жу,  добрый
малый, и за то его ждет награда. Княжна  платит  щедро,  а  кроме  того,  ей
угодно, чтобы на празднике у нее было весело всем, а потому и для  нас  тоже
будет угощенье, - то, что останется от  господ;  и  доброго  винца  тоже  не
пожалеют! Я уже успел пропустить стаканчик, проходя через буфетную.
     - То-то вы и обжигаете себе пальцы, - заметил с улыбкой Микеле.
     - Ну, через два-три часа и  твоя  рука  будет  не  такой  твердой,  как
сейчас, - ответил Висконти, - ведь ты, паренек, тоже сядешь ужинать с  нами?
Твой  отец  споет  нам  свои  старые  песни,  и  мы,  как  всегда,   вдоволь
нахохочемся! Нас будет больше ста за столом, то-то повеселимся.
     - Дорогу,  дорогу!  -  закричал  рослый  лакей,  в   расшитой   галуном
ливрее.  -  Книжка  идет  сюда,  взглянуть  все  ли  готово.  Ну,  живо,  да
посторонитесь, не трясите так сильно ковры, вы подымаете пыль... А  вы  там,
наверху,  ламповщики,  не  капайте   воском!   Убирайте   свой   инструмент,
освободите проход.
     - Ну вот, - сказал мажордом, - теперь, надеюсь, вы  наконец  замолчите,
господа мастеровые! Поторапливайтесь!  Раз  уж  вы  запоздали,  сделайте  по
крайней мере хоть вид, что спешите!  Я  не  ответчик  за  выговор,  что  вас
ожидает. Жаль мне вас, конечно, но только вы сами виноваты,  и  я  не  стану
вас  выгораживать.  Ах,  мастер  Пьетранджело,  на  этот  раз  вам  придется
выклянчивать себе комплименты.
     Слова эти достигли слуха Микеле, и вся его гордость вновь прихлынула  к
сердцу. Мысль, что  отец  его  может  униженно  выклянчивать  комплименты  и
подвергаться оскорблениям, была ему невыносима. Если он до сих  пор  еще  ни
разу не видел княжны, то ведь он и не пытался ее увидеть. Он не  принадлежал
к числу тех, кто жадно гонится за богатым  и  знатным,  дабы  насытить  свои
взоры пошлым и рабским восхищением. Однако  на  этот  раз  он  склонился  со
своей лесенки, ища глазами  надменную  особу,  которая,  как  сказал  синьор
Барбагалло, должна была единым  мановением  руки  и  единым  словом  унизить
умелых и старательных работников. Он остался стоять, заметно возвышаясь  над
толпой, чтобы лучше все видеть, но готов  был  в  любую  минуту  спуститься,
броситься к отцу и отвечать за него, если, в порыве благодушия,  беззаботный
старик позволит оскорбить себя.
     Громадная зала, убранство которой  спешно  заканчивалось,  представляла
собой обширную садовую террасу, до такой степени покрытую  снаружи  зеленью,
гирляндами и флагами, что она казалась гигантской беседкой в стиле Ватто.
     Внутри, на усыпанный песком грунт, был  временно  настлан  паркет.  Три
больших мраморных  фонтана,  украшенных  мифологическими  фигурами,  служили
лучшим украшением залы и оставляли достаточно места для прогулок  и  танцев.
Фонтаны эти,  окруженные  цветущими  кустарниками,  устремляли  ввысь  целые
снопы кристально чистой воды, искрящиеся под ослепительным  светом  огромных
люстр. Скамьи, расположенные наподобие античного  амфитеатра  между  кустами
цветов,  оставляли  много  свободного  пространства,  предоставляя   удобные
сиденья тем, кто желал отдохнуть.
     Временно сооруженный  купол  был  так  высок,  что  под  ним  полностью
умещалась главная дворцовая лестница  изумительной  архитектуры,  украшенная
античными статуями и яшмовыми вазами  самого  изысканного  стиля.  На  белые
мраморные ступени только что был постлан огромный  красный  ковер,  и  когда
появившийся  лакей  оттеснил  в  сторону  толпу  рабочих,  перед   лестницей
образовалась  торжественная  пустота,  и  невольная  тишина   воцарилась   в
ожидании величественного выхода.
     Рабочие, побуждаемые любопытством, у одних наивным  и  почтительным,  у
других беспечным и насмешливым, все разом воззрились на большую,  увенчанную
гербами  дверь,  обе  створки  которой  распахнулись  над  верхней  ступенью
лестницы. Сердце Микеле забилось, но скорее от досады, чем от нетерпения.
     "Кто же они такие, эти богатые  и  знатные  мира  сего,  -  говорил  он
себе, - что так  гордо  попирают  алтари  и  престолы,  воздвигаемые  нашими
презренными руками? Богиня Олимпа, и та едва ли достойна была появиться  вот
так, на ступенях своего храма, перед ничтожными смертными, простертыми у  ее
ног. О, какая дерзость, какая  ложь  и  насмешка!  Женщина,  которая  явится
здесь перед  моими  глазами,  быть  может  существо  ограниченное,  с  душой
низкой, а между тем все эти сильные и смелые люди при ее появлении  обнажают
головы".
     Микеле почти не расспрашивал своего отца о вкусах  и  характере  княжны
Агаты, да и на эти немногие вопросы тот, особенно в последние  дни,  отвечал
рассеянно, как всегда, когда его, ушедшего  с  головой  в  работу,  пытались
отвлечь от нее чем-либо посторонним. Но Микеле был горд, и  мысль,  что  ему
придется так или иначе встретиться с существом еще более гордым,  вселяла  в
его сердце досаду и даже чувство, близкое к ненависти.


VII

ВЗГЛЯД

     Когда княжна Пальмароза  появилась  наверху  лестницы,  она  показалась
Микеле пятнадцатилетней девочкой, так тонка была  ее  талия  и  стройна  вся
фигура. Но по мере того как она спускалась, ему  чудилось,  будто  с  каждой
ступенькой она становилась на год старше. И когда она  очутилась  внизу,  он
понял, что  ей,  должно  быть,  не  меньше  тридцати.  И  все  же  она  была
прекрасна, красотой не блистательной и пышной, а  чистой  и  нежной,  словно
букет цикламенов, который она держала в руке. Ее можно было  назвать  скорее
изящной и обаятельной, чем красивой, ибо  в  ней  не  чувствовалось  и  течи
кокетства и она никогда не стремилась нравиться. Многие женщины,  далеко  не
столь  красивые,  умели  зажигать  сердца,  потому  что  желали  этого,   но
поведение княжны Агаты никогда ке возбуждало никаких толков, и если в  жизни
ее и имелись какие-либо привязанности, светское общество ке могло сказать  о
них ничего достоверного.
     Она была очень добра и, казалось, только и занята  благотворительность,
но и это делала она незаметно,  без  показного  тщеславия,  а  потому  и  не
прослыла в народе "матерью бедных".  В  большинстве  случаев  те,  кому  она
помогала оставались в неведении относительно источника выпавших на  их  долю
благодеяний. Княжна не слишком усердно посещала церковные службы  и  слушала
проповеди, хотя и не избегала религиозных церемоний.  Она  обладала  большим
художественным вкусом и старалась окружать себя самыми прекрасными вещами  и
талантливыми  людьми  с  самыми  благородными  чувствами;  она  никогда   не
стремилась блистать в своем кругу  и  не  считала  себя  выше  других  из-за
знатности своего происхождения, родственных связей  и  богатства.  Казалось,
она стремится вести жизнь самую обыкновенную, и, вследствие  ли  внутреннего
равнодушия, хорошего вкуса или  природной  застенчивости,  все  ее  старания
были  направлены  на  то,  чтобы  оставаться   незамеченной.   Трудно   было
представить себе женщину менее притязательную. Ее уважали, ее любили, но  не
восторженно, ее высоко ценили, не завидуя ей. Но ценили ли ее так,  как  она
того заслуживала? Это сказать трудно. Она не слыла особенно умной,  и  самые
старые ее друзья утверждали, считая это высшей похвалой, что  на  нее  можно
положиться и что у нее очень хороший характер.
     Все это легко было понять с первого же взгляда, и  юный  Микеле,  в  то
время как она с естественной грацией  спускалась  по  лестнице,  чувствовал,
как вместе с опасениями  рассеивается  и  его  недоброжелательность.  Нельзя
было продолжать сердиться, глядя на лицо столь чистое, спокойное  и  нежное.
Микеле, в  порыве  возмущения  приготовившийся  смело  встретить  негодующий
взгляд  ослепительной  и  дерзкой  красавицы,  невольно  ощутил   внутреннее
облегчение, увидев обыкновенную женщину. Он уже понимал, что даже  если  она
и собиралась выказать недовольство, у нее недостанет ни  энергии,  ни,  быть
может, ума на то, чтобы кого-то оскорбить. Гнев его утих, и  он  смотрел  на
княжну со все возрастающим чувством умиротворения, словно от нее к нему  шел
некий освежающий ток, словно она излучала какое-то внутреннее сияние.
     На ней  было  простое  и  богатое  платье  из  тяжелой  шелковой  ткани
молочно-белого цвета, без единого украшения.  Изящная  брильянтовая  диадема
лежала на ее темных волосах,  разделенных  пробором  над  чистым  и  гладким
лбом.  Без  всякого  сомнения,  она  могла   бы   надеть   более   роскошные
драгоценности, но  ее  диадема  была  истинно  художественным  произведением
превосходной работы, и не давила непосильной тяжестью на ее  очаровательную,
изящно поставленную головку. Ее полуоткрытые плечи уже  утратили  прелестную
худощавость юности, но не обрели еще пышной полноты,  свойственной  женщинам
третьей или четвертой молодости, фигура  еще  сохранила  стройность,  и  все
движения  отличались  бессознательной   и   безыскусственной,   естественной
гибкостью.
     Медленно, концом  своего  веера,  она  отстранила  лакея  и  мажордома,
стремившихся расчистить перед ней дорогу,  и  прошла  вперед,  легко  и  без
неловкой торопливости шагая через доски к скатанные ковры, преграждавшие  ей
путь, и со скромной или  безразличной  небрежностью  метя  складками  своего
длинного белого шелкового платья пыль, принесенную  башмаками  рабочих.  Она
касалась, не обнаруживая при этом ни малейшего отвращения, а может  быть,  и
не  замечая  их,  покрытых  потом   ремесленников,   не   успевших   вовремя
посторониться. Она прошла через  толпу  садовников,  передвигавших  огромные
кадки, словно не видя их и не боясь, что  ее  могут  толкнуть  или  ушибить.
Тем,  кто  кланялся  ей,  она  отвечала   поклоном   без   всякого   оттенка
превосходства или покровительства. Когда  же  она  оказалась  в  самой  гуще
людей,  среди  нагромождения  холстов,  досок  и  стремянок,  она   спокойно
остановилась, медленно обвела взглядом  то,  что  было  сделано  и  что  еще
оставалось сделать, и сказала тихим и ободряющим голосом:
     - Ну как,  господа,  успеете  вы  закончить  вовремя?  У  нас  осталось
каких-нибудь полчаса, не больше.
     - Отвечаю вам за все, дорогая княжна, -  ответил  Пьетранджело,  весело
подходя к ней, - ведь вы видите, я сам ко всему прикладываю руки.
     - Тогда я спокойна, - ответила княжна,  -  надеюсь,  и  остальные  тоже
постараются. Право, было бы очень жаль,  если  бы  такая  прекрасная  работа
осталась незаконченной. Я очень, очень  довольна.  Все  задумано  с  большим
вкусом и выполнено с большим старанием. Сердечно благодарю вас, господа,  за
ваши труды. Этот праздник принесет вам заслуженную славу.
     - Надеюсь, что тут будет и доля моего сына Микеле, -  продолжал  старый
мастер. - Разрешите, ваша милость, представить его вам. Подойди же,  Микеле,
дитя мое, и поцелуй руку княжны. Видишь, какая она у нас добрая.
     Но Микеле не сделал даже движения, чтобы приблизиться к ней. Хотя  тон,
которым княжна только что "разбранила" его  отца,  смягчил  сердце  юноши  и
завоевал  его  расположение,  однако  он  не  желал  выказывать  ей  рабской
покорности. Ему хорошо было известно, что у итальянцев  целовать  руку  дамы
означает  или  уважение  друга,   или   раболепное   подчинение.   Не   смея
претендовать на первое, он не желал опускаться до второго;  он  только  снял
бархатную шапочку и продолжал стоять прямо,  с  вызывающим  видом  глядя  на
княжну.
     Тогда она пристально взглянула на него, и оттого ли, что  в  глазах  ее
сияли   доброта   и   сердечность,   столь   непохожие   на    обычную    ее
небрежно-благосклонную манеру, или оттого,  что  он  стал  жертвой  какой-то
странной галлюцинации, но этот неожиданный  взгляд  вдруг  пронизал  его  до
глубины  души.  Ему  показалось,  будто  какое-то  вкрадчивое,  но  могучее,
всесильное пламя проникает в него из-под  тонких  век  знатной  дамы,  будто
несказанная нежность, исходящая от этой неведомой ему души, овладевает  всем
существом его; будто, наконец, невозмутимая  княжна  Агата  говорит  ему  на
языке более красноречивом, чем все  человеческие  слова:  "Приди  ко  мне  в
объятия, прильни к моему сердцу".
     Растерянный, ошеломленный, не помня себя, Микеле вздрогнул,  побледнел,
потом  безотчетным  и  порывистым  движением  устремился  вперед,   схватил,
трепеща, руку княжны, и в тот миг,  когда  подносил  ее  к  губам,  еще  раз
взглянул ей в глаза, думая, не обманулся ли он  и  не  рассеется  ли  сейчас
этот одновременно и мучительный и сладостный сон.  Но  в  ее  чистых,  ясных
глазах было столько неприкрытой, доверчивой любви, что он потерял  голову  -
сознание его помутилось,  и  он  упал,  словно  сраженный  громом,  к  ногам
синьоры.
     Когда он опомнился, княжна была уже в нескольких  шагах  от  него.  Она
удалялась в сопровождении Пьетранджело; достигнув  конца  залы  и  оставшись
одни, они, видимо, говорили о каких-то подробностях праздника.  Микеле  было
совестно. Возбуждение его быстро прошло при мысли о том,  какую  слабость  и
неслыханную самонадеянность выказал он на глазах у своих сотоварищей.  Между
тем ласковые слова княжны всех подбодрили, и все снова  с  какой-то  веселой
яростью накинулись на работу; вокруг  Микеле  двигались,  пели,  стучали,  и
случившееся с ним прошло незамеченным, или, во всяком случае,  никто  ничего
не  понял.  Кое-кто  с  улыбкой  заметил,  что  он  поклонился   ниже,   чем
полагается,  но  приписал  это  аристократическим   и   галантным   манерам,
привезенным издалека вместе с горделивой осанкой и дорогим  платьем.  Другим
показалось, будто  он,  кланяясь,  споткнулся  о  доски,  и  эта  неловкость
заставила его растеряться.
     Один только Маньяни внимательно наблюдал за ним и  наполовину  разгадал
его чувства.
     - Микеле, - сказал он ему немного спустя,  когда  они  вновь  очутились
рядом за совместной работой, - на вид  ты  такой  застенчивый,  а  на  деле,
оказывается, ужас до чего дерзкий. Спору нет, княжна нашла, что ты  красивый
парень, и соответствующим образом  взглянула  на  тебя;  со  стороны  всякой
другой  женщины  это  могло  бы  что-то  значить,   но   не   будь   слишком
самонадеянным, мой мальчик, наша добрая  княжна  -  дама  предобродетельная;
никто никогда не слышал, чтобы у нее был любовник, а если бы она и  вздумала
им обзавестись, то, уж конечно, нашла бы не какого-то ничтожного  живописца,
когда столько блестящих синьоров...
     - Молчите, Маньяни, - с возмущением перебил его Микеле,  -  ваши  шутки
оскорбляют меня, я не  давал  вам  повода  к  насмешкам  такого  рода  и  не
потерплю их.
     - Ну, ну, не кипятись, - ответил молодой обойщик, - я не хотел  обидеть
тебя, да и было бы подлостью с такими ручищами, как у меня,  затевать  ссору
с таким ребенком, как ты. К тому же в душе я  человек  добрый  и,  повторяю,
если говорю с тобой откровенно, так это  только  потому,  что  расположен  к
тебе. Я чувствую, что твой ум более развит, чем  мой,  это  мне  нравится  и
влечет к  тебе.  Но  я  вижу  также,  что  характер  у  тебя  слабоватый,  а
воображение - бурное. Ты более умен и тонок, чем я, зато я рассудительнее  и
опыта у меня побольше. Не обижайся на мои слова. Приятелей среди нас у  тебя
еще нет, а если бы ты захотел всмотреться  повнимательнее,  то  заметил  бы,
что многие тебя недолюбливают. Я здесь кое в чем мог бы тебе помочь, и  если
ты  послушаешься   моих   советов,   то,   быть   может,   избежишь   многих
неприятностей, которых ты не предвидишь. Так как же, Микеле,  принимаешь  ты
мою дружбу или гнушаешься ею?
     - Напротив, я прошу твоей дружбы, -  ответил  Микеле,  взволнованный  и
покоренный искренним тоном Маньяни, -  и  чтобы  стать  достойным  ее,  хочу
сказать тебе кое-что в свое оправдание. Я ничего не знаю,  ничему  не  верю,
ничего не думаю о княжне. Впервые  в  жизни  я  увидел  так  близко  знатную
даму... Но чему ты улыбаешься?
     - Ты заговорил о моей улыбке, потому что не знаешь, как закончить  свою
фразу. Я закончу ее вместо тебя. Тебе почудилось, будто эта дама  -  богиня,
и ты, как безумец, влюбился. Ведь ты обожаешь все  величественное!  Я  понял
это с первого же дня, как увидел тебя.
     - Нет, нет! -  воскликнул  Микеле.  -  Не  влюбился!  Я  не  знаю  этой
женщины. А что до ее величия, то я не понимаю,  в  чем  оно  заключается.  С
таким же успехом можно сказать, что я влюбился в ее дворец, в ее платье  или
брильянты, ибо пока не вижу в ней  иного  превосходства,  кроме  прекрасного
вкуса, которому мы сами немало  способствовали,  так  же,  впрочем,  как  ее
ювелир и портниха.
     - Поскольку это все, что ты о  ней  знаешь,  ты  выразился  неплохо,  -
ответил Маньяни, - но тогда объясни мне, почему ты чуть не  лишился  чувств,
целуя ей руку?
     - Нет, ты сам мне это объясни, если можешь, а я не могу.  Да,  я  знал,
что знатные дамы умеют бросать взгляды более вызывающие, чем  куртизанки,  и
вместе с тем более бесстрастные, чем монахини. Да, я заметил  это,  и  такое
сочетание вызова и высокомерия  бесило  меня,  когда  мне  случалось  порой,
против воли, соприкоснуться с одной из них в толпе. Вот почему  я  ненавидел
знатных дам. Но взгляд княжны...  Нет,  ни  у  кого  не  видел  я  подобного
взгляда. Я не сумею сказать, что  в  нем  было  -  сладострастная  нега  или
наивная доброта, но никогда ни одна женщина не смотрела на  меня  так,  и...
что тут удивительного, Маньяни, я молод,  впечатлителен,  и  голова  у  меня
закружилась, вот и все.  Я  совсем  не  опьянел  от  гордости  и  тщеславия,
клянусь тебе, ибо  уверен,  что  она  и  на  тебя  посмотрела  бы  таким  же
взглядом, будь ты в ту минуту на моем месте.
     - Ну, это вряд ли... - задумчиво произнес Маньяни.
     Он уронил молоток и опустился на скамью. Казалось, он решает  про  себя
какую-то важную задачу.
     - Ах, молодые люди! - сказал им Пьетранджело, проходя мимо.  -  Вы  тут
болтаете, а работа стоит; видно, одни старики умеют спешить по-настоящему.
     Задетый этим  упреком  Микеле  побежал  помогать  отцу,  шепнув  своему
новому другу, что они еще продолжат эту беседу.
     - Для тебя было бы полезнее, - вполголоса и с каким-то  странным  видом
ответил ему Маньяни, - постараться как можно меньше думать о ней.
     Микеле горячо любил отца, и  было  за  что.  Пьетранджело  был  человек
добрый, мужественный и умный. Являясь тоже на  свой  лад  художником,  он  в
своей работе следовал добрым старым обычаям, однако не чуждался и  новшеств.
Напротив, он  быстро  перенимал  то  новое,  что  старались  объяснить  ему.
Обладая характером легким и  веселым,  он  обычно  был  жизнерадостен,  а  в
отдельных случаях снисходителен; он никогда никого не  подозревал  в  дурных
намерениях; когда же не мог  больше  великодушно  обманываться  на  чей-либо
счет, то уже  не  шел  ни  на  какие  уступки.  Человек  прямой,  простой  и
бескорыстный, он  довольствовался  малым,  охотно  всему  радовался,  работу
любил ради самой работы, а деньги - потому,  что  мог  ими  кому-то  помочь,
иначе говоря - жил, не думая о завтрашнем дне и не умея ни  в  чем  отказать
своему ближнему.
     Таким образом, провидение послало Микеле с его  пылкой  натурой  именно
такого наставника, какому он только и  способен  был  подчиниться,  ибо  сын
представлял во многих отношениях  полную  противоположность  отцу.  Это  был
юноша мятущийся, обидчивый, несколько эгоистичный,  склонный  к  честолюбию,
подозрительности и подверженный приступам гнева. Но вместе с  тем  это  была
прекрасная душа,  ибо  Микеле  искренно  и  страстно  любил  все  высокое  и
благородное и с восторгом следовал за тем, кто умел возбудить  его  доверие.
Надо, однако, сказать, что характер его оставлял  желать  лучшего,  живой  и
пытливый ум его часто терзал самого себя, а  мятежная  и  утонченная  натура
порой жестоко восставала, нарушая его душевное спокойствие.
     Если бы грубая, тяжелая рука ремесленника, пекущегося лишь о  заработке
или зараженно