она  целый  день  говорила  с  тобой,  такой  юной,  почти
ребенком?
     - Она задала мне тысячу вопросов, обо мне, о нашем отце, о том, как  мы
жили в Риме, о твоих занятиях, о наших семейных делах, о наших  вкусах.  Она
заставила меня рассказать, кажется, всю  нашу  жизнь,  изо  дня  в  день,  с
самого моего рождения. Я так много говорила, что к вечеру даже устала.
     - Она, значит, ужасно любопытна, эта знатная дама;  ведь,  в  сущности,
какое ей до нас дело?
     - Я об этом не думала. Да, пожалуй, ты прав, она  несколько  любопытна.
Но так приятно отвечать на ее вопросы - она слушает  с  таким  интересом,  и
притом так  приветлива.  Не  говори  мне  о  ней  ничего  дурного,  иначе  я
рассержусь на тебя!
     - Ну так кончим этот разговор,  и  боже  меня  упаси  заронить  в  твою
ангельски невинную душу семена недоверия или страха. Иди же, ложись, а  меня
во дворце ждет отец. Завтра мы еще потолкуем об этом твоем приключении,  ибо
в твоей жизни это ведь настоящее чудесное приключение - такая пылкая  дружба
с прелестной княжной... которая сейчас думает о тебе не более,  чем  о  паре
туфель, которые были на ней вчера... Впрочем, не принимай такого  обиженного
вида. Может статься, что в один прекрасный  день,  скучая  от  праздности  и
одиночества,  княжна  Пальмароза  снова   пошлет   за   тобой,   чтобы   еще
поразвлечься твоей болтовней.
     - Ты говоришь о том, чего не знаешь, Микеле. Княжна никогда  не  бывает
праздной, а коли ты так о ней думаешь, я тебе вот  что  скажу:  несмотря  на
всю ее доброту, говорят, что с людьми нашего звания  она  держится  довольно
холодно. Одни считают ее поэтому гордой, другие  -  застенчивой.  А  дело  в
том, что с рабочими  и  слугами  она  разговаривает,  правда,  приветливо  и
вежливо, но очень-очень мало! Все знают эту ее особенность, и  иногда  люди,
работавшие у нее годами, так никогда и не слыхали звука  ее  голоса  и  едва
видели ее в ее же собственном доме. Потому-то ее дружественное  отношение  к
отцу и ко мне вовсе не показное, а самое настоящее; это настоящая дружба,  и
все твои насмешки не помешают мне верить ей. Доброй  ночи,  Микеле,  сегодня
ты не очень-то мне нравишься, раньше ты не был таким насмешником. Ты  словно
хочешь  сказать,  что  я  всего-навсего  маленькая  девочка  и  меня  нельзя
полюбить.
     - Ну, что касается меня, я совсем этого не думаю, потому что хоть ты  и
маленькая девочка, но я обожаю тебя!
     - Как вы сказали, братец? Вы меня обожаете? Ах, какое  красивое  слово!
Поцелуйте же меня.
     И Мила бросилась в объятия брата.  Он  нежно  обнял  ее,  и  когда  она
опустила свою  прекрасную  темноволосую  головку  ему  на  плечо,  поцеловал
длинные косы, ниспадавшие на полуобнаженную спину молодой девушки.
     Вдруг он оттолкнул ее, мучительно содрогнувшись. Все жгучие мысли,  час
тому назад волновавшие его мозг, предстали перед ним как угрызения  совести,
и ему показалось, что уста его недостаточно  чисты,  чтобы  дать  прощальный
поцелуй юной сестре.
     Но едва он остался один, как тотчас же выбежал  из  своей  комнаты,  не
закрыв даже двери, и стремительно шагнул за порог старого  дома.  Неотступно
преследуемый своими мечтами, он, по правде говоря,  не  заметил  пройденного
расстояния, и ему показалось, будто из своей мансарды он прямо  перенесся  к
мраморному перестилю  дворца.  А  между  тем  от  крайних  домов  предместья
Катании до виллы княжны было около лье.
     Первое лицо, попавшееся ему на глаза при входе в залу,  был  тот  самый
незнакомец, с которым он  прежде  столкнулся  при  выходе.  Молодой  человек
медленно   удалялся,    вытирая    лоб    обшитым    кружевами    платочком.
Заинтересованный Микеле невольно подумал, уж не переодетая ли  это  женщина,
и решительно подошел к нему.
     - Ну как, сударь, - спросил он, - удалось вам увидеть княжну Агату?
     Погруженный в свои думы незнакомец быстро поднял голову и посмотрел  на
Микеле странным взглядом, полным такой подозрительности  и  даже  ненависти,
что того обдало холодом. Нет, то  не  был  взгляд  женщины,  то  был  взгляд
мужчины, и притом  мужчины  сильного  и  пылкого.  Чувство  враждебности  не
свойственно молодым сердцам, и сердце Микеле  сжалось,  как  от  неожиданной
боли.  Ему  показалось,  будто  незнакомец  тайком  нащупывает  рукою   нож,
спрятанный под атласным, затканным золотом жилетом, и Микеле остановился,  с
изумлением следя глазами за каждым его движением.
     - Что это значит? - произнес незнакомец вкрадчивым голосом,  совершенно
не соответствующим выражению гнева и угрозы, сверкнувших  в  его  глазах.  -
Только что вы были рабочим, а теперь одеты как дворянин?
     - Дело в том, что я ни то и ни другое, - ответил с улыбкой Микеле. -  Я
художник, работающий здесь, во дворце. Вам  этого  достаточно?  Мой  вопрос,
видимо, задел вас, но один вопрос стоит другого; вы ведь тоже обратились  ко
мне, не зная меня.
     - Вы что, намерены смеяться надо мной, сударь? - сказал незнакомец.  Он
говорил на чистом итальянском языке, без малейшего  акцента,  выдававшем  бы
его греческое или  левантинское  происхождение,  в  котором  заподозрил  его
Барбагалло.
     - Нисколько, - ответил Микеле, - если я обратился к вам с вопросом,  то
без всякого злого умысла; прошу простить мне мое любопытство.
     - Любопытство? Почему  любопытство?  -  произнес  неизвестный,  стиснув
зубы и цедя слова совершенно на сицилийский манер.
     - Право, не знаю! - ответил Микеле. -  Но  к  чему  столько  разговоров
из-за случайно брошенного слова; я не имел намерения оскорбить вас. Если  вы
все еще недовольны, не ищите повода для ссоры, ибо я отступать не намерен.
     - Это вы, сударь, ищите  ссоры!  -  воскликнул  незнакомец,  бросая  на
Микеле взгляд, еще более грозный, чем прежде.
     - Честное слово, сударь, вы просто сумасшедший, - сказал Микеле,  пожав
плечами.
     - Вы правы, - ответил тот, - ибо теряю время на то, что слушаю глупца!
     Едва незнакомец  произнес  это  слово,  как  Микеле  бросился  к  нему,
намереваясь тут же дать ему  пощечину.  Но,  опасаясь,  как  бы  не  ударить
женщину - ибо он все еще сомневался, мужчина ли это, - он остановился и  был
очень обрадован, увидев, что загадочный гость  пустился  бежать  и  исчез  с
такой быстротой, что Микеле не успел даже заметить, в каком  направлении  он
скрылся, и подумал, уж не померещилось ли ему все это.
     "Положительно, - сказал он себе,  -  сегодня  вечером  меня  преследуют
призраки".
     Но едва очутился он  среди  обычных  людей,  как  снова  обрел  чувство
действительности. У него спросили входной  билет,  и  ему  пришлось  назвать
себя.
     - А, это ты, Микеле, - воскликнул привратник, - а я и не признал  тебя.
Ты вырядился таким молодцом, прямо  настоящий  гость.  Проходи,  парень,  да
присматривай хорошенько за свечами. Раскрашенные  тряпки,  что  ты  развесил
над нашими головами, того и гляди  вспыхнут!  А  тебя  там,  кажется,  очень
хвалят, говорят, фигуры твои нарисованы рукой мастера.
     Микеле обидело это "ты"  в  устах  лакея,  обидело,  что  ему  поручали
должность пожарного, но в глубине души он польщен был тем, что слух  об  его
успехе дошел уже до лакейской.
     Он скользнул в толпу, надеясь незаметно пройти и укрыться где-нибудь  в
уголке, откуда ему удобно было бы наблюдать и слушать,  но  в  большой  зале
было столько народа, что люди давили друг друга и наступали  друг  другу  на
ноги.  Невольно  подчиняясь  движению  сплошного  людского  потока,   Микеле
позволил увлечь себя, сам не зная куда, и вскоре очутился  в  дальнем  конце
огромной залы, у подножия парадной лестницы.  Только  тут  смог  он  наконец
остановиться, перевести дух и насытить свои глаза, свой слух, обоняние,  всю
свою душу волшебным зрелищем праздника.
     Стоя  на  некотором  возвышении,  на  украшенных  цветами  и  осененных
листвой ступенях амфитеатра, он  одним  взглядом  мог  объять  и  танцующих,
кружившихся у фонтанов, и зрителей, теснивших и давивших друг  друга,  чтобы
лучше видеть.
     О, сколько  звуков,  света,  движения!  Достаточно,  чтобы  ослепить  и
вскружить голову более крепкую, чем у Микеле. Сколько красавиц,  драгоценных
уборов, белоснежных плеч и роскошных локонов! Сколько грации, величавой  или
вызывающей, сколько  веселья,  притворного  или  искреннего,  сколько  неги,
напускной или едва скрываемой.
     На мгновение  Микеле  почувствовал  себя  опьяненным,  но  когда  общая
картина начала проясняться и перед глазами его стали выступать  подробности,
когда он спросил себя, какая же из этих женщин  могла  бы  служить  образцом
истинной красоты, он возвел свои взоры ввысь, к фигурам, написанным  им  под
куполом, и, о гордец, остался более  доволен  творением  своих  рук,  нежели
творениями бога.
     Он мечтал о создании красоты  идеальной.  Он  думал,  что  воплотил  ее
своей кистью. И он, видимо, обманулся, ибо  невозможно  создать  божественно
прекрасный образ, не придавая ему человеческих черт, а  на  земле  ничто  не
одарено  абсолютным  совершенством.  Микеле,  еще  неуверенный  и   неумелый
художник,  создавая  свои  персонажи,  приблизился,  насколько  возможно,  к
истинной красоте. Это именно и поражало всех, кто рассматривал его  картины.
Это поразило и его самого, когда он  начал  искать  в  действительной  жизни
воплощение носившихся  в  его  фантазии  образов.  В  многолюдной  толпе  он
заметил только двух или трех женщин, показавшихся ему подлинно  прекрасными,
да и то, пожелай он изобразить  их  на  холсте,  ему  пришлось  бы  у  одной
отнять, а другой прибавить ту или иную черту, тот или иной оттенок,  которых
недоставало, на его взгляд, для полной чистоты или гармонии.
     В  эту  минуту  он  ощущал  истинное   беспристрастие,   беспристрастие
художника, анализирующего свое искусство. Он понял, что в человеческом  лице
недостаточное совершенство формы  искупается  выражением  живого  бытия.  "Я
создал более красивые лица, - говорил он себе, - но в них  нет  правды.  Они
не думают, не дышат, они не любят. Лучше бы они  были  менее  правильны,  но
более одушевлены. Завтра, скатывая эти холсты,  я  все  их  порву  и  отныне
изменю и переверну все понятия, которыми до сих пор руководствовался".
     Он не стал больше искать среди пляшущих перед  ним  красавиц  идеальных
черт, а принялся изучать их движения, грацию, позы,  выражение  взгляда  или
улыбки, одним словом - тайну самой жизни.
     Сначала он пришел в восторг, но потом,  рассматривая  каждую  фигуру  в
отдельности, снова стал рассуждать беспристрастно. Должно  быть,  существует
среди женщин и среди мужчин немало  простых,  непосредственных  душ,  но  на
великосветском балу вы не встретите ни  одной.  Там  каждый  принимает  вид,
почти всегда противоположный его внутренней природе, либо чтобы  привлечь  к
себе взгляды, либо чтобы избежать их. Микеле казалось,  что  одни  лицемерно
скрывают свое тщеславие, другие, напротив, надменно выставляют его  напоказ;
эта молодая девушка, такая на вид скромница, на самом деле чрезмерно  смела,
а та, что хочет казаться влюбленной, холодна и пресыщена  жизнью.  Веселость
одной  казалась  Микеле  унылой,  меланхолия  другой  -  жеманной.  Какой-то
выскочка старается выглядеть дворянином, а тот знатный синьор  держится  как
простолюдин. Каждый в той или иной  мере  становится  в  позу.  Ничтожнейшие
стремятся  придать  себе  важности,  и  даже  сама   застенчивость,   обычно
вызывающая сочувствие, пытается побороть себя  и  скрыть  свою  угловатость,
которая, вопреки всем усилиям, все равно проявляется.
     Микеле видел, как прошли мимо несколько знакомых ему  молодых  рабочих.
Они честно выполняли свои обязанности и выделялись в толпе здоровым видом  и
живописностью праздничной одежды. Мажордом, очевидно,  выбрал  их  из  числа
самых представительных, и они прекрасно знали это, ибо тоже в простоте  души
своей манерничали: один  непрестанно  поводил  плечами,  чтобы  показать  их
ширину, другой подчеркивал свой высокий рост,  нарочно  проходя  мимо  самых
малорослых из великих мира  сего,  третий  приподнимал  брови  дугой,  чтобы
показать прелестным дамам свои сверкающие глаза.
     Микеле изумился, увидев,  как  преобразились  эти  парни  в  результате
такой нелепой, хоть и бессознательной, рисовки, -  они  сразу  утратили  всю
свою естественную и столь располагающую к ним манеру держать себя. "Я  давно
знал, - подумал он, - что люди, к какой бы среде они ни  относились,  всегда
ищут себе  похвалы,  какой  бы  она  ни  была.  Но  почему  эта  потребность
привлекать к себе взгляды отнимает  у  нас  сразу  и  наше  обаяние  и  наше
человеческое достоинство? Потому ли, что желание  это  неумеренно  или  цель
эта презренна? Неужели же для того, чтобы  сиять  во  всем  блеске,  красота
должна  быть   неосознанной?   Или   я   один   одарен   столь   мучительной
проницательностью? Где тот восторг и наслаждение,  которые  я  мечтал  здесь
найти?  Вместо  того  чтобы  поддаться  общему   веселью,   я   хладнокровно
анализирую все, что поражает мой взор,  тем  самым  лишая  себя  возможности
наслаждаться окружающим".
     Занятый всеми  этими  наблюдениями  и  сравнениями,  Микеле  совершенно
забыл о главной цели своего прихода на бал. Наконец он вспомнил,  что  хотел
прежде всего спокойно разглядеть одну особу, и уже собрался  было  подняться
по главной лестнице, чтобы войти в  ярко  освещенный  и  открытый  для  всех
дворец, когда, повернувшись, заметил в двух шагах от себя грот,  который  не
успел еще как следует рассмотреть.
     Этот  грот  из  камней  и  ракушек  был  устроен  в  довольно   большом
углублении под ступенями главной лестницы.  Микеле  собственноручно  украсил
его раковинами, ветками коралла и причудливыми растениями; в  глубине  этого
прохладного  убежища  мраморная  наяда  наклоняла  свою  урну  над  огромной
раковиной, до краев наполняя ее прозрачной бегущей водой.
     Вкус,  проявляемый  Микеле  во  всем,  что  ему   поручалось,   побудил
мажордома многое  в  убранстве  залы  предоставить  на  усмотрение  молодого
художника; Микеле  эта  наяда  показалась  очаровательной,  а  потому  он  с
истинным наслаждением убрал ее  грот  самыми  красивыми  вазами,  гирляндами
самых свежих цветов и самыми роскошными  коврами.  Он  потратил  целый  час,
окружая огромную, отливавшую перламутром раковину, бордюром из мха,  мягкого
и нежного как бархат;  он  выбрал  и  с  большим  вкусом  очень  естественно
расположил вокруг нее ирисы, водяные  лилии  и  длинные,  похожие  на  ленты
травы, столь подходящие к волнообразному движению бегущей воды.
     Грот был озарен бледным светом, источник которого скрывался  в  зелени,
и так как вся публика занята была танцами, вход в него оставался  свободным.
Микеле быстро проскользнул внутрь, но не успел сделать  и  трех  шагов,  как
заметил в глубине женскую фигуру, сидевшую,  или,  вернее,  полулежавшую,  у
подножия  статуи.  Он  поспешно  спрятался  за  выступ  скалы  и  хотел  уже
удалиться, но непреодолимая сила удержала его на месте.


XI

ГРОТ НАЯДЫ

     Княжна Агата сидела на низком диване, и ее  стройная  аристократическая
фигура  вырисовывалась  на  темном  бархатном  фоне,  словно  бледная  тень,
озаренная лунным сиянием. Она видка была Микеле в  профиль.  Скрытый  позади
нее  и  спрятанный  в  зелени  источник  света  с   изумительной   четкостью
обрисовывал ее стан, тонкий  и  гибкий,  словно  у  юной  девушки.  Длинное,
свободное белое платье отливало при этом мягком  освещении  всеми  оттенками
опала,  а  брильянты  диадемы  сверкали  попеременно  то   сапфировыми,   то
изумрудными огнями. На этот раз Микеле окончательно  потерял  полученное  им
ранее представление о ее возрасте. Теперь она казалась ему  почти  девочкой,
и когда он вспомнил,  что  считал  ее  тридцатилетней,  то  не  мог  понять,
небесное ли сияние  преображало  ее  столь  чудесным  образом,  или  отблеск
адского пламени, которым она, как волшебница, окружала себя, чтобы  обмануть
человеческие чувства.
     Княжна выглядела усталой и озабоченной, хотя поза ее была спокойной,  а
лицо - ясным. Она вдыхала аромат своих цикламенов и небрежно играла  веером.
Микеле  долго  смотрел  на  нее,  прежде  чем  услыхал,  что  она  с  кем-то
разговаривает, и понял смысл ее слов. Она казалась ему  прекрасной,  намного
прекраснее  всех  красавиц,  которых  он  только  что  с   таким   вниманием
разглядывал, и он не  мог  понять,  почему  именно  она  внушает  ему  столь
чистое,  столь  глубокое  восхищение.  Он   тщетно   пытался   разобрать   в
подробностях ее черты и объяснить себе ее очарование - он  не  в  силах  был
этого сделать. Ее словно окружали какие-то  таинственные  чары,  запрещавшие
рассматривать ее как обыкновенную  женщину.  Порой,  думая,  что  он  уловил
наконец ее черты, Микеле закрывал глаза и  пытался  мысленно  воссоздать  ее
образ, нарисовать ее в своем воображении огненными штрихами  на  том  черном
фоне, который возникал перед ним, когда он опускал веки.  Но  он  ничего  не
видел,  кроме  расплывчатых,  неясных  линий,  и  не  мог  представить  себе
никакого отчетливого образа. Тогда он снова спешил открыть глаза и  созерцал
ее с тревогой, с восторгом, но больше всего - с изумлением.
     Ибо было в ней  нечто  необъяснимое.  Она  держалась  очень  просто  и,
единственная изо всех женщин, которых Микеле только что видел, казалось,  не
думала о себе, не заботилась о том, чтобы произвести впечатление или  играть
какую-то роль. Она не знала, или не хотела знать, что о ней  подумают,  что,
глядя на нее, почувствуют. Она была так спокойна, словно душа ее  отказалась
от всего земного, и так естественна, как бывают в полном одиночестве.
     А вместе с тем одета она была как королева, она давала бал,  выставляла
напоказ всю роскошь своего дворца и вела себя совершенно так же,  как  любая
другая высокопоставленная особа и светская женщина.  Откуда  же  тогда  этот
вид мадонны, эта внутренняя сосредоточенность,  эта  душа,  воспарившая  над
земной суетой?
     Для пытливого воображения молодого художника  она  являла  собой  живую
загадку. Но его смущало нечто другое,  еще  более  странное:  ему  казалось,
будто в этот день он видел ее не впервые.
     Где  же  он  мог  встречать  ее  раньше?  Тщетно  перебирал   он   свои
воспоминания.  Когда  он  прибыл  в  Катанию,  даже  имя  княжны  было   ему
незнакомо.  Особа  столь  знатного  рода,  знаменитая  своим  богатством   и
красотой и славная своей добродетелью,  не  могла  посетить  Рим,  оставаясь
неизвестной. Микеле напрягал всю свою память, но не в силах  был  припомнить
ни одного случая, когда он мог бы с ней встретиться; более того -  глядя  на
нее, он чувствовал, что это была не мимолетная  встреча,  что  он  знает  ее
близко и давно, с тех самых пор, как живет на свете.
     После долгих поисков  он  нашел  для  себя  наконец  довольно  туманное
объяснение: она, очевидно, олицетворяет тот тип  истинной  красоты,  который
он всю жизнь искал, но не мог уловить и воспроизвести. За неимением  лучшего
ему пришлось удовольствоваться этой поэтической банальностью.
     Но княжна была не одна, она с кем-то  разговаривала,  и  Микеле  вскоре
разглядел, что вместе с ней в гроте находится мужчина. Микеле  следовало  бы
тотчас уйти, но сделать это было довольно трудно. Для  того  чтобы  свет  из
бальной залы не проникал в грот и в нем царил  таинственный  полумрак,  вход
был задрапирован  большой  синей  бархатной  портьерой;  наш  любознательный
герой по воле случая проскользнул внутрь, лишь слегка отстранив ее, так  что
лица, беседующие в гроте, не обратили на это внимания. Вход  был  вдвое  уже
самого грота  и  составлял  нечто  вроде  преддверья,  стены  которого  были
сложены не из искусственного камня, как это сделали  бы  у  нас,  при  нашем
подражании рококо, а из обломков настоящей лавы,  остеклевших  и  отливающи