го республиканской нетерпимостью,  захотела  бы  воздействовать
на непостоянный характер и мятущуюся душу Микеле, она  быстро  подавила  или
сломала бы его тонкую натуру и довела бы юношу до отчаяния.  Но  беззаботный
и веселый нрав Пьетранджело служил как  бы  противовесом  или  успокаивающим
средством для восторженных порывов Микеле.  Отец  редко  говорил  с  ним  на
языке холодного рассудка и никогда не противился  его  изменчивым  прихотям.
Но в самой беспечной бодрости некоторых  людей  таится  такая  побудительная
сила, которая заставляет нас стыдиться наших слабостей; они действуют  своим
примером, своими простыми и благородными поступками сильней, чем  это  могли
бы  сделать  любые  слова  и   поучения.   Таким   именно   образом   добряк
Пьетранджело, на вид как бы уступая прихотям и  фантазиям  Микеле,  оказывал
на него то единственное влияние, которому юноша  до  сих  пор  способен  был
подчиняться.


VIII

НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ

     Увидев, что отец его работает за двоих,  Микеле  и  на  этот  раз  тоже
устыдился своей забывчивости и бросился помогать ему. Оставалось укрепить  в
конце залы приставную  лестницу,  ведущую  на  галерею,  чтобы  создать  для
публики еще один вход.
     Уже  слышно  было,  как  катятся   вдали   многочисленные   кареты   по
великолепному  проспекту  с  пышным  названием  улица  Этны.  Проспект  этот
пересекает Катанию по прямой линии  от  берега  моря  до  подножия  горы,  и
жители города возвели на нем роскошные дворцы, словно для того,  чтобы,  как
выразился один путешественник, предоставить грозному вулкану  достойный  его
путь.
     В минуты высшего напряжения, когда времени не хватает,  когда  часы  не
идут, а бегут  и  человеческие  руки  в  кипучей  работе  стремятся  достичь
невозможного, очень немногие бывают достаточно сильны духом, чтобы верить  в
победу.  В  такие  минуты  все  сводится  к  тому,  чтобы  удесятерить  свои
способности и совершить чудо. Большинство рабочих пали  духом  и  предложили
отказаться от укрепления приставной лестницы, замаскировав  вход  цветами  и
картинами,  иначе  говоря  -  нарушить   планы   распорядителей   праздника,
преподнеся им неприятный сюрприз. Пьетранджело сумел подбодрить тех, у  кого
оставалась еще  добрая  воля,  и  сам  взялся  за  дело.  Микеле,  не  желая
отставать от других, творил чудеса, и  работа,  на  которую,  как  говорили,
нужно было еще два часа, оказалась законченной через десять минут.
     - Микеле, - сказал тогда  старик,  отирая  свою  облысевшую  до  самого
затылка голову, - я доволен тобой; вижу, что ты работник хороший; а это,  на
мой взгляд, необходимо всякому,  кто  хочет  стать  великим  художником.  Не
каждый умеет спешить, и обычно те, что работают быстро, работают  плохо.  Но
презирать их за это не следует. Любой труд  требует  хладнокровия,  расчета,
порядка, прозорливости, ума, наконец... Да, даже для того,  чтобы  нагрузить
тележку булыжником, можно применить тысячу способов, и только  один  из  них
будет верным. Некоторые берут на  лопату  слишком  много  камней,  другие  -
слишком мало, один подымает  лопату  слишком  высоко  и  кидает  груз  через
тележку, другой - слишком низко и  сыплет  все  на  колеса.  Ты  никогда  не
вглядывался в обыкновенные сельские работы  и  не  размышлял  над  ними,  не
делал сравнений? Видал ты, как копают землю? И тут, как и  во  всем  другом,
на одного умелого работника приходится десятка два неумелых. И почем  знать,
может быть, тот, кто вскопает за четверых,  не  надрываясь  и  не  тратя  ни
минуты лишней, - это человек выдающийся, и он прекрасно  справился  бы  и  с
гораздо более сложным делом? Как ты полагаешь? А я  так  уверен  в  этом,  и
когда я видел,  как  девушки  собирают  в  горах  землянику,  я  всегда  мог
предсказать, какая лучше  всех  станет  вести  свое  хозяйство  и  воспитает
детей. Тебе кажется, я вздор говорю? Ну, отвечай же.
     - Я думаю, что вы правы, отец, - с  улыбкой  ответил  Микеле.  -  Чтобы
работать быстро и хорошо, надо обладать и трезвым умом  и  страстной  волей,
надо,  чтобы  в  крови  горела  лихорадка,  а  голова   была   ясной.   Надо
одновременно и думать и действовать. Нет, конечно,  подобное  свойство  дано
не каждому, и грустно видеть, что среди  стольких  тщедушных  и  неспособных
так мало уверенных и сильных. Увы! Мне становится страшно  за  самого  себя,
ибо, несмотря на все ваши похвалы, я редко ощущаю в  себе  столь  высокие  и
благотворные порывы, и если это произошло со мной сейчас, то лишь  благодаря
вашему примеру.
     - Нет, нет, Микеле, никакой пример не поможет человеку бездарному.  Он,
бедняга, будет делать все, на что  только  способен,  и  это  лишний  повод,
чтобы сильные и одаренные помогали ему. А ты разве не чувствуешь  радости  и
не гордишься тем, что сейчас сделал?
     - Вы правы, отец, вы всегда видите самые честные и благородные  стороны
моего характера, лучше даже,  чем  я  сам.  О  Пьетранджело,  ты  не  умеешь
читать, а меня научил тысяче вещей, тебе  неизвестных!  И,  однако,  это  ты
проливаешь свет в мою душу, и  на  каждом  шагу  я  чувствую  себя  слепцом,
которому ты открываешь глаза!
     - Славно   сказано!   -    с    простодушным    восторгом    воскликнул
Пьетранджело. - Прямо хоть записывай! Получается совсем как у  актеров,  что
говорят со сцены всякие красивые фразы. Как это ты  сказал?  Повтори-ка!  Ты
обратился ко мне на ты и назвал по имени, словно вспоминал старого друга,  а
не  стоял  тут  же,  рядом.  Ах,  до  чего  же  люблю  я   красивые   слова!
"Пьетранджело, ты не умеешь читать..." - вот как ты начал... А потом  назвал
себя слепцом, которому я, мол, открываю глаза, это я-то, бедный невежда!  Но
сердцем я хорошо вижу все, что касается  тебя,  Микеле.  Я  хотел  бы  уметь
писать стихи на чистом тосканском наречии, а могу только  кропать  вирши  на
родном сицилийском; нужно только, чтобы рифмы складывались  на  "и"  или  на
"у", тогда что-то получается. Сложил бы я тогда чудную песню про любящего  и
скромного сына, который приписывает старику отцу все  хорошее,  что  есть  в
нем самом. Да, песню! Нет в мире ничего лучше, чем хорошая  песня!  Я  много
их знаю, да не все мне нравятся, к каждой хотел бы  прибавить  что-то,  чего
ей не хватает. Кстати, придется мне петь сегодня за ужином. Хм! Хм! А я  еще
наглотался здесь пыли! Ну да ничего,  в  буфетной  для  нашего  брата  винца
нынче будет достаточно. А ты что же, не  пойдешь  туда  с  нами?  Видно,  не
любишь чокаться с кем  попало.  А  может,  ты  и  прав.  Говорят,  будто  ты
загордился, но, с другой стороны, ты ведь парень непьющий  и  скромный,  так
что и поступай как знаешь. В конце концов, что ты там ни  говори  и  что  ни
делай, не быть тебе простым ремесленником, как я. Сейчас  ты  помогаешь  мне
как подручный, и это похвально, но  вот  погоди,  расплатимся  мы  с  нашими
маленькими долгами, и ты  вернешься  в  Рим:  я  хочу,  чтобы  ты  продолжал
обучаться благородному искусству, которое так любишь.
     - Ах, отец, каждое  ваше  слово  терзает  мне  сердце!  Наши  маленькие
долги! Да ведь это я наделал их, и не только  ради  своего  учения,  а  ради
пустых забав, из-за глупого, ребяческого  тщеславия!  Подумать  только,  что
каждый год моего пребывания в Риме стоит всего вашего трудового заработка!
     - Ну и что? Для кого же мне и зарабатывать, как не для сына?
     - Но вы лишаете себя...
     - Ничего я себя не  лишаю.  Всюду,  где  работаю,  я  нахожу  дружбу  и
доверие и, если не считать рюмки-другой доброго винца,  этого  стариковского
молочка,  а  оно,  слава  богу,  и  не  редкость  и  не   дорого   в   нашем
благословенном краю, так мне ничего и не надо. Ну что  может  быть  нужно  в
мои  годы?  И  о  будущем  мне  тоже  не  приходится  думать.  Сестра   твоя
трудолюбива, она найдет себе хорошего мужа. А моя судьба  уже  не  изменится
до  самого  последнего  дня.  Ничему  новому,  такому,  что  могло  бы   мне
пригодиться, я уже не научусь.  К  чему  же  мне  копить  деньги?  Чтобы  ты
получил их в свои зрелые годы? Но это  было  бы  безумием,  это  значило  бы
лишить  тебя,  молодого,  возможности  учиться  и  самому  обеспечить   свою
будущность?
     - А меня, отец, страшит как раз ваше будущее!  Старость  -  это  утрата
сил, недуги, беспомощность, бедность! А что, если все ваши  жертвы  окажутся
напрасными? Вдруг у меня не хватит ни мужества,  ни  ума,  ни  бодрости,  ни
таланта? Вдруг я не сумею  добиться  успеха,  удачно  выдать  замуж  сестру,
обеспечить вам достаток и покой на старости лет?
     - Полно, полно!  Сомневаться  в  себе,  когда  ты  полон  самых  лучших
стремлений, значит искушать провидение. Но положим, что случится даже  самое
худшее, - мы все равно не пропадем. Пусть из  тебя  выйдет  самый  заурядный
художник, на хлеб-то  ты  всегда  заработаешь,  а  так  как  ты  неглуп,  то
научишься довольствоваться теми благами, какие будут тебе  по  карману,  как
это делаю я. А я хоть и  небогат,  бедным  себя  не  считаю,  поскольку  мои
потребности никогда не  превышают  моих  доходов.  Эта  философия  тебе  еще
непонятна, ибо твои годы - это годы больших стремлений и больших  надежд,  а
вот если ты потерпишь неудачу, тогда ты эту философию поймешь. Пока я  такой
неудачи еще не предвижу и потому не проповедую тебе умеренность.  Но  важнее
всего - умение владеть собой. Тот, кому при игре в  кольца  везет,  себя  не
помнит от радости. Он выигрывает и хвалит себя за то, что решился играть.  А
тот, кто напрасно ломал копья, возвращаясь  домой,  говорит  себе:  "Мне  не
повезло, больше я не играю". Но и он кое-что выиграл, ибо  приобрел  опыт  и
получил хороший урок. Однако я чувствую, что  вечерний  ветерок  уже  осушил
пот на моем старом лбу; пойду, подкреплюсь  в  буфетной,  ты  же,  раз  тебе
нечего здесь больше делать, ступай домой.
     - А вы, отец, когда вернетесь?
     - Я, Микеле, не знаю, ни когда,  ни  каким  способом.  Все  зависит  от
того, будет ли мне за  ужином  весело.  Ты  знаешь,  в  общем-то  я  человек
воздержанный и не пью больше того, что требуется, чтобы  утолить  жажду,  но
когда меня заставляют петь, смеяться  и  болтать,  я  увлекаюсь,  прихожу  в
веселое,  возвышенное  настроение,  уношусь  за  облака.  Тогда  уж   нечего
говорить мне, что пора идти  спать.  Но  ты  не  беспокойся,  я  не  свалюсь
где-нибудь в углу, вино не делает  из  меня  скотину,  напротив,  прибавляет
ума,  и  как  зашумит  у  меня  в  голове,   так   я   становлюсь   особенно
рассудительным. К тому же завтра на рассвете придется здесь  еще  поработать
вместе со всеми, убрать то, что мы соорудили  за  неделю;  глотнув  вина,  я
буду бодрее, чем если бы провел ночь в постели.
     - Вы должны презирать меня за то, что я не  умею,  как  вы,  черпать  в
вине эту сверхчеловеческую силу.
     - Да ты никогда даже и попробовать не хотел! -  воскликнул  старик,  но
тут  же  прервал  себя:  -  И  хорошо  делал!  В  твои  годы  это   излишнее
возбуждающее.  Эх,  когда  я  был  молод,  один  мимолетный  женский  взгляд
придавал мне больше силы, чем нынче придал бы  весь  княжеский  погреб.  Ну,
доброй ночи, мой мальчик.
     С этими словами  Пьетранджело  взошел  на  только  что  построенную  им
приставную деревянную лесенку -  разговор  происходил  в  саду,  где  старик
растянулся на траве, чтобы немного передохнуть. Но Микеле  остановил  его  и
сам медлил с уходом.
     - Отец, - сказал он с  необычайным  волнением,  -  а  вы  имеете  право
оставаться в зале после того, как съедутся знатные гости?
     - А то как же, - ответил Пьетранджело, удивленный  волнением  юноши.  -
Нас выбрали по нескольку мастеров от  каждого  ремесла,  всего  человек  сто
самых лучших работников, следить за тем,  чтобы  все  было  в  порядке.  При
таком  большом  скоплении  народа  может  пошатнуться  рама,   сорваться   и
загореться  от  огней  люстры  холст,  может  произойти  тысяча   несчастных
случаев, и  на  месте  должно  находиться  достаточное  число  рабочих  рук,
готовых в любую минуту помочь беде. Быть может, нам и нечего  будет  делать,
и тогда мы весело проведем всю ночь за столом. Но случись что - мы  тут  как
тут. Более  того  -  мы  имеем  право  ходить  везде,  чтобы  проверять,  не
загорелось ли где-нибудь, нет  ли  где  беспорядка,  не  чадят  ли  гаснущие
свечи, не готова ли упасть картина, люстра, ваза или что там еще. Мы  всегда
можем понадобиться, вот мы и ходим дозором, всяк в  свою  очередь,  хотя  бы
для того, чтобы в залу не пробрались жулики.
     - И вам заплатят за эту лакейскую службу?
     - Да, заплатят, если мы  захотим.  Тому,  кто  делает  это  от  чистого
сердца, княжна поднесет небольшой подарок, а для такого старого  друга,  как
я, у нее всегда найдутся приветливые слова и милостивое внимание.  Но  пусть
я за это ничего не получу, я считаю своим долгом преданно  служить  синьоре,
которую я так почитаю. Сам я, правда,  еще  не  нуждался  в  ее  помощи,  но
видел, как она помогала попавшим в беду,  и  знаю,  что  она  своими  руками
перевязала бы мои раны, если бы увидела меня раненым.
     - Да, да, я все это  знаю,  -  с  мрачным  видом  промолвил  Микеле.  -
Доброта, сострадание, благотворительность, подачка!
     - Пора, пора, синьор Пьетранджело, - сказал проходивший мимо  лакей,  -
надо вам переодеться. Снимайте передник, вот уж гости  съезжаются.  Идите  в
гардеробную или сначала в буфетную - это уж как вам самим угодно.
     - Верно! - ответил Пьетранджело. - А то мы тут  в  слишком  затрапезном
виде,  чтоб  оставаться  среди  нарядной  публики.  Прощай,  Микеле,   пойду
переоденусь, а ты иди спать.
     Микеле взглянул на свое  запыленное  и  во  многих  местах  испачканное
платье, и к нему вернулась  вся  его  гордость.  Он  медленно  спустился  по
ступенькам в большую залу и прошел мимо начавших  уже  съезжаться  блестящих
господ.
     В тот момент, когда он  выходил,  какой-то  молодой  человек,  как  раз
входивший в залу, довольно грубо толкнул его. Микеле готов был вспылить,  но
сдержался, увидев, что юноша не менее озабочен, чем он сам.
     Это  был  молодой  человек  лет  двадцати  пяти,  небольшого  роста   и
прелестной наружности. Правда, было что-то странное в лице  его  и  походке,
так что Микеле невольно обратил на него внимание, сам, впрочем, не  понимая,
что именно заинтересовало его в незнакомце. Однако, видимо, в самом  деле  в
нем было что-то необычайное, ибо привратник, проверявший его входной  билет,
несколько раз перевел глаза с кусочка картона на посетителя и  обратно,  как
бы желая лишний раз убедиться,  что  все  в  порядке.  Не  успел  незнакомец
сделать и трех шагов, как  глаза  других  прибывающих  гостей  обратились  к
нему, словно под влиянием какого-то  внезапно  охватившего  всех  недуга,  и
Микеле, все еще стоявший у дверей, услышал, как  одна  дама  сказала  своему
кавалеру:
     - Кто это? Я его не знаю.
     - Я тоже, - ответил ее спутник, - но  что  вам  до  этого?  Неужели  вы
думаете, что в таком многолюдном собрании,  какое  ожидается  здесь,  вы  не
встретите новых лиц?
     - Конечно, встречу, - ответила дама, - мы увидим на этом  платном  балу
весьма любопытное смешение лиц, и это нас немало позабавит. Для начала  я  и
займусь нашим молодым человеком. Он как вошел, так  и  стал  под  первой  же
люстрой, словно не знает, куда ему двинуться дальше в  этой  огромной  вале.
Взгляните же на него, он, право, очень необычен, этот красивый мальчик.
     - Вас, я вижу,  этот  мальчик  очень  занимает,  -  сказал  кавалер;  в
качестве любовника или мужа он знал наизусть все  уловки  своей  сицилийской
подруги, и потому, вместо того  чтобы  смотреть  туда,  куда  указывала  ему
дама, он обернулся назад, желая убедиться, не с  умыслом  ли  она  отвлекает
его внимание направо и не передает ли одновременно налево  любовной  записки
или не обменивается ли с кем-нибудь взглядом. Но в силу добродетели  или  по
воле  случая  дама  в  эту  минуту  была  искренней  и  смотрела  только  на
неизвестного.
     Микеле не уходил, хотя и не думал больше о  человеке,  толкнувшем  его;
он заметил в глубине залы белое платье и диадему из брильянтов,  сверкавших,
как бледные звезды, и хотя на балу было немало других дам в белых платьях  и
немало брильянтовых диадем, он  сразу  узнал  княжну  Агату  и  уже  не  мог
отвести от нее глаз.
     Дама и кавалер, говорившие о молодом  незнакомце,  удалились,  и  возле
Микеле послышались новые речи:
     - Не помню где, но я видела это лицо, - сказала одна синьора.  Красивая
бледная женщина, шедшая с ней под руку,  воскликнула  тоном,  который  вывел
Микеле из задумчивости:
     - Ах, боже мой, как похож!..
     - Что с вами, моя дорогая?
     - Ничего. Просто одно воспоминание... сходство... Но нет, это не то...
     - А в чем дело?
     - Я скажу вам потом, а сейчас взгляните вон на того приглашенного.
     - На того невысокого юношу? Но я, право, не знаю его.
     - Я тоже не знаю, но он до ужаса похож на одного человека, который...
     Больше  Микеле  ничего  не  расслышал,  так  как  красавица,  удаляясь,
понизила голос.
     Кто же был этот неизвестный, который, едва войдя в  залу,  произвел  на
всех такое сильное впечатление? Микеле взглянул ему вслед и увидел,  как  он
повернул обратно, словно желая выйти из залы.  Но  внезапно  он  остановился
перед Микеле и спросил его голосом, вкрадчивым как у женщины:
     - Будьте добры, скажите мне, друг мой, которая из всех  прекрасных  дам
на этом балу княжна Агата Пальмароза?
     - Не знаю, - ответил  Микеле,  движимый  каким-то  непонятным  чувством
недоверия и ревности.
     - Разве вы с ней не знакомы? - продолжал таинственный гость.
     - Нет, сударь, - сухо ответил Микеле.
     Незнакомец вернулся в залу и смешался с толпой, которая  быстро  росла.
Микеле следил за ним взглядом и в манерах  его  обнаружил  много  странного.
Правда, одет он был по последней моде и даже с изысканностью,  граничащей  с
дурным вкусом, но казалось, что костюм стеснял его,  словно  он  никогда  не
носил черного фрака и узких ботинок. Вместе с тем черты  его  и  весь  облик
выражали  гордость  и  благородство,  не  свойственные  обычно   горожанину,
нарядившемуся в воскресное платье.
     Повернувшись, чтобы уйти,  Микеле  увидел,  что  стражник,  стоявший  с
алебардой в руке у дверей, тоже смущен видом незнакомца.
     - Не знаю, кто это, - сказал он  мажордому  Барбагалло,  подошедшему  к
нему, - у меня, правда,  есть  знакомый  крестьянин,  похожий  на  него,  но
только это не он.
     - Это, должно быть, прибывший вчера греческий князь,  -  сказал  другой
служитель, - или человек из его свиты.
     - А  не  то,  -  продолжал  стражник,  -  кто-нибудь   из   египетского
посольства.
     - Или, - добавил Барбагалло, -  какой-нибудь  левантинский  купец.  Как
сменят эти люди свою одежду на европейскую, так их и узнать нельзя. Он  что,
купил билет при входе? Ты не должен был допускать этого.
     - Да нет, билет был у него в руках, и я видел, как он  раскрытым  подал
его привратнику; тот еще сказал: "А, подпись ее светлости".
     Но Микеле не слышал этого разговора, он уже подходил к Катании.
     Он вошел в бедное свое жилище  и  сел  на  кровать;  но  спать  ему  не
хотелось. Он откинул назад волосы - они  жгли  ему  лоб  -  и  на  пол  упал
небольшой цветок. То был  белый  цикламен.  Каким  образом  обломился  он  и
запутался у него в волосах? По правде говоря,  тут  нечего  было  удивляться
или смущаться: там, где Микеле только что работал, двигался,  ходил  взад  и
вперед, все было усыпано бесчисленным множеством самых разных цветов!
     Но этого Микеле не  помнил.  Он  помнил  только  огромный  букет  белых
цикламенов, который держала княжна Пальмароза  в  тот  момент,  когда  он  с
трепетом нагнулся, чтобы поцеловать ей руку. Он поднес цветок  к  губам:  от
него исходил одуряющий запах.  Микеле  с