ам уехать, а там будь что будет.
     - А кто воспротивится мне, если я проложу себе путь силой? - воскликнул
кавалер.
     - Благоразумие подскажет вам воздержаться от подобного шага, - спокойно
ответил монах. - В монастырских  владениях достаточно людей, которые встанут
на защиту обители и ее прав, попираемых пришельцами,
     - Мой  двоюродный брат, граф Нортумберленд, сумеет  отомстить за обиду,
причиненную его любимому и близкому родственнику, - сказал англичанин.
     -  А лорд-аббат сумеет защитить свои территориальные права и светским и
духовным мечом, - возразил отец  Евстафий. - Притом рассудите  сами: если мы
завтра препроводим вас к вашему родственнику в Элнвик или Уоркуорт, разве он
не будет вынужден заковать вас в  кандалы и отправить к английской королеве?
Поймите, сэр рыцарь, вы стоите на зыбкой почве, и разумнее всего будет, если
вы останетесь здесь пленником, пока лорд-аббат не скажет своего слова. У нас
достаточно вооруженных людей, чтобы помешать вашему побегу. Пусть кротость и
терпение будут вашими советниками и внушат вам необходимую покорность.
     С этими словами он хлопнул  в ладоши  и позвал  стражу.  Вошел Эдуард в
сопровождении двух хорошо вооруженных  молодых людей, которые успели прибыть
в Глендеарг по его призыву.
     -  Эдуард,  -  сказал  помощник  приора,  -  позаботься  о  том,  чтобы
английскому рыцарю приготовили все,  что нужно для  ужина и ночлега  в  этой
комнате, и  обращайся с  ним  так  любезно,  как будто между  вами ничего не
произошло. Но у дверей поставь  надежную стражу, чтобы он не учинил  побега.
Если пленник захочет пробиться силой, не щади его жизни - в противном случае
даже волосу не дай упасть с его головы, ибо ты за это в ответе.
     - Преподобный сэр, - возразил Эдуард Глендининг, - чтобы выполнить ваши
приказания, мне  лучше  больше  не  видеться с этим  человеком, потому что я
навлеку  на  себя позор, если нарушу  мир  в монастырских  владениях,  и  не
меньший позор, если оставлю смерть моего брата неотмщенной.
     Юноша так  волновался, что кровь отхлынула от его лица и губы мертвенно
побледнели.  Он  хотел уйти,  но  отец  Евстафий  подозвал  его и  заговорил
медлительно и веско:
     -  Эдуард, я знаю тебя с  самого  детства.  Я старался сделать для тебя
все,  что было в моих силах. Сейчас  я не напоминаю  тебе о том, что являюсь
представителем  твоего  духовного  владыки...  не  напоминаю  о  покорности,
которую ты, как вассал, обязан оказывать помощнику приора.  Но отец Евстафий
надеется на ученика,  которого он взрастил, надеется, что Эдуард  Глендининг
не совершит никакого насильственного деяния, хотя бы оно оправдывалось в его
собственных глазах обидой, которую он претерпел. Эдуард  не нарушит уважения
к правосудию и покажет себя достойным доверия, которое ему оказывается.
     - Не опасайтесь,  высокочтимый отец (вы стократ  заслужили, чтобы я вас
так  называл), -  сказал молодой  человек.  - Не опасайтесь,  что я  погрешу
против уважения к общине, которая издавна покровительствовала нашей семье, и
еще  менее  способен  я  на  поступок,  противоречащий  моему  безграничному
уважению к вам. Но кровь моего брата не должна тщетно взывать о мщении, а вы
знаете исконные обычаи нашей пограничной стороны.
     - "Мне отмщение,  и аз воздам", говорит  господь, -  возразил  монах. -
Между  тем  в  нашей стране  господствует  языческий обычай  кровной  мести,
который обязывает каждого собственноручно мстить за смерть родственника  или
друга,  и  земля Шотландии обагрена  потоками  шотландской  крови,  пролитой
руками соотечественников - сынов одной родины. Невозможно исчислить пагубные
последствия  этого  обычая.  На  восточной границе  род  Хоумов  враждует  с
Суинтонами и Кокбернами, в средней  части страны семьи Скоттов и Керри, воюя
между  собой из-за ничтожных  распрей, которых  ни те,  ни другие  не смогли
простить и забыть,  пролили столько доблестной крови, сколько нужно было  бы
для  решительного  сражения  с  Англией.  На  западе  Джонстоны  на ножах  с
Максуэллами, а Джардины поклялись в смертельной вражде к Беллам. Цвет нашего
юношества,  которое призвано грудью защищать  нас  от внешнего  врага  -  от
Англии, гибнет в кровавых расправах  и  стычках, что приводит  к опустошению
родной  страны, и без того раздираемой внутренними  несогласиями.  Не  давай
этому кровавому предрассудку овладеть твоей душой, дорогой сын мой Эдуард. Я
не   могу   просить   тебя  хладнокровнее   относиться   к   предполагаемому
преступлению, так,  как  будто кровь Хэлберта  тебе не очень  дорога. Увы, я
знаю, что это невозможно. Но я призываю  тебя, во имя любви к тому, кого мы,
может  быть,  потеряли (ибо  до сих  пор ничего достоверного мы  не  знаем),
помнить,   что  для   признания  подозреваемого   лица  преступником   нужны
несомненные  доказательства.  Я  сейчас  говорил с этим  человеком, и  столь
невероятен его  рассказ,  что я,  не  колеблясь ни  минуты,  объявил  бы его
нелепостью,  если бы не вспомнил происшествия, которое случилось  со мной  в
той же самой  долине. Но об этом в другой раз.  Сейчас  достаточно  сказать,
что, руководствуясь своим личным опытом, несмотря на всю  неправдоподобность
слов  сэра  Пирси Шафтона, я  не могу  утверждать, что он лжет от  начала до
конца.
     - Отец  мой, -  промолвил Эдуард Глендининг, когда его наставник умолк,
по-видимому не желая  пояснить,  почему он  одновременно верил  и  не  верил
неправдоподобному  повествованию сэра Пирси  Шафтона,  - отцом  вы мне  были
всегда и во всем.  Вы знаете,  что моя рука охотнее тянулась  к книге, чем к
мечу, и что я даже в малой степени не обладал удалью и горячностью, которыми
отличался... -  Тут  речь его прервалась, и он на  мгновение остановился, но
сразу  же  заговорил быстро и  решительно: -  Я хочу сказать, что не  мог бы
состязаться с Хэлбертом в отваге духовной и телесной, но Хэлберта уже нет, и
на мою долю выпало быть его представителем, преемником моего отца, старшим в
роде (тут  в  его  глазах сверкнул огонь). Я обязан помышлять и действовать,
как он бы помышлял и действовал, и я стал другим человеком: с новыми правами
и  требованиями  в  меня  влилось новое мужество.  Высокочтимый отец  мой, с
должной почтительностью, но откровенно  и  твердо объявляю вам, что за кровь
моего брата,  если только она  пролита  его рукой, этот  человек  поплатится
жизнью.  Хэлберт не будет забыт в своей уединенной  могиле,  как будто с ним
навеки угас боевой дух моего отца. Его кровь струится в моих жилах, и она не
даст мне покоя, пока не  свершится возмездие за кровь брата. Моя  бедность и
низкое  звание не  спасут  знатного убийцу.  Мой  тихий нрав  и  миролюбивые
наклонности не  оградят его.  Не поможет  ему и моя покорность  вам,  святой
отец,  которую  я  еще  раз   подтверждаю.   Я  терпеливо  ожидаю  приговора
лорда-аббата и  капитула  над убийцей их вассала, принадлежащего к одному из
древнейших дворянских родов.  Хорошо, если они воздадут должное памяти моего
брата. Но  если правосудие будет нарушено, знайте, отец мой, несмотря на мое
отвращение к насилию,  сердце младшего Глендининга и его  рука исправят  эту
ошибку. Преемник моего брата должен отомстить за его смерть.
     Отец  Евстафий  с  удивлением отметил, что  в  душе Эдуарда,  наряду  с
основными чертами его характера - прилежанием, скромностью и неверием в свои
силы, - бушевали те же неукротимые страсти, которым подчинялись его предки и
все,  кто  его окружал.  Он трепетал, глаза  его  сверкали,  и жажда  мести,
оживлявшая его лицо, придавала ему выражение нетерпеливой радости.
     -  Да поможет  нам  бог,  -  проговорил  отец  Евстафий.  - Мы,  слабые
создания, бываем не в силах одолеть внезапные и сильные искушения. Эдуард, я
полагаюсь на твое слово. Ты сказал, что ничего опрометчивого не совершишь.
     -   Нет,  лучший   из  отцов,  нет!  -  воскликнул  Эдуард.   -  Ничего
опрометчивого я не совершу! Но кровь брата, слезы матери... и... и... и Мэри
Эвенел будут отомщены. Я не стану обманывать вас, отец мой: если этот Пир-си
Шафтон лишил жизни моего брата, он умрет, хотя бы вся кровь всего рода Пирси
текла в его жилах.
     В   голосе   Эдуарда  Глендининга   звучала   страстная   убежденность,
свидетельствующая  о том, что его решение  глубоко продумано и непоколебимо.
Помощник  приора  тяжело  вздохнул и  предпочел в  данную  минуту  больше не
настаивать. Приказав подать огня, он принялся молча расхаживать по комнате.
     Тысячи мыслей и противоречивых суждений рождались  и сталкивались в его
сознании. Рассказ англичанина о поединке и обо всем, что за ним последовало,
казался  ему  весьма  сомнительным.  Но  удивительные  и  сверхъестественные
события, происшедшие в этой же самой  долине с ним самим и с отцом ризничим,
не позволяли ему начисто отвергать рассказ сэра  Пирси о сказочном исцелении
его  раны,  не  позволяли  ему  объявить  невозможным  то, что  было  только
неправдоподобно. Затем его мучил вопрос, как утихомирить горячность Эдуарда,
по  отношению  к которому он  чувствовал  себя  как укротитель,  вырастивший
львенка  или тигренка, который ему всецело  подчинялся, а возмужав, внезапно
разъярился, ощетинился, оскалил зубы,  выпустил когти и, повинуясь инстинкту
хищника, готовится растерзать и своего укротителя и всех на свете.
     Как обуздать  и  смягчить  ярость  кровной  мести, требующей  смерти за
смерть, к которой призывают обычаи старины и повсеместные примеры, - вот что
тревожило отца Евстафия. Вместе  с  тем он понимал, что, оставив неотмщенным
убийство одного  из  своих  вассалов, община покрыла  бы  себя бесчестьем  и
позором. Одного  такого случая  в эти трудные времена было достаточно, чтобы
среди  ненадежных  вассалов  вспыхнул бунт против  аббатства, которое  их не
защищает.  С  другой стороны,  обитель могла бы навлечь  па  себя неминуемую
беду,  поступив  круто  с английским подданным  -  человеком знатного  рода,
состоявшим в  родстве с графом Нортумберлендом  и другими аристократическими
семьями  северной  Англии,  которые,  таким  образом,  получили  бы  удобный
предлог,  чтобы  в  отместку  разгромить владения монастыря святой  Марии  в
Кеннаквайре,  чего  они,  разумеется,  желали  и  для чего  имели достаточно
средств.
     Отец   Евстафий   хорошо   понимал,   что,   как  только   представится
какой-нибудь, даже мнимый, предлог  к  войне, восстанию  или набегу, уладить
дело  полюбовно будет уже  поздно. Взвесив неизбежные  последствия, грозящие
обители в том и другом случае, он пришел к выводу, что как ни изворачивайся,
а  беды не  миновать, -  и  в  душе возроптал.  Не только как  монах,  но  и
по-человечески возмущался он предполагаемым  убийством молодого Глендининга,
монастырского  вассала, гораздо  менее искусного  в пользовании оружием, чем
английский рыцарь. Скорбя и негодуя  о гибели юноши, которого он знал  с его
раннего   детства,  отец   Евстафий  все  яснее  ощущал,  что,  оставив  это
оскорбительное  злодеяние  неотмщенным,  все  члены  обители  покроют   себя
несмываемым  позором.  А дальше возникало серьезное опасение - как посмотрят
на это влиятельные  лица  при нынешнем потрясенном бурями шотландском дворе,
которые сочувствовали Реформации и были связаны с английской королевой общей
религией и общими интересами?  Отцу Евстафию было  хорошо  известно, что эти
высшие сановники (говоря обычным языком служителей церкви) алчно  зарятся на
монастырские доходы. С какой  радостью  уцепятся  они,  для захвата владений
монастыря  святой  Марии,  за  такой   удобный   предлог  для   набега,  как
безнаказанное   убийство   исконного   шотландца,   совершенное   католиком,
англичанином, участником заговора против королевы Елизаветы!
     Не так просто  было решиться на то, чтобы выдать преступника английским
или, что  почти то же самое,  шотландским  властям: ведь  это был английский
дворянин, связанный с  домом Пирси  и родством и участием в тайном заговоре;
это был верный  слуга католической  церкви и гость обители, явившийся искать
здесь убежища.  Отдать  такого  человека  в  руки  его  врагов  значило,  по
убеждению  отца  Евстафия,  совершить  деяние   недостойное,   заслуживающее
небесного проклятия и сулящее, кроме того, неприятности в земной юдоли. Хотя
правительство Шотландии  было  почти целиком в  руках протестантов, королева
оставалась  католичкой,   и,  при  внезапных  переворотах,  волновавших  эту
мятежную  страну, нельзя было  предугадать,  не окажется  ли  королева вдруг
носительницей неограниченной  власти,  могучей защитницей своих единоверцев.
Затем, хотя английская королева и ее  двор  были ревнителями протестантства,
северные графства  Англии - дружба или неприязнь  которых  имела для обители
святой Марии  первостепенное  значение - насчитывали  множество католических
семейств,  достаточно влиятельных и воинственных, чтобы  отомстить  за любую
обиду, нанесенную сэру Пирси.
     Как  ни  вдумывался  в  будущее отец Евстафий,  стремясь  по  совести и
чувству долга  оградить от опасностей свою  обитель, он со всех сторон видел
всевозможные  беды - бесчестье, набеги, конфискацию  земель.  Ему оставалось
только  одно  -  уподобиться мужественному кормчему,  занять  место  у руля,
прозорливо  предугадывать всевозможные  случайности,  обходить каждый риф  и
каждую мель,  а остальное уж предоставить  воле неба и заступничеству святой
Марии.
     Когда помощник приора выходил из  комнаты, английский кавалер остановил
его и попросил  распорядиться, чтобы сюда, в трапезную,  перенесли сундуки с
его  платьем. Сэру Пирси было ясно, что до утра отсюда не выйти, а между тем
ему хотелось внести некоторые изменения в свой наряд.
     - Да, да, - бормотал монах, взбираясь по винтовой лестнице,  - прислать
его  тряпье,  да  поскорей!  Подумать   только!  Человек,  который  мог   бы
вдохновиться   высокими  целями,  будет  забавляться,  как   шут  гороховый,
кружевами,  галунами и шапкой  с  колокольчиками!  А  мне предстоит скорбная
задача   -  утешать   сердце,   не   поддающееся  утешению,  сердце  матери,
оплакивающей своего первенца.
     Тихонько  постучав в дверь, он вошел  на  женскую половину. Мэри Эвенел
совсем расхворалась и была уже в постели, а вдова Глендининг и Тибб сидели у
догоравшего  камина, поверяя друг  другу свою  печаль  при  свете  маленькой
железной  лампы. Бедняжка Элспет, накрыв голову передником, безутешно рыдала
и причитала:
     -  Такой красавец, такой  смельчак, вылитый муж мой, покойничек Саймон,
опора моей вдовьей жизни, надежда моей старости...
     Преданная  Тибб  вторила плачу своей  хозяйки, но к  ее шумным  жалобам
примешивались  угрозы отплатить злодею  Пирси,  которому  не  миновать кары,
"покуда в Шотландии хоть один мужчина  умеет натянуть лук, хоть одна женщина
умеет  свить  тетиву".  Когда  вошел  помощник  приора,  она притихла.  Отец
Евстафий сел  рядом  с несчастной  матерью,  силясь  доводами веры  и разума
направить  ее мысли в  другое  русло, но это ему не удалось. Правда,  Элспет
стала внимательнее слушать, когда он упомянул о  том, что употребит все свое
влияние  на аббата,  чтобы  община впредь  оказывала особое  покровительство
семье,  потерявшей старшего в роде по  вине гостя, принятого в  дом согласно
приказанию его  высокопреподобия; и  чтобы поместье, принадлежавшее  Саймону
Глендинингу, с прирезанными  угодьями и  дополнительными  привилегиями  было
закреплено  за Эдуардом.  Но лишь  на несколько  мгновений  затихли  рыдания
матери и,  казалось,  смягчилась  ее скорбь.  Элспет сразу же стала упрекать
себя в том, что у  нее мелькнула  мысль о мирских благах, в то  время как ее
бедный Хэлберт,  весь  окровавленный, лежит в сырой земле. Отцу  Евстафию не
удалось  успокоить  ее  обещанием,  что  тело  Хэлберта  будет  погребено  в
освященной  земле и что братия  будет молиться за упокой его души.  У скорби
свои пути, и голос утешителя был бессилен.



     Глава XXVIII

     Он на свободе, я его спасла!
     Ежели за это
     Закон меня приговорит, то девы
     Мне песню погребальную споют...
     Узнает мир, что умерла достойно,
     Почти как мученица я.
     "Два знатных родича"

     Выйдя из трапезной, где делались необходимые  приготовления для ночлега
сэра  Пирси  Шафтона,  поскольку  это  помещение  было  самым  надежным  для
содержания  пленника  под  стражей,  помощник  приора  оставил  в  горестном
смятении не  только  самого сэра  Пирси, но  и еще  одно  существо. Рядом  с
трапезной,  в  выступе  наружной  стены,  помещалась небольшая  каморка,  не
имевшая самостоятельного выхода; в обычное время  она служила спальней  Мэри
Эвенел, но из-за большого стечения гостей, приехавших в Глендеарг  накануне,
сюда поместили и  Мизи Хэппер,  дочку мельника. Как в старину,  так и в наши
времена жилище шотландца неизбежно оказывается слишком тесным и не под стать
широкому гостеприимству хозяина, так что  при  каждом событии, сопряженном с
приездом гостей, для их удобного размещения домашним приходится потесниться.
     Роковая   весть  о  смерти   Хэлберта   Глендининга   опрокинула   весь
установленный ранее распорядок. Захворавшую Мэри Эвенел, которая нуждалась в
самом  внимательном уходе, перенесли в комнату братьев Глендинингов, так как
Эдуард  намеревался простоять на карауле всю ночь, чтобы не дать англичанину
улизнуть.  Никто не  вспомнил о бедной Мизи, и она, как и следовало ожидать,
уединилась  в своей комнатушке,  не  подозревая о том, что  трапезная, через
которую  ей  надо  проходить,  будет  превращена  в  опочивальню  сэра Пирси
Шафтона. Решение поместить  рыцаря именно там было принято так внезапно, что
МИЗИ узнала  о  нем только после того,  как из трапезной, по приказанию отца
Евстафия,  были удалены  другие  женщины,  а  пропустив  удобный случай уйти
вместе  с  ними,   она,  по  своей  застенчивости  и  глубокому  уважению  к
монашескому сану, не решилась обнаружить  свое присутствие  и  показаться па
глаза отцу  Евстафию, который  в это время беседовал наедине с англичанином.
Ей  волей-неволей  пришлось  подождать,  а  так  как  дверь  была  тонкая  и
притворялась  неплотно,  Мизи  услышала  от  слова  до  слова  все, что  они
говорили.
     Таким образом, случилось,  что,  без  всякой навязчиВОСТИ с ее стороны,
молодая девушка оказалась посвященной во все  подробности  переговоров между
отцом Евстафием и английским рыцарем,  и, кроме того, из  окна своей каморки
она видела,  как  один  за  другим  прибывали в  башню молодые люди, которых
вызвал  Эдуард. Все это внушило ей печальную  уверенность  в том, что  жизни
сэра Пирси угрожает страшная и неминуемая опасность.
     Сердце женщины от  природы склонно к милосердию и тем более не скупится
на него, когда человек, возбудивший сострадание к себе, молод и хорош собой.
На   благородную  и  возвышенную  душу   Мэри  Эвенел  красивая  наружность,
изысканная одежда  и  изысканная  речь  сэра  Пирси  не  произвели  никакого
впечатления, но бедную дочь мельника совокупность этих достоинств совершенно
очаровала  и  покорила. Кавалер это  приметил  и,  польщенный тем,  что  его
совершенства нашли наконец надлежащую  оценку, стал расточать ей не в пример
больше  любезностей, чем,  по  его собственному  мнению,  заслуживала  столь
незначительная  особа. Тут  (благосклонность рыцаря не  пропала даром:  Мизи
принимала  знаки его  внимания  со  смиренной  признательностью,  а когда  к
благоговению  перед рыцарем примешался страх  за его жизнь,  в ее молодом  и
нежном сердце забушевали пылкие чувства.
     "Спору нет, очень  нехорошо он  поступил, что убил Хэлберта Глендининга
(рассуждала она сама с собой), но он, что ни говори, прирожденный джентльмен
и человек военный, да  притом такой ласковый и вежливый, что ссору наверняка
затеял сам молодой Глендининг. Всем известно, что оба брата врезались по уши
в  эту Мэри  Эвенел,  даже  не  замечают  ни  одной  девушки во  всей  нашей
мона