поди, сын мой, и
найди успокоение в молитве. Мы побеседуем в другой раз.
     -  Нет,  отец мой,  нет!  -  пылко  запротестовал юноша. -  Теперь  или
никогда! Я найду средство усмирить мятежное сердце  в  моей  груди или вырву
его прочь! Ошибся  в своих чувствах? Нет, отец  мой,  скорбь  с  радостью не
перепутаешь. Все вокруг меня плакали, все предавались отчаянию; мать, слуги,
она сама, виновница моего прегрешения, - все рыдали, а я... я делал вид, что
пылаю  жаждой мести, а  сам с трудом  скрывал  жестокую и  безумную радость.
"Брат мой, - думал я, - не могу я дать тебе моих слез, но я дам тебе кровь".
Да,  отец мой,  стоя на  карауле  у  дверей  этого  английского  пленника, я
отсчитывал час за часом  и говорил  себе: "Вот я  еще на целый  час  ближе к
надежде и счастью..."
     - Не понимаю  тебя, Эдуард, - перебил его  монах.  -  Не  могу постичь,
отчего известие о смерти  брата могло вызвать  у  тебя столь  неестественную
радость? Неужели низменное желание завладеть его небольшим имуществом...
     - Пусть  бы  пропал  весь его жалкий скарб!  -  взволнованно воскликнул
Эдуард.  -  Нет, отец  мой,  соперничество,  жгучая ревность, любовь  к Мэри
Эвенел - вот что сделало меня безнравственным чудовищем, и  в этом я приношу
покаяние.
     -  К  Мэри Эвенел!  -  повторил священнослужитель. - К  молодой  особе,
которая  настолько  выше вас  по  происхождению и по положению в свете?  Как
осмелился  Хэлберт, как осмелился ты взирать на нее иначе, чем с уважением и
преданностью,  как   это  подобает  каждому,  взирающему  на  особу  высшего
сословия?
     - Разве любовь зависит  от геральдики?  - возразил  Эдуард. - Да  и чем
Мэри, приемная  дочь  и  воспитанница  нашей  матушки,  отличалась  от  нас,
выросших  вместе  с нею?  Длинным рядом давно  умерших  предков?  Словом, мы
полюбили ее.  Оба полюбили! Но его страстная любовь встретила взаимность. Он
не  знал, не замечал этого, а я  был зорче его. Что с  того, что она  иногда
меня больше  хвалила? Его-то она  больше любила! Когда  мы  вместе  готовили
уроки, она  сидела  рядом  со мной безмятежно и равнодушно, как сестра,  а с
Хэлбертом  она была  сама не  своя. Менялась  в  лице, трепетала,  когда  он
подходил  к ней, а стоило  ему уйти - грустила, задумывалась и тосковала.  Я
все терпел. Видел, как растет ее любовь к нему, к моему сопернику,  и терпел
все это, отец мой, и не стал его ненавидеть - не мог его ненавидеть.
     - Хвалю тебя за это, -  отозвался отец Евстафий. - При всем неистовстве
и  сумасбродстве,  мог ли  ты  возненавидеть родного брата  за  то,  что  он
оказался таким же безумцем, как ты?
     - Отец мой, - ответил  Эдуард, - общеизвестно, что. ты мудрый наставник
и хорошо знаешь  жизнь и людей; но твой вопрос показывает, что ты никогда не
испытывал  страстной любви. Только усилие воли  спасло меня от  ненависти  к
чуткому и нежному брату, который не подозревал  во мне соперника, всегда был
ласков  и  добр. У меня  бывало настроение, когда я мог восторженно и горячо
ответить па  его доброту. В последнюю ночь  перед разлукой  я чувствовал это
сильнее чем когда-либо. Но вопреки  всему я обрадовался, когда его  не стало
па моем пути, и не  мог подавить в себе горя оттого, что  он снова преградил
мне дорогу.
     - Да хранит тебя небо, сын мой! - сказал монах. - Тяжко и мрачно у тебя
на душе. В таких же сумерках духа поднял руку на своего брата первый убийца,
оттого что жертвоприношение Авеля было более угодно господу.
     -  Я  буду бороться  с  демоном, который  преследует меня, отец мой,  -
твердо  заявил юноша. -  Я буду  бороться с ним  и одолею его. Но  сначала я
должен   удалиться  отсюда,  чтобы  не  быть  свидетелем  того,   что  здесь
произойдет. Меня страшит,  что я увижу, как засияют глаза Мэри Эвенел, когда
к ней вернется ее возлюбленный. Как знать, не превращусь ли я тогда в Каина?
Тревожная,  неистовая,   шальная  радость  в  моей   душе  сменилась  жаждой
преступления, и как знать, на что толкнет меня бешенство отчаяния?
     -   Безумец!  -   воскликнул  помощник  приора.  -  К  какому  ужасному
преступлению влечет тебя греховное неистовство!
     - Моя  участь решена, отец мой, - с твердостью  проговорил  Эдуард. - Я
посвящаю себя религии, как вы мне часто советовали. У меня сейчас одна  цель
- вернуться с вами в обитель  святой  Марии и там, с благословения пресвятой
девы и святого Бенедикта, просить лорда-аббата принять мой обет.
     -  Не теперь,  сын мой,  -  остановил его отец  Евстафий. - Ты чересчур
возбужден и расстроен. Человек  мудрый и добрый никогда не принимает  даров,
расточаемых  сгоряча,  о  которых дающий  может  впоследствии  пожалеть. Так
подобает ли нам приносить дары  высшей премудрости и благости, когда нами не
руководят обдуманность и благочестие, необходимые, дабы наше подношение было
приемлемо для обыкновенных людей и всей  юдоли  мрака и печали? Говорю  тебе
все это, сын мой,  не  с целью отвратить тебя от избранной доброй  стези, по
чтобы ты уверился в правильности твоего выбора и призвания.
     - Есть такие  решения, отец мой, которые не терпят отсрочек, - возразил
Эдуард,  - и это  одно из  них.  Я должен  действовать сейчас - или никогда.
Разрешите  мне следовать  за вами! Разрешите не видеть  возвращения Хэлберта
под эту  кровлю.  Стыд и сознание  моей вины  перед ним, слившись воедино со
страстной  любовью к ней,  могут довести меня  до самого худшего.  Повторяю,
разрешите поехать с вами!
     -  Взять тебя с  собой я, конечно, согласен, сын мой, - сказал монах, -
но наш устав, благоразумие и установленный  порядок требуют, чтобы ты провел
известное время  с нами  в  качестве  послушника  на искусе,  прежде  чем ты
произнесешь  окончательный обет,  в  силу  которого навсегда  отречешься  от
мирской суеты и посвятишь себя служению господню.
     - А когда мы поедем, отец мой? - спросил юноша с таким нетерпением, как
будто предстоящее путешествие сулило ему  безмятежные  удовольствия  летнего
отдыха.
     - Хоть сейчас,  если  хочешь,  -  ответил  отец  Евстафий,  уступая его
порыву. - Вели приготовить все, что необходимо для  нашего отъезда. Впрочем,
повремени, - сказал он,  видя, с какой несвойственной ему горячностью Эдуард
бросился к двери. - Подойди ко мне, сын мой, и преклони колена.
     Эдуард  повиновался  и  опустился  перед  ним  на  колени.  Не  обладая
внушительной  фигурой  и  величественными   чертами  лица,  помощник  приора
благодаря  властному голосу  и строгости в осанке умел внушать и  кающимся и
ученикам своим подлинное  чувство благоговения. Каждую из своих обязанностей
он выполнял с глубоким религиозным  чувством, а духовный пастырь, сам твердо
убежденный  в  важности  своей  деятельности,   почти  всегда  сообщает  эту
убежденность своим  слушателям. В  такие  минуты,  как сейчас, его тщедушное
тело,  казалось,  приобретало  могучую  осанку,  изможденное лицо освещалось
смелым,  вдохновенным и  повелительным выражением; его  всегда  благозвучный
голос трепетал, как  бы повинуясь доносящимся к нему божественным указаниям,
- из обыкновенного смертного он  преображался в символ церкви, наделенный ее
властью снимать с кающихся грешников бремя греховности.
     - Возлюбленный сын мой, - произнес он, - правдиво ли ты изложил мне все
обстоятельства,  столь  внезапно  побудившие  тебя   вступить   в  иноческое
братство?
     - В грехах моих я покаялся чистосердечно, отец мой, - ответил Эдуард, -
но еще не  сказал об одном  странном видении, которое повлияло  на меня и, я
полагаю, укрепило мою решимость.
     - Говори, - приказал помощник приора, - твой  долг  не скрывать от меня
ничего, дабы я мог судить об искушениях, кои тебя одолевают.
     - Не хотелось  бы мне рассказывать  об  этом,  -  сказал Эдуард.  - Бог
свидетель,  я не лгу, но хотя мои собственные уста говорят чистейшую правду,
мои собственные уши отказываются верить.
     - Ничего не утаивай, не бойся, - ободрил его отец Евстафий. - Знай, что
у меня  есть основания считать истиной то,  что другие объявили бы  вздорной
небылицей.
     - Так знайте же, отец мой, - проникновенно начал Эдуарда - что в ущелье
Корри-нан-Шиан я  помчался, гонимый  отчаянием и надеждой. Великий боже, что
за надежда - найти изувеченное тело моего брата, доброго, нежного, отважного
брата,  наскоро  зарытое   в  окровавленную  землю,  которую  попирала  нога
надменного победителя... Но, как вам  уже известно, преподобный отец,  мы не
нашли  его  могилы,  которую, вопреки  лучшим  сторонам  души,  жаждали  мои
низменные  желания.  Ни  малейшего  следа  вскопанной  земли  не было в  том
уединенном  месте, где вчера утром  Мартин видел  роковой  холмик. Вы знаете
жителей наших долин, отец мой. Ущелье пользуется дурной славой. Исчезновение
могилы испугало моих спутников,  и они бросились бежать, словно их  застигли
на  месте преступления. Надежды мои рушились, мысли перемешались,  я уже  не
боялся ни живых,  ни мертвых.  Совсем медленно стал  я спускаться в  долину,
часто оглядываясь и даже радуясь трусости моих спутников,  которые удрали из
темного ущелья и оставили меня наедине с моими мрачными и тревожными думами.
Когда они, затерявшись в извилистых оврагах, скрылись из виду, я оглянулся и
увидел у источника фигуру женщины...
     - Как ты сказал, возлюбленный сын мой? - перебил его помощник приора. -
Смотри не шути в такую серьезную минуту.
     - Я не шучу, отец мой, - возразил молодой человек. - Кажется, я потерял
охоту к шуткам навсегда  или,  во всяком случае, надолго. Так  вот, я увидел
фигуру  женщины  в белом одеянии, похожую на призрак, который,  по преданию,
охраняет  дом  Эвенелов. Поверьте мне, отец мой, клянусь небом и  землей,  я
говорю только то, что видел своими глазами!
     - Я верю тебе, сын мой,  - сказал монах, - продолжай  свое удивительное
повествование.
     -  Призрачная женщина запела, - продолжал  Эдуард, - и  я  могу, как ни
странно  это  вам  покажется,  повторить ее песню. Слова так запечатлелись у
меня в памяти, как будто я запомнил их еще в детстве:

     "Ты, кто пришел к волнам потока,
     С надеждой, с мыслью столь жестокой,
     Чье сердце радостно стучит,
     Хоть часто сумрачен твой вид, -
     Прочь, прочь! Ведь здесь, в глуши унылой,
     Нет гроба, трупа и могилы.
     Мертвец Живой ушел, и сам
     Иди к Живым ты Мертвецам!
     Живые Мертвецы! В них тоже
     Есть мысль, она с твоею схожа...
     Не излечились до конца
     От бурной страсти их сердца:
     В них под личиною смиренья
     Пылают дико вожделенья!
     О келье тихой думай ты,
     Где ждут молитвы и посты,
     На серый цвет смени зеленый
     И в монастырь уйди, спасенный!"

     - Странная это песня, -  сказал отец  Евстафий,  - и боюсь, что пропета
она была не  с  добрыми намерениями. Но мы обладаем  властью  обратить козни
сатаны против  него самого.  Ты  отправишься со мной,  Эдуард, как тебе  это
желательно,  изведаешь жизнь,  для которой, по  моему  давнему убеждению, ты
лучше всего подходишь. Ты поможешь моей дрожащей руке, сын мой, поддерживать
святой  ковчег,  который  стремятся  схватить  и   осквернить   дерзновенные
святотатцы. А с матерью ты не хочешь повидаться перед отъездом?
     - Я не хочу  видеться ни с кем! - торопливо воскликнул Эдуард. - Мольбы
матери  могут поколебать  веление  моего  сердца. О моем новом призвании они
услышат из  обители.  Пусть все о  нем узнают:  моя мать, Мэри  Эвенел,  мой
воскресший и счастливый  брат. Пусть все узнают, что Эдуард умер для света и
не будет помехой  их  счастью.  Мэри больше  не придется  из-за того, что  я
нахожусь  поблизости,  придавать  своему  лицу  и  своим   словам  нарочитую
холодность. Она сможет...
     -  Сын  мой, - прервал его  отец Евстафий, - готовясь  принять духовный
сан,  не  следует  оглядываться  назад, на  суетность  мирской  жизни  и  на
сопряженные с нею треволнения. Поди вели седлать лошадей, и дорогой я открою
тебе истины,  с  помощью  которых наши  предки  и  древние мудрецы  овладели
чудесной алхимией, позволяющей превращать страдания в счастье.


     Глава XXXIII

     Все здесь запуталось, скажу по чести,
     Как нитки у вязальщицы уснувшей,
     Когда котенок возится с клубком,
     Покуда дремлет у огня старушка...
     Распутать узел - надобно уменье!
     Старинная пьеса

     Торопясь, как человек, сомневающийся в незыблемости своего собственного
решения, Эдуард  отправился седлать лошадей,  попутно  поблагодарив соседей,
прибывших  к нему на выручку, и простившись с ними. Внезапный отъезд Эдуарда
и неожиданный оборот всего дела их немало удивил.
     - До