esprit  follet   [Духом   обманчивым   (франц.)],  который   радуется
возможности ввести смертных  в заблуждение и их помучить, и доброжелательной
восточной феей, которая неизменно  помогает  им, поддерживает их и руководит
ими.
     Но либо автор не слишком удачно  реализовал свой замысел, либо читатели
его не  одобрили,  -  Белая  дама  Эвенелов  не  встретила  у  них  широкого
признания. Он говорит  здесь  об этом не для  того, чтобы  убедить читателей
быть более благосклонными в этом  вопросе. Он только стремится снять  с себя
обвинение, что легкомысленно  ввел  в свое повествование существо,  по своим
силам и свойствам ни с чем не сообразное.
     Создавая  другой образ, автор  "Монастыря"  также потерпел неудачу там,
где надеялся  на успех.  Поскольку не существует ничего более смешного,  чем
модные  чудачества  любой  эпохи,  ему  казалось,  что серьезные  сцены  его
повествования  могут быть оживлены юмористическим описанием модного кавалера
елизаветинской эпохи.  В любой период  истории попытки завоевать и закрепить
свое высшее положение  в обществе зависели  от умения приобрести и высказать
некую  модную аффектацию,  обычно связанную  с  живостью  таланта и энергией
характера, но  в  то же время  отличающуюся столь возвышенным полетом мысли,
что  она  выходит  за  пределы  трезвого  суждения  и  здравого  смысла. Эти
последние свойства, видимо, слишком низменны, чтобы их можно было включить в
характеристику  того, кто претендует  на положение  "избранной"  ума  своего
века".  Претензии  же  в  разных проявлениях  и создают галантных  кавалеров
своего времени, которые с особой ревностью стремятся довести причуды моды до
крайности.
     Нравы  монарха, двора и эпохи  всегда задают  тон особым  качествам,  к
которым  должны  стремиться   те,  кто  претендует   на  высшую  светскость.
Царствование  Елизаветы,   королевы-девственницы,   отличалось  благонравием
придворных и в особенности их безграничным  почтением к монархине. Вслед  за
признанием   несравненных   совершенств    королевы   то    же    восхищение
распространялось  и  на  красоту,  присущую менее  ярким  звездам ее  двора,
которые  сияли  (как принято было тогда говорить)  отраженным от нее светом.
Правда,  галантные  рыцари уж не клялись небом, честью и именем своей  дамы,
обещая  совершить  какой-либо подвиг безумной  храбрости, который  подвергал
смертельной  опасности не  только  их собственную  жизнь,  но и жизнь других
людей.  Однако,   хотя   галантные  проявления   их   рыцарской   натуры   в
елизаветинскую  эпоху  редко  шли  дальше  вызова на ристалище турнира,  где
ограждения, именуемые барьерами, препятствовали столкновению коней и где все
воинское  умение всадников проявлялось в сравнительно безопасной  стычке  на
копьях,   речь   вздыхателей,   обращенная   к  их   дамам,  сохраняла   всю
восторженность выражений, с какой Амадис приветствовал Ориану перед тем, как
выйти в ее честь на бой с драконом. Этот тон романтической галантности нашел
своего  остроумного, но  напыщенного истолкователя  в  лице  одного  автора,
который, составив образцовые фразы и  выражения, изложил характер придворной
беседы в педантской  книге, именуемой "Эвфуэс и его Англия". Об этом вкратце
говорится  в  тексте,  но  здесь,  может  быть,  уместно  сделать  некоторые
добавления.
     Эксцентричность  эвфуизма  или такого же рода  иносказательного жаргона
преобладает и  в романах Кальпренеда  и  Скюдери, которые читались вслух для
развлечения  прекрасного  пола  во  Франции  во  время  долгого царствования
Людовика  XIV. Считалось, что в  них можно найти единственно правильный язык
любви и галантности. Но в это же царствование па них напала сатира Мольера и
Буало.  Точно такое  же  умопомешательство,  распространившееся  на  частные
салоны,   породило   жеманную  речь  так  называемых   Precieuses  [Жеманниц
(франц.)], составивших кружок в отеле Рамбулье и давших Мольеру материал для
его замечательной комедии  "Les Precieuses Ridicules"  ["Смешные  жеманницы"
(франц.)]. В Англии эта  мода, по-видимому, ненадолго пережила восшествие на
престол Иакова I.
     Автор  самонадеянно  полагал,   что   претенциозная   экстравагантность
персонажа,  некогда   столь  модная,  сможет  позабавить  наших  современных
читателей. Они очень любят оглядываться назад, на быт и нравы своих предков,
и можно было рассчитывать, что их заинтересуют и нелепости той эпохи. Однако
автор должен откровенно признаться, что  ошибся и  что его эвфуист не только
не нашел признания как интересно задуманный  юмористический персонаж, но что
он подвергся осуждению как создание неестественное и нелепое.
     Можно было бы легко объяснить этот неуспех, отнеся его на счет неумения
автора справиться со  своей задачей,  и,  вероятно, многие читатели  склонны
этим  и ограничиться.  Однако  едва  ли  можно  ожидать,  что  автор с  этим
согласится,  если  он способен  сослаться  на  иные  причины,  почему  он  и
подозревает,  что,  вопреки   его   предварительным  расчетам,   он   просто
неблагоразумно выбрал свой сюжет и именно в этом, а не в способе изображения
кроется причина его неудачи.
     Нравы первобытных народов всегда восходят к природе и поэтому неизменно
находят понимание у более  утонченных  поколений. Нам  не требуется ни много
примечаний, ни  исторических  исследовании,  чтобы дать  возможность  самому
необразованному  человеку постичь  чувства п  выражения  героев  Гомера. Нам
нужно  только, как говорит Лир, скинуть с  себя  все  наносное  - отложить в
сторону фальшивые убеждения и украшения, которые достались нам по наследству
от  пашей   сравнительно   искусственной   общественной  системы,   и   наши
естественные  чувства окажутся в полном  соответствии с чувствами  хиосского
барда  и героев, живущих  в его  эпосе. Так же  обстоит  дело и  со  многими
повестями моего друга  мистера Купера. Мы сочувствуем его индейским вождям и
жителям  девственных  лесов  и  находим  в   его  персонажах  ту  же  правду
человеческой  натуры, которая  действовала  бы и  на  пас, если  бы  мы были
поставлены в такие же условия. Это до такой степени верно, что,  хотя трудно
п даже  почти невозможно принудить дикаря, с юных лет воспитанного для войны
и охоты, к ограничениям  и обязательствам цивилизованной жизни,  пет  ничего
проще пли обычнее, чем встретить  людей, выросших  в  привычках и  удобствах
развитого  общества,  которые  охотно  готовы  сменить  их на  тяжкие  труды
охотника  и рыболова.  Самые  развлечения, которых  больше  всего  жаждут  и
которым больше всего радуются  люди всех  состояний, если здоровье позволяет
им  заниматься  телесными  упражнениями,  -  это  охота, рыболовство  и, при
известных  обстоятельствах,  война,  то   есть   те   самые  естественные  и
необходимые занятия драйденовского дикаря, который говорит, что он,

     Как первобытный человек, свободен
     И, как дикарь в лесах, он благороден.

     Но  хотя  занятия  и  даже  чувства  первобытных  существ  и  встречают
понимание и интерес у более цивилизованных представителей людской породы, из
этого еще не следует,  что  национальные  вкусы,  мнения и чудачества одного
периода цивилизации должны непременно представить такой же интерес или такое
же  развлечение  для другого периода.  Обычно, доведенные  до крайности, они
основываются уже  не на естественном вкусе, свойственном человеческому роду,
а  на  возникновении, особых  преувеличенных  представлений, с которыми  как
человечество в целом, так и новые поколения в частности не могут согласиться
и которым они не могут сочувствовать. Экстравагантность хлыщей и щеголей как
во внешнем обличье, так и в поведении является для времени, когда они живут,
законным и  часто  эффектным объектом  сатиры.  В доказательство сошлемся на
театральных   критиков,  которые   могут   каждый   сезон   наблюдать,   как
многочисленные  jeux  d'esprit  [  Остроты  (франц.)]  прекрасно принимаются
публикой, потому что сатирик метит в общеизвестную или модную нелепость (как
говорится, он каждой  своей репликой "убивает глупость наповал").  Но, когда
эта нелепость выходит из моды,  тратить заряды острот и насмешек па то, чего
уже не существует,  значит  расходовать порох  попусту. И пьесы,  в  которых
высмеиваются  подобные  забытые нелепости, тихо исчезают вместе  с  когда-то
модными претензиями, или если они еще появляются на сцене, то только потому,
что им присущ и иной, более прочный  интерес, чем тот, который связывал их с
манерностью и жеманством определенной эпохи.
     В  этом,  вероятно,  кроется причина,  почему  комедии  Бена  Джонсона,
основанные на  особом расчете или, как тогда говорили, "на издевке", под чем
подразумевались нелепые, чудаковатые  образы, действующие  наряду с обычными
человеческими характерами, несмотря на  едкую ($атиру,  глубокую ученость  и
значительность смысла, не возбуждают теперь всеобщего восторга и осуждены на
вечное хранение в кабинете антиквария. Но  исследования  историка  убеждают,
что персонажи,  созданные воображением  драматурга, являлись  в  свое  время
(хотя теперь уже не являются) живыми портретами, списанными с натуры.
     Возьмем другой пример, подтверждающий  нашу  мысль,  в творениях самого
Шекспира, который, более чем какой-либо иной автор, создавал свои образы для
вечности.  При  всем  благоговейном  уважении  к   этому  имени  большинство
читателей  без  особого  удовольствия  знакомятся  с  теми  его персонажами,
которые воплощают модное  для своего времени  сумасбродство. Широким  кругам
публики не  слишком нравятся эвфуист дон Армадо, педант Олоферн и даже Ним и
Пистоль, ибо это все портреты с уже исчезнувших  оригиналов и  чудачества их
до нас теперь  не доходят. И  если страдания Ромео и Джульетты  продолжают и
сейчас трогать все сердца, образ Меркуцио, который представляет собою точное
изображение  изысканно-светского  человека  своей  эпохи  (и   поэтому   был
единодушно одобрен современниками), так мало интересен для нас  теперь, что,
если отнять у него все словесные остроты  и каламбуры, он сохраняет право на
внимание зрителей только благодаря своему изящному и поэтическому монологу о
снах, который не относится  ни к какому времени, и благодаря тому, что это -
персонаж, необходимый для развития сюжета.
     Мы,  пожалуй,  слишком   далеко  зашли  в  рассуждении,  имевшем  целью
доказать, что  введение в  действие романа юмористического  героя, подобного
Пирси  Шафтону, все поведение которого  зиждется  на  некогда модных, а ныне
устарелых  и забытых  причудах,  скорее  способно отвратить  читателя  своей
неестественностью,  чем дать  ему повод для смеха. Благодаря  ли этой теории
или, возможно, по более простой и вероятной причине,  а именно неспособности
автора  должным  образом  реализовать  свой  замысел,   грозное  возражение:
"incredulus odi" [Не верю и не терплю  (лат.)] последовало  как  в отношении
Белой  дамы   Эвенелов.   так  и  эвфуиста.   И  если   второго  осудили  за
неестественность, то первую отвергли за неправдоподобие.
     Мало что оставалось в романе, что могло бы смягчить эти просчеты в двух
главных пунктах.  События в нем были  неумело нагромождены  друг на друга. В
развитии  сюжета  не  были выделены  те обстоятельства,  на  которых  мог бы
сосредоточиться  главнейший интерес читателя; что же касается заключения, то
оно возникало не  из  того, что  происходит  в  самой повести,  а вследствие
событий   государственного    значения,    к    которым   роман   не   имеет
непосредственного отношения и о которых читателю мало что известно.
     Все это если и  не представляло собою безусловного порока,  однако было
существенным недостатком романа.
     Правда,  в пользу  непосредственно-очевидного  и  менее  искусственного
заключения повествования можно  привести не только  проверенный  опыт многих
выдающихся писателей, но и общий ход  самой жизни. Редко бывает, чтобы те же
лица,  которые окружали человека  в начальный  период его  жизни, продолжали
принимать в  нем участие  и  позже, после того как  в  судьбе  его  наступил
перелом. Обычно  бывает  наоборот, и в особенности тогда,  когда события его
жизни  были  достаточно  разнообразны  и  заслуживают  того,  чтобы  с  ними
ознакомились  как  другие люди, так и все общество в целом.  Большею  частью
бывает, что последующие знакомые героя совсем не те, с которыми он  когда-то
вышел в плавание: их он потом оставил далеко за собой, или они сами отошли в
сторону, или  пошли ко  дну во  время  путешествия.  Это достаточно  избитое
сравнение  справедливо и  в другом отношении. Многочисленные и разнообразные
корабли, вышедшие в плавание по бурному океану в самых разных  направлениях,
хотя  и стремятся  каждый придерживаться  своего  особого курса,  все же,  в
общем,  больше зависят от  ветров и  приливов, оказывающих свое  действие на
всем  пространстве  водной  стихии,  по которой  они  плывут,  чем от  своих
собственных  усилий.   И   так  же  бывает   и   в   жизни,  когда   человек
предусмотрительно намечает  для  себя  правильнй путь, а какое-либо событие,
затрагивающее  всех  и, может быть,  даже все государство,  опрокидывает его
расчеты, подобно  тому как случайное  прикосновение могущественного существа
обрывает сотканную пауком паутину.
     На   основе   такого   понимания   человеческой  жизни  создано   много
превосходных романов, где герой участвует в целом ряде сцен, в которых рядом
с ним  возникают  и  пропадают  другие  действующие  лица, может  быть  и не
оказывавшие существенного влияния на развитие сюжета. Такова структура "Жиль
Бласа",  "Родерика  Рэндома" и  описание  жизни  и приключений многих других
героев,  которых  автор  проводит  через  различные  жизненные  перипетии  и
заставляет претерпевать  различные приключения, связанные между собою только
тем, что всюду участвует один и тот же  человек,  личность которого только и
объединяет  друг   с  другом  отдельные   эпизоды,  подобно  тому  как  бусы
нанизываются на один шнурок - иначе они бы рассыпались.
     В жизни чаще всего встречаются подобные, ничем не связанные между собой
происшествия, но  поскольку романист создает произведения искусства, от него
требуется нечто большее, чем только  соответствие жизненной  правде. Ведь мы
требуем от ученого  садовника,  чтобы он  устраивал необыкновенные  клумбы и
искусственные   партеры  из   цветов,  которые  "милостивая  природа"  щедро
рассыпает  по холмам и  долам.  Соответственно Филдинг в  большинстве  своих
романов, и особенно в "Томе Джонсе", своем шедевре, дал великолепный образец
логичного  построения  рассказа,  крепко  связанного во всех  своих  частях,
рассказа,  в котором ни одно  событие и  почти ни одно  действующее лицо  не
осталось в стороне от подготовки развязки.
     Требовать   от   других  авторов,   которые   могут  пойти  по   следам
прославленного романиста, такой же  правильности и мастерства означало бы уж
очень связать  их  дар  увлекательного  изложения  жесткими правилами;  ведь
именно к этому виду беллетристики особенно применимы слова:
     Tout  genre  est permis,  hors Ie genre ennuyeux [Все  жанры допустимы,
кроме скучного (франц.)].  И  все  же  чем  более сжато  и  умело  построено
повествование  и  чем  естественнее  и  удачнее  развязка,  тем  ближе такое
произведение  к  совершенству в  области  искусства романа. И не может автор
пренебрегать   этими   элементами   композиции,   не    навлекая   на   себя
соответствующего осуждения.
     Для такого  осуждения "Монастырь" дал, пожалуй, слишком много  поводов.
Сюжет этого романа, не слишком  интересный сам по  себе  и  не очень  удачно
изложенный,  и  конце концов развязывается  началом  военных  действия между
Англией и  Шотландией и столь же внезапным возобновлением перемирия. Правда,
события такого рода  в действительной жизни не так уж  редко встречались, но
то, что  автор прибег к ним, чтобы достичь развязки, как  к  некоему tour de
force  [Трюку  или  фокусу  (франц.)], возбудило  упреки,  что  сделано  это
неискусно, да и конец от этого не стал более понятен для широкого читателя.
     И  все-таки  "Монастырь"  - хотя  и  подвергся  суровой  и справедливой
критике, -  судя по его довольно широкому распространению,  вызвал у публики
некоторый  интерес. И  в этом  тоже проявился обычный ход вещей,  ибо весьма
редко    литературная   репутация   приобретается   сразу,   после   первого
произведения, и еще реже теряется после  одной неудачи. Таким образом, автор
получил  временное отпущение  грехов и  возможность, если он пожелает, найти
утешение в старинной шотландской песенке:

     Если шутка не вышла,
     Мы пошутим опять.

     Эбботсфорд, 1 ноября 1830 года


ВВОДНОЕ ПОСЛАНИЕ
     от отставного капитана
     его   величества  королевского   пехотного  полка  Клаттербака   автору
"Уэверли"

     Сэр!
     Отнюдь  не притязая на лестное знакомство с  вами  и  пребывая, подобно
многим, в  полной для вас  неизвестности, -я  все  же с  интересом слежу  за
изданием сочинений ваших и жажду их продолжения - не потому, однако, что мню
себя  знатоком  по  части  литературного  вымысла  либо  расположен   близко
принимать к сердцу излагаемые вами мрачные происшествия или забавляться тем,
что бы' ло задумано ради увеселения читателей.
     Не скрою от вас, что последнее  свидание Мак-Ивора с сестрой нагнало на
меня  зевоту,  а  когда  школьный учитель  стал читать  вслух  шуточки Дэнди
Динмонта,  я заснул уж по-настоящему.  Вы видите,  сэр, что хоть  я и  желаю
заручиться  вашим  расположением,  но  отвергаю  путь,  на  который   иногда
вступаете вы.  Если прилагаемые к сему записки  ничего не  стоят, я не стану
навязывать их вам с помощью  лести, подобно плохому повару, который несвежую
рыбу приправляет  прогорклым  маслом.  Нет,  сэр!  Для  меня ценность  ваших
сочинений  заключается в том,  что они проливают некоторый  свет на  древнюю
историю страны -  науку,  которую я начал изучать уже не в первой молодости,
но  со  всем пылом первой любви,  ибо в моих глазах только эта наука чего-то
стоит.
     Прежде нежели  вы ознакомитесь с  историей моей рукописи, сэр, я изложу
вам свою личную историю (па три  тома ее не станет). Вы имеете обыкновение в
авангард  каждого подразделения прозы  отряжать  по  нескольку  стихотворных
строчек  (надо полагать  - в качестве застрельщиков), и тут я  весьма кстати
набрел в томике Бернса, взятом  у школьного учителя, на строфу, которая  как
будто про меня написана. Эти строчки  нравятся мне том более, что они были в
свое время посвящены капитану
     Гроузу,  превосходному антикварию,  который, однако,  подобно вам,  был
склонен слишком легкомысленно судить о своих собственных трудах:

     Солдатом был он чуть не с детства,
     И смерть он предпочел бы бегству.
     А нынче меч и ранец сдал
     В архив недаром,
     И, как его бишь там, вдруг стал
     Он антикваром.

     Я  никогда  не  мог  понять,  какие  побуждения  руководили  мною,  еще
подростком, при выборе  ремесла. Во  всяком  случае,  не воинскому усердию и
пылу. обязан я добытым у шотландских стрелков  офицерским чином, в  то время
как  все мои  опекуны и  попечители прочили меня в  ученики  старому  Дэвиду
Стайлсу, чиновнику канцелярии его величества. Повторяю, воинским  усердием я
не  отличался, сам  драчуном  не был и  ни  в  грош  не ставил жизнеописания
героев, которые  в прошлые  века опрокидывали весь мир вверх тормашками. Что
до мужества, то я впоследствии обнаружил, что обладаю им лишь в нужной мере,
и ни каплей больше. Просто я убедился,  что в  схватке удирать  опаснее, чем
оставаться лицом  к лицу с врагом. Да  и, кроме того, не мог  же я рисковать
своим   офицерским  чином,   который   был   для   меня  главным  источником
существования.  Что же касается  кипучей отваги,  о которой зачастую толкует
наш брат военный, то я должен сказать: сей  самозабвенный  доблестный