ая, зато  вода  в  реке
отсветлеет, и завтра  ночью,  пожалуй, если пойдем на лодках нашего лорда, я
не я буду, если  не представлю вам вечерком  копченого лососина, как раз под
стать  вашему   элю  [Доброжелательный   и   любезный   дворянин,   которому
принадлежали  эти  лодки, - близкий  друг  автора, покойный  лорд Соммервил.
Давида  Кайла всегда  приглашали сопутствовать лорду,  когда тот  с друзьями
отправлялся бить лососей, и тогда им случалось вылавливать  между Глимором и
Лидерфутом до восьмидесяти и даже до сотни рыбин. (Прим. автора.)].
     Пять минут спустя я уже был в гостинице и встретился с незнакомцем.
     Это  был серьезного вида  человек примерно моих  лет  (будем  считать -
около пятидесяти). Облик  его, как  подметил  мой друг  Дэвид, действительно
внушал каждому собеседнику желание оказать ему внимание или услугу. При этом
выражение лица  у  него было хоть и властное, но  совсем не  такое, как  мне
случалось видеть у бригадных  генералов, да и платье своим покроем  никак не
походило на военную форму.  Его костюм из темно-серого  сукна  был  довольно
старомодным,  а такие, как у него, толстые кожаные гетры, что  застегиваются
по бокам на стальные  пряжки, уже давно  никто не носил. Па лице  незнакомца
читались следы не только возраста, но горя  и усталости; чувствовалось,  что
человек  этот немало повидал и выстрадал. Манера  говорить  у него  была  на
редкость приятная и учтивая, а  извинение по  поводу того,  что  он  в столь
поздний  час  позволил  себе  обеспокоить  меня,  было  составлено  в  такой
обходительной и  изящной  форме, что  мне  ничего не  оставалось, как только
уверить его в полной готовности сделать для него все, что в моих силах.
     - Сегодня я весь день  был в дороге, сэр, - сказал он,  - и посему  мне
хотелось бы  несколько  отложить  то  немногое,  что я хотел вам сказать,  и
сперва заняться ужином, до которого я разохотился больше обычного.
     Мы  сели  к  столу,  и,  несмотря  на  будто  бы  внушительный  аппетит
незнакомца и невзирая на то, что я  дома несколько  заправился сыром и элем,
мне думается, что  из двух  едоков я оказал  большую  честь курице  и биткам
моего друга Дэвида.
     Когда  убрали  со стола и мы налили  себе по бокалу глинтвейна, который
трактирщики   величают  хересом,   а  посетители  просто  лиссабонским,  мне
бросилось   в   глаза,   что   незнакомец   стал   задумчивее,   молчаливее,
стеснительнее, как  будто  ему нужно сообщить мне что-то важное,  но  он  не
знает, с  чего  начать. Чтобы вывести  его  из  затруднения,  я  заговорил о
древних руинах  монастыря и об их истории. Но, к великому  моему  изумлению,
оказалось,  что  я  встретил  в  его  лице  знатока  археологии  куда  более
сведущего,  чем я  сам.  Незнакомец знал  не  только  все,  'что  я мог  ему
рассказать, но и гораздо больше, и, что самое обидное, он, ссылаясь на даты,
хартии  и   другие  фактические  данные,   которые,   по  выражению  Бернса,
"попробуй-ка оспорить", сумел внести исправления во многие неясные сказания,
которые я принял на веру,  основываясь на  недостоверных народных преданиях;
кроме того,  он  в  пух  и прах  разнес  несколько моих  излюбленных  теорий
касательно стародавних  монахов и их обителей,  - теориями этими я щеголял в
полной уверенности, что мои сведения неопровержимы.
     Считаю необходимым заметить, что многие аргументы и выводы незнакомца в
значительной   степени  основывались  на  авторитете  и  трудах  заместителя
шотландского архивариуса  [Томас  Томсон, эсквайр, похвальное слово которому
должен  бы сочинить другой автор, а  не его близкий друг,  связанный  с  ним
тридцатилетней дружбой.  (Прим.  автора.)], чьи  неутомимые  исследования  в
области летописей  и народных преданий рано или поздно загубят  ремесло всех
местных  любителей  древности,  мое  в  том  числе,  -  предания  старины  и
художественный вымысел уступят  место исторической истине. Ах, как  хотелось
бы мне, чтобы этот ученый джентльмен представил себе, как трудно нам, мелким
торговцам по антикварной части,

     Из нашей памяти преданье вырвать,
     Стереть в мозгу начертанную смуту,
     Очистить грудь от пагубного груза...

     Полагаю, что  сам ученый джентльмен разжалобился  бы, подумав, скольких
старых  кобелей  он  заставил  учиться  новым  фокусам,  скольким  почтенным
попугаям  вдолбил новые песни,  скольких  седовласых филологов перетормошил,
тщетно заставляя их забыть старое Mumpsimus и впредь говорить  Sumpsimus. Но
предоставим все  это течению времени. Humana  perpessi sumus [Мы  претерпели
то, что свойственно людям (лат.)]. Все изменяется вокруг нас -  и век былой,
и нынешний,  и грядущий.  То,  что вчера считалось исторически  достоверным,
сегодня становится басней, и то,  что  сегодня  провозглашается истиной, уже
завтра может быть объявлено ложью.
     Чувствуя, что в беседе  о монастыре, в которой я до сих пор считал себя
неуязвимым, перевес может оказаться на стороне противника, я, как хитроумный
полководец,  покинул  свою  линию  обороны  и  стал  пробиваться  туда,  где
ненадежнее,  а  именно  обратился  к  семьям и  имениям местных дворян;  мне
казалось,  что тут  я  смогу  еще  долг?  обороняться от вылазок противника,
сохраняя за собой преимущество. Но ошибся.
     Человек в темно-сером костюме обладал гораздо более точными сведениями,
чем я,  знал подробности, которых  я  и не  стремился запомнить. Он  мог без
запинки указать, в  каком  году предки баронов де Хага впервые водворились в
своем родовом поместье [Род де Хага впоследствии изменивший свое имя на Хейг
из Бимерсайда, является одним из древнейших в  стране, и  о нем было сложено
пророчество Томаса Стихотворца:
     Как бы  то ни было оно, Хейг будет  Хейгом все равно. (Прим. автора.)].
Он знал не только каждого тана во всей округе, его родичей и свойственников,
но  еще помнил наперечет, кто из предков каждого  тана пал от руки англичан,
кто сложил  голову в  буйной  драке, кто был казнен за измену престолу.  Все
замки по  соседству были  ему известны от фундамента  до башенки, а  что  до
нескольких  древнейших сооружений, уцелевших в наших  местах, так он  мог бы
описать каждое из них от кромлеха до кэрна и изложить их  историю, как будто
жил тут во времена датчан или друидов.
     Оказавшись в унизительном положении человека, который принужден учиться
у своего предполагаемого ученика, я понял, что мне  ничего не остается, как,
по крайней мере  для будущих бесед, постараться  запомнить побольше из того,
что он рассказывает. Все же в качестве прощального залпа, который должен был
прикрыть  мое  отступление, я рискнул  пересказать ему поэму Аллана  Рэмзи о
монахе и  мельничихе. Но и на этот раз  всезнающий незнакомец обошел меня  с
фланга.
     - Вы, видно, любите шутить, сэр, - сказал он. - Мыслимое ли дело, чтобы
вы  не знали, что  смехотворный казус, о котором вы говорите, явился сюжетом
для рассказа задолго до того, как Аллан Рэмзи написал свою поэму.
     Я  кивнул   головой,  не  желая  признаваться  в  невежестве,  хотя  об
упомянутом рассказе  знал  не больше,  чем  любая из почтовых лошадей  моего
друга Дэвида.
     - Я не имею в виду любопытную поэму "Берикские монахи", - продолжал мой
просвещенный собеседник,  - которая была  опубликована Пинкертоном на основе
Мейтлендовой  рукописи,  хотя она и дает детальную, весьма  занятную картину
шотландских нравов в царствование Иакова Пятого. Я  желал бы напомнить о том
итальянском  писателе,  который,  насколько  мне  известно, первый  облек  в
литературную  форму  этот  сюжет,   без   сомнения   заимствованный  им   из
какого-нибудь   старинного  фаблио   [Любопытно   проследить  за   тем,  как
малоизобретательны последующие  поколения в  придумывании забавных ситуаций.
Тема,  которую  с  успехом  разработали  Рэмзи  и  Данбар,  является сюжетом
современной пьесы "Нет песни, нет и ужина". (Прим. автора.)].
     -  Да, несомненно,  - подтвердил я, не  слишком уясняя себе  мнение,  к
которому столь категорически присоединялся.
     - При всем этом меня  занимает вопрос, - промолвил приезжий, - решились
ли  бы вы позабавить меня этим  анекдотом, если  бы назначение и звание  мое
были вам известны?
     Он сказал это самым безобидным  тоном. Я насторожился и ответил со всей
вежливостью, что  только  полнейшее неведение относительно  его  сословия  и
звания могли быть причиной неприятности, которую я ему, как видно, доставил,
и что я почитаю своим долгом просить прощения за непреднамеренную обиду, как
только узнаю, в чем она заключалась.
     -  Обиды не было, сэр, -  возразил  он. -  Обида возникает только в том
случае,  когда сам человек чувствует себя обиженным. Я слишком долго страдал
от гораздо более оскорбительных и запутанных хитросплетений, так что не могу
обидеться из-за распространенного  в народе анекдота, даже если он направлен
против моей профессии.
     - Должен ли я из ваших слов сделать  вывод, что беседую с  католическим
священником?
     - С недостойным  монахом ордена святого Бенедикта, - сказал приезжий. -
Эта община была  когда-то основана вашими соотечественниками во Франции, но,
к великому прискорбию, революция рассеяла нас по свету.
     - В  таком  случае вы  исконный шотландец, - спросил я,  -  и родом  из
здешних мест?
     - Не совсем так, - ответил монах. - Я шотландец только по происхождению
и в этих местах ни разу в жизни не был.
     -  Ни разу не  были и, однако, так точно осведомлены  об истории нашего
края, наших преданий? Даже все окрестности знаете! Вы удивляете меня, сэр1 -
воскликнул я.
     -  Ничего  удивительного в этом нет,  - ответил  он, - если принять  во
внимание,  что  мой  дядя,  человек редкой души, настоящий шотландец и глава
нашей  общины,  отдавал  много  свободного  времени,  рассказывая   мне  эти
подробности  о своей  родине.  А  я сам питал отвращение ко всему, что  меня
окружало, и в  течение многих  лет не знал лучшего времяпрепровождения,  чем
приводить в порядок и перечитывать различные обрывки сведений, записанные со
слов моего почтенного родича и других старейших бpaтьев нашего ордена.
     - Прошу вас, сэр, не счесть мой вопрос назойливостью, но я полагаю, что
вы,  вероятно, воротились сейчас  в Шотландию,  дабы  поселиться на  родине,
поскольку от недавней и  грозной политической катастрофы так сильно поредели
ваши ряды?
     - Нет, сэр, - возразил бенедиктинец,  -  у  меня иные намерения.  Некий
известный  в   Европе   вельможа,  доныне  исповедующий  католическую  веру,
предложил  нам  в своих  владениях  пристанище, где  уже собрались несколько
рассеявшихся  по  белу  свету  братьев,  дабы   молиться  за  покровителя  и
испрашивать  у господа прощения врагам своим. В этом  новом убежище никто, я
думаю,  не  сможет  упрекнуть  нас  в  том,  что  размер  доходов  наших  не
соответствует  монашеским  обетам  нищеты  и  воздержания;  мы  же  научимся
благодарить всевышнего за избавление от мирских соблазнов.
     - Многие из  ваших монастырей в других странах, - сказал я,  - получали
весьма порядочные доходы, и все же, если принять во внимание различие  эпох,
вряд ли любой из них был богаче, чем  монастырь в  Кеннаквайре. Говорят, что
наш монастырь  собирал в год  около двух тысяч фунтов одной земельной ренты,
имел  больше пятисот бушелей пшеницы,  две  тысячи бушелей  ячменя,  полторы
тысячи бушелей овса, множество каплунов и всякой другой  птицы, масло, соль,
оброк и барщину, торф и яйца, шерсть и эль.
     -  Даже  чересчур много всех этих  бренных  благ,  сэр,  - ответил  мой
собеседник.  - Благочестивые жертвователи  руководствовались  самыми благими
намерениями, но  их дары пробудили зависть у тех,  кто впоследствии  подверг
монастырь разграблению.
     -  Что  ни говори,  а покамест  монахам  совсем неплохо  жилось тут,  -
заметил я, - и, как говорится в старинной песне, они

     ...готовили себе капусту
     По пятницам в посту.

     - Понимаю вас,  сэр, -  сказал бенедиктинец. - Недаром  есть пословица:
кто  полную  чашу несет,  хоть капельку  да прольет. Монастырские  богатства
разжигали  всеобщую  жадность,  ставили  под  угрозу  жизнь  и  безопасность
монахов.  И это бы еще полбеды -  зачастую богатства эти являлись искушением
для самой братии. Но вместе с тем мы знаем случаи, когда монастырские доходы
тратились па вспомоществования,  и на приют для  нуждающихся, и па поддержку
трудов, являющих широкий и непреходящий интерес для  всего мира. Драгоценное
собрание  сочинений французских историков, начатое в тысяча семьсот тридцать
седьмом  году  под наблюдением и  на средства  общины  святого  Мавра, будет
служить  в веках доказательством  того, что  доходы бенедиктинцев не  всегда
тратились  на самоублажение и что не все члены монашеского ордена, формально
выполнив  обязанности,  налагаемые  на  них  уставом,  погрязали  в  лени  и
праздности.
     Не имея в те времена ни малейшего представления об общине святого Мавра
и  ее ученых  трудах,  я мог только пробормотать несколько  слов, выражающих
согласие  с  мнением собеседника.  Впоследствии  мне  довелось  увидеть  это
драгоценное собрание в библиотеке одной знатной семьи, и, должен признаться,
мне было стыдно, что в столь  богатой  стране, как наша, не было предпринято
подобного издания отечественных историков, хотя оно  могло  быть  выпущено в
свет под наблюдением знатных и ученых людей, дабы соперничать с французским,
каковое парижские бенедиктинцы опубликовали на средства своего ордена.
     -  Я вижу,  - с  улыбкой  заметил  бывший  монах,  -  ваши  еретические
предрассудки  так  сильны,  что вы не  хотите признать  за нами,  смиренными
братьями, никаких заслуг - ни литературных, ни духовных.
     - Вовсе нет, сэр,  - возразил я. - Поверьте, что мне в молодости монахи
сделали  много добра.  Во время  кампании  тысяча семьсот девяносто третьего
года я  был  на постое в монастыре во Фландрии, и никогда мне  не жилось так
приятно  и  беззаботно,  как там.  Да,  они  любили жизнь,  эти  фламандские
каноники, и с большим сожалением покинул я их гостеприимный кров, зная,  что
почтенные хозяева мои  попадут  в лапы санкюлотам. Но fortune de la  guerre!
[Воинское счастье переменчиво! (франц.)]
     Бедный бенедиктинец опустил глаза и замолк. Нисколько этого не желая, я
разбередил  в  его  душе  горестные  воспоминания  или,  вернее, неосторожно
коснулся струны, которая,  будучи задета,  долго не затихает. Но  он, видно,
так свыкся с этими горькими мыслями, что уже не давал им власти над собой. И
я, со своей стороны, поторопился загладить невольную неловкость.
     - Если при поездке сюда у вас была какая-нибудь цель, - сказал я, - и я
мог  бы без  ущерба для  собственной  совести  помочь вам,  мне  хотелось бы
предложить свои  услуги. - Признаюсь, я несколько  подчеркнул выражений "без
ущерба для собственной  совести",  так  как  чувствовал,  что  мне,  доброму
протестанту,  пенсионеру,  получающему  от  правительства  половинный  оклад
жалованья, не  пристало впутываться в  какие  бы  то  ни  было  розыски  или
вербовки,   учиняемые   бенедиктинцем   в  интересах  иностранных   духовных
семинарий,   равно  как  и   помогать  в   чем-либо  папистам,   которых   -
безотносительно к тому, является ли римский  папа  блудницей вавилонской или
нет, - .мне не полагается ни поддерживать, ни поощрять.
     Мой новый друг поспешил рассеять мои сомнения.
     - Я  хотел просить вас  о  помощи, сэр,  - сказал он,  - в таком  деле,
которое  должно  увлечь  вас,  как антиквария  и  человека с  пытливым умом.
Предваряю  вас, однако, что оно касается исключительно таких событий  и лиц,
от коих мы отделены двумя с половиной  столетиями. Я слишком много выстрадал
от бурных потрясений в  стране, где я родился,  чтобы  опрометчиво  затевать
смуты в стране моих предков.
     Я   уверил  его  в  моей  готовности  помогать  ему  во  всем,  что  не
противоречит моей присяге или религии.
     -  Мое  дело, - сказал он, - не повредит  вашим обязанностям. Да хранит
господь  ныне здравствующую в  Британии королевскую  семью. Она,  правда, не
принадлежит к династии, за воцарение которой тщетно боролись  и страдали мои
предки, но провидение, которое возвело на престол нынешнего короля, даровало
ему    добродетели,   необходимые   для   нашего   времени,   -   твердость,
неустрашимость,  истинную  любовь к  своей  стране  и прозорливое  понимание
опасностей, ей угрожающих. О религии,  господствующей в стране вашей,  скажу
только,  что  довольствуюсь  упованием  на  высшую  силу,  которая  в  своих
таинственных предначертаниях отторгла ее от истинной церкви, но впоследствии
в благое время  и  благим  путем  возвратит  ее  в священное лоно.  А усилия
отдельного человека, такого безвестного и ничтожного, как я, могли бы только
замедлить, но никак не ускорить наступление сего многочудесного события.
     -  Разрешите  в таком случае  осведомиться,  сэр,  - спросил  я,  - что
привело вас в нашу страну?
     Прежде чем ответить, мой собеседник вынул из кармана сплошь исписанную,
как  мне  показалось,  тетрадь  такого примерно  формата, как  бывают  книги
приказов но полку. Придвинув к  себе поближе одну из  свечей (Дэвид, в  знак
уважения к приезжему, расщедрился и зажег две),  монах погрузился  в  чтение
записей.
     -  Среди  развалин западного крыла монастырской  церкви,  -  начал  он,
смотря  на меня, но временами, чтобы не ошибиться, заглядывая  в приоткрытую
тетрадь,  -  под обвалившейся аркой сохранилась часовенка и  рядом с  ней  -
полуразрушенная  готическая  колонна,  когда-то  поддерживавшая великолепный
свод, обломки которого сейчас завалили все западное крыло.
     - Кажется,  я знаю, -  сказал  я, -  о чем вы  говорите. Не там  ли,  в
боковой стене этой часовенки, находится большой камень  с высеченным на  нем
гербом, который до сих пор никем не разгадан?
     - Вы  правы, - сказал  бенедиктинец  и, сверившись  со своей  тетрадью,
пояснил: - В правой части щита - герб Глендинингов, а именно  -  рассеченный
ломаной линией прямой крест, а в левой - герб Эвенелов с тремя колесиками от
шпор; это две древние, сейчас  почти вымершие семьи  - щит party per pale  [
Разделен надвое вертикальной полосой (англ. и лат.}].
     -  Я  начинаю думать,  -  сказал я,  -  что со  всеми частностями этого
древнего сооружения вы знакомы не хуже, чем каменщик, который его строил. Но
если ваши  сведения верны, то у человека, разобравшего то, что изображено на
гербе, глаза гораздо острее моих.
     - Его глаза, - ответил монах, - давно смежила смерть, а когда он изучал
этот герб,  памятник, вероятно, был  в лучшем  состоянии;  а может  быть, он
почерпнул эти сведения из местных преданий.
     -  Уверяю  вас,  -  возразил  я,  -  что  подобных преданий  сейчас  не
существует. Я  не раз пытался  выведать у  самых  старых в округе людей,  не
знают  ли  они, что изображено на этом  гербе, - и  безуспешно. Странно, что
разгадку вы нашли в чужой стране.
     - Эти незначительные с виду обстоятельства, - сказал приезжий, - в свое
время  считались крайне  важными. Они были священны для изгнанников, которые
хранили их  в  памяти как  самое  дорогое, чего  им уже  никогда  воочию  не
увидать. Точно так же возможно,  что на Потомаке  или на  Саскуиханне  можно
обнаружить такие предания о различных уголках Англии, какие в родных  местах
давно позабыты.  Но вернемся к моему делу. В тайнике, который скрыт под этим
камнем с  гербом, хранится сокровище, и я пустился в путь  для  того именно,
чтобы откопать его.
     - Сокровище! - отозвался я в изумлении.
     - Да, -  повторил монах, - неоценимое сокровище для  тех, кому  ведомо,
как им пользоваться.
     Признаюсь,  у  меня  при  слове "сокровище"  зазвенело в  ушах  и перед
глазами  возник  этакий изящный  кабриолет  с  грумом в  лазурной с пурпуром
ливрее  и в  лакированной шляпе  с кокардой. Одновременно послышался громкий
голос, возвещ