достойным  похвалы.  Как
все-таки тягостны для женщины обычаи скромности и необходимость беречь  свою
добрую славу! Ведь даже когда дело идет о спасении твоей  семьи,  приходится
сталкиваться с  осуждением  тех,  кто  тебе  всего  дороже!  Быть  может,  я
напрасно поверила обещаниям "принца"? Конечно, он мог и  обмануть  меня.  Но
раз он на деле доказал свое мужество и честность, зачем мне  упрекать  себя,
что я ему поверила? И разве не предчувствие истины толкнуло меня к  нему,  а
безрассудное и глупое любопытство?"
     Мила пустилась вниз по дороге; на ходу она  все  время  вопрошала  свою
совесть, и сомнения  зашевелились  в  ее  сердце.  Может  быть,  ее  толкало
честолюбивое желание совершить трудные и опасные подвиги, на  которые  никто
не считал  ее  способной?  Может  быть,  она  поддалась  обаянию  и  красоте
незнакомца? И доверилась бы она ему до такой степени, не будь он  так  молод
и красноречив?
     "Но что за важность, в конце концов? -  говорила  она  себе.  -  Что  я
сделала худого, и в чем могли бы меня упрекнуть, если бы меня  и  выследили?
Теперь меня могут оболгать и оклеветать, и, конечно, это была бы  моя  вина,
если бы я поступала так из эгоизма или из кокетства. Но когда  подвергаешься
опасности ради спасения отца и брата! Княжна Агата будет  моим  судьей;  она
мне скажет, хорошо или плохо я сделала и поступила бы она так,  как  я,  или
нет".
     Но что сталось с бедной Милой, когда на первых же  словах  ее  рассказа
княжна прервала ее восклицанием:
     - О дитя мое! Это был Пиччинино!
     Мила попыталась спорить с истиной.
     - Весь свет твердит, - говорила она, -  что  Пиччинино  мал,  коренаст,
кривобок и ужасающе безобразен, что лица его почти не  видно  под  косматыми
волосами, что оно заросло клочковатой бородой, а незнакомец был  так  строен
хоть и мал ростом, так изящен и благороден в обхождении!
     - Дитя мое, - сказала княжна, - у него есть двойник, и этот  поддельный
Пиччинино выступает вместо своего хозяина перед теми людьми,  которым  вождь
разбойников не доверяет. Он при необходимости играет  роль  Пиччинино  перед
жандармами и судьями, если попадается им в руки.  Это  безобразное  и  дикое
существо, и его ужасная внешность  еще  усиливает  страх,  который  нагоняют
налеты  банды.  Но  настоящий  Пиччинино,  кто  называет   себя   "свободным
мстителем" и кто распоряжается действиями горных разбойников,  -  тот,  кого
никто не знает, и будь он захвачен, никто не мог бы  доказать,  что  он  был
когда-либо начальником или участником  шайки;  этот  Пиччинино  -  красивый,
молодой человек,  воспитанный,  красноречивый,  распутный  и  коварный.  Это
Кармело Томабене, с которым ты встретилась у источника.
     Мила так опешила, что с трудом могла продолжать свой  рассказ.  Как  ей
было признать, что она стала жертвой притворщика, что она сама  предалась  в
руки распутника? Тем не менее она рассказала все с полной откровенностью,  а
закончив свою историю,  расплакалась,  представив  себе  опасность,  которой
подверглась, и те домыслы, предметом  которых  она  станет,  если  Пиччинино
вздумает хвастать ее посещением.
     Но  Агата,  которая  не  раз  содрогнулась,  слушая  этот  рассказ,   и
собиралась распечь за безрассудное  поведение  и  объяснить,  что  Пиччинино
слишком ловок, чтобы в  самом  деле  нуждаться  в  ее  помощи,  теперь  была
обезоружена ее наивным огорчением. Стараясь ее утешить, она  только  прижала
девушку к своей груди. Но не меньше, чем дерзость молодой девушки,  поразила
Агату одушевлявшая ее  отвага  и  мужество,  ее  решимость  убить  себя  при
малейшей угрозе насилия, ее безграничная  самоотверженность  и  великодушная
доверчивость. И Агата  только  нежно  поблагодарила  Милу  за  все,  что  та
перенесла из-за желания избавить ее от врага. Теперь, когда  она  уверилась,
что аббат Нинфо находится в руках "мстителя", ею овладело другое  чувство  -
чувство радости, и она даже поцеловала ручки молодой девушки  и  назвала  ее
своей доброй феей и ангелом-хранителем.
     Утешив Милу и успокоив ее совесть, княжна, заразившись от Милы  детской
веселостью,  предложила  девушке  сменить  платье,  чтобы  освежиться  после
поездки, и идти сейчас к маркизу, где они захватят  врасплох  отца  и  брата
Милы.
     - Мы пойдем пешком, - говорила она, -  ведь  это  совсем  близко,  если
идти садами, а сначала мы пообедаем вместе. Таким образом  мы  воспользуемся
сумерками и вечерним бризом, и у нас будет спутник, на которого  ты,  верно,
и не рассчитываешь, но он вовсе не будет тебе неприятен, так  как  это  один
из твоих друзей.
     - Посмотрим, кто это может быть, -  улыбаясь,  сказала  Мила.  Она  уже
догадалась, но не желала выдавать тайны своей любви,  и  потому  в  ее  душе
сразу ожила вся ее женская осторожность.
     Обед и сборы заняли у подруг около  часу.  Потом  пришла  камеристка  и
шепнула княжне:
     - Вчерашний молодой человек уже в саду, у западной решетки.
     - Ну вот, - сказала княжна, уводя с собой Милу, -  нам  как  раз  в  ту
сторону.
     И они побежали через парк; обеим было весело и легко,  потому  что  обе
вновь обретали надежды на счастье.
     Печальный и погруженный в свои  мысли  Маньяни  прогуливался  по  саду,
поджидая, когда его позовут во дворец. Вдруг из кустов мирт  и  апельсиновых
деревьев появились две дамы в покрывалах, подбежали к  нему,  не  говоря  ни
слова, подхватили под руки и  шаловливо  увлекли  за  собой.  Он  узнал  их,
княжну раньше, чем Милу, которая  в  своей  легкой  накидке  показалась  ему
одетой иначе, чем обычно. Но он был слишком взволнован,  чтобы  говорить,  и
делал вид, будто так же весело включается в их милые проказы. На  его  устах
блуждала улыбка, но в сердце была тревога, и если  он  старался  противиться
волнению, причиной которого была Агата, то  опиравшаяся  на  его  руку  Мила
отнюдь не помогала его успокоению.
     Лишь у входа в сады Ла-Серра княжна приподняла покрывало и промолвила:
     - Мой мальчик, я хотела поговорить  с  вами  у  себя,  но  мне  так  не
терпелось сообщить хорошую новость нашим  друзьям,  собравшимся  у  маркиза,
что я была вынуждена увести туда и вас. У нас впереди целый вечер, и я  могу
переговорить с вами там, как и в любом другом  месте.  Пойдемте  же,  только
потише: нас не ждут, и мне хочется сделать им сюрприз.
     Вдоволь наговорившись, маркиз и его гости сидели на  дворцовой  террасе
и любовались морским простором, еще горевшим в последних лучах солнца,  а  в
небе над ними уже зажигались звезды.  Микеле  с  живейшим  интересом  слушал
маркиза Ла-Серра, речь которого, ни на минуту не переставая быть приятней  и
естественной, была весьма поучительна. Но  каково  же  было  его  удивление,
когда, обернувшись, он увидел, что у стола с прохладительными напитками,  от
которого он только что отошел к балюстраде,  сидят  трое  гостей,  и  в  них
узнал Агату, Милу и Маньяни!
     Сначала он все смотрел на Агату и не сразу догадался,  что  с  ней  его
сестра и друг. Меж тем княжна оделась  очень  скромно,  в  простое  шелковое
серо-жемчужное  платьице,  и  набросила  на  голову  и  плечи  guardaspalle*
черного кружева. Она показалась ему не  такой  молодой  и  свежей,  как  при
свете дня. Но мгновение спустя ее изящные манеры, искренняя  улыбка,  прямой
и открытый взор заставили его признать ее еще моложе и привлекательней,  чем
при первой встрече.
     ______________
     * Накидку (итал.).

     - Вы не  ожидали  увидеть  здесь  свою  милую  дочку?  -  сказала  она,
обращаясь к Пьетранджело. - Но разве она не  объявила  вам,  что  не  станет
обедать одна? И, видите, вы  оставили  ее  дома,  а  она,  как  Ченерентола,
является в разгаре вечера, блистая нарядом и красотой.  Что  касается  мэтра
Маньяни, так это сопровождающий ее волшебник. Но так как мы не  имеем  здесь
дела с доном Маньифико, волшебник не будет заколдовывать его взор  и  мешать
ему  признать  свою  любимую  дочку.  И   Золушка   может   поэтому   храбро
посматривать вокруг.
     С этими словами Агата откинула покрывало Милы,  и  та  появилась  перед
всеми, "сияющая точно солнце", как говорится в сказке.
     Микеле поглядел на сестру. Она  светилась  искренней  радостью.  Княжна
одела ее в ярко-розовое шелковое платье; нити крупного, прекрасного  жемчуга
несколько  раз  обвивали  ее  шею  и  руки;  венок  чудесных  живых  цветов,
подобранных с изысканным  вкусом,  венчал  ее  темную  головку,  не  скрывая
роскошных кудрей. Маленькие  ножки  были  изящно  обуты.  Красивые  пальчики
поворачивали и заставляли вспыхивать искрами дорогой веер Агаты с  таким  же
достоинством и искусством, как если бы она  была  какая-нибудь  marchesina*.
Перед  ним  была  одновременно  и  муза  художников  Ренессанса,  и  молодая
патрицианка, и прекрасная дочь юга, блистающая  здоровьем,  благородством  и
поэзией...
     ______________
     * Юная маркиза (итал.).

     Агата с материнской  гордостью  оглядывала  ее  и,  нежно  улыбнувшись,
сказала о ней что-то на ухо Пьетранджело.
     Затем Микеле поглядел на Маньяни. А тот со  странным  чувством  смотрел
то на скромную княжну, то на прекрасную прядильщицу из предместья.  Он,  как
и Микеле, тоже не мог уяснить себе, в  каком  странном  и  завороженном  сне
вдруг оказался. Он знал наверное лишь то, что видел Милу  в  том  магическом
золотом отблеске, в том свете пламени, которое исходило от Агаты.


XLI

РЕВНОСТЬ И ПРИЗНАНИЕ

     Княжна отвела в сторону маркиза и Пьетранджело  и  рассказала  им,  что
аббат уже в руках Пиччинино и что она получила известие об  этом  от  одного
непосредственного свидетеля, которого ей запрещено называть.
     Затем принесли свежий шербет, и беседа завязалась  вновь.  Маньяни  был
грустен и робок, Микеле -  возбужден  и  рассеян,  однако  княжна  и  маркиз
вскоре успокоили обоих молодых людей, выказав  много  умной  заботливости  и
великого искусства держаться просто,  которыми  владеют  хорошо  воспитанные
люди, когда  сама  основа  их  характера  соответствует  силе  их  житейской
мудрости. И Агата поэтому стала расспрашивать Микеле о том, что  тот  хорошо
знал и понимал. А молодой художник, со своей стороны, был восхищен тем,  как
она  понимает  искусство,  и  в  память  ему   врезались   многие   глубокие
определения, которые вырывались у нее как будто  нечаянно,  еще  не  получив
точной формы, так естественно она их выражала.  Разговаривая  об  искусстве,
она словно обсуждала предмет с собеседником,  не  собираясь  поучать,  а  ее
полный  живой  симпатии  проникновенный  взор,  казалось,  искал  у   Микеле
подтверждения ее мнений и мыслей.
     Маньяни все легко схватывал и если редко решался вставить слово, то  по
его сообразительному лицу легко было  прочесть,  что  ничего  из  того,  что
говорится вокруг него, не  является  трудным  для  его  понимания.  У  этого
молодого человека были хорошие способности, которые,  быть  может,  остались
бы неразвитыми, не настигни его  романическая  страсть.  Со  дня,  когда  он
увлекся Агатой,  он  почти  весь  свой  досуг  посвящал  книгам  и  изучению
произведений искусства, какие ему удавалось  встретить.  Свое  свободное  от
работы время, те недели, что у ремесленников  зовутся  мертвым  сезоном,  он
использовал, обойдя пешком всю  Сицилию,  и  повидал  памятники  античности,
рассеянные по этой земле, и без того столь прекрасной.  И  хотя  он  твердил
себе, что  хочет  остаться  скромным,  неизвестным  человеком  и  не  желает
изменять грубой простоте своего сословия, неодолимым инстинктом  его  влекло
к просвещению.
     Беседа сделалась общей и в то же время интересной и  непринужденной,  а
благодаря выходкам Пьетранджело и наивным речам Милы - даже полной  веселья.
Но ее наивность была так трогательна,  что  самолюбие  Микеле  нисколько  не
страдало  в  присутствии  княжны,  и  пятнадцатилетний   возраст   сестренки
предстал перед ним в новом свете. Он, конечно, не давал себе полного  отчета
в той огромной перемене, какую каждый лишний год в этом возрасте  производит
в душе молодой девушки, когда накануне, считая Милу еще  нерассудительным  и
робким ребенком, он одним словом чуть не погубил все ее надежды  на  любовь.
В  каждой  фразе,  что  произносила  сестра,  он  замечал,  как   неизмеримо
развились ее ум и характер, а контраст между ее умственным  развитием  и  ее
неопытностью, искренностью и порывистостью души был одновременно  и  приятен
и трогателен.  Княжна  с  деликатным  тактом,  свойственным  лишь  женщинам,
помогала славной девушке показать себя в каждом ответе с лучшей  стороны,  и
никогда ни Маньяни, ни сам Пьетранджело не представляли себе  раньше,  какое
удовольствие может доставить беседа с этой юной девочкой.
     Поднялась  луна,  серебряно-белая  в  чистом  небе.  Агата   предложила
погулять по саду. Вышли вместе, но вскоре княжна, дружески взяв Маньяни  под
руку, отошла с ним в сторону; с полчаса они держались в отдалении  от  своих
друзей, и по временам даже Микеле терял ее из виду.
     Мы не расскажем  здесь,  что  говорила  и  что  доверила  Агата  своему
спутнику во время этой прогулки, показавшейся такой долгой и такой  странной
молодому художнику. Мы этого вообще не  расскажем.  В  свое  время  читатель
догадается об этом сам.
     Но Микеле-то не понимал ничего и жестоко терзался.  Маркиза  он  больше
не слушал и только все спорил с Милой и дразнил ее. Он исподтишка  высмеивал
и бранил ее туалет и почти довел ее до слез. Наконец малютка шепнула ему:
     - Микеле, ты всегда был ревнив, ревнуешь и сейчас.
     - По какой причине? - с горечью возразил он. -  Из-за  твоего  розового
платья и жемчуга?
     - Вовсе нет, - отвечала она, - а  потому,  что  княжна  выражает  такую
дружбу и доверие твоему другу. Еще бы! Я помню, когда мы  были  детьми,  ты,
бывало, всегда дулся, если мать целовала меня чаще, чем тебя!
     Когда Агата с Маньяни присоединились к ним, Агата  казалась  спокойной,
а Маньяни растроганным.  Впрочем,  его  благородное  лицо  выглядело  строже
обычного, и Микеле  заметил,  что  его  друг  держался  теперь  по-иному.  В
присутствии Агаты Маньяни не испытывал сейчас ни малейшего  смущения.  Когда
она обращалась к нему, при ответе у него уже не дрожали губы, он  больше  не
отводил робкого взгляда, исчезла ужасная тоска, которая  прежде  читалась  в
его чертах; он стал спокоен, внимателен  и  сосредоточен.  Гости  поговорили
еще несколько минут,  затем  княжна  поднялась,  собираясь  уходить.  Маркиз
предожил ей свою коляску. Она отказалась.
     - Я предпочитаю пойти пешком по тропинке, как пришла  сюда,  -  сказала
она, - но хотя нам теперь можно и не опасаться врагов,  мне  все-таки  нужен
провожатый. Я пойду с Микеланджело, если он не откажется, - прибавила она  с
ясной улыбкой, заметив волнение молодого человека.
     Микеле не нашел ни слова  в  ответ,  лишь  поклонился  и  предложил  ей
опереться на его руку. Час тому назад он был бы вне себя от радости.  Теперь
его  гордость  страдала  оттого,  что   ему   на   людях   демонстрировалась
любезность, оказанная Маньяни наедине и как бы втайне.
     Пьетранджело пошел с дочерью, которой Маньяни и не  подумал  предложить
руку. Такие галантные церемонии не были  в  его  привычках.  Он  делал  вид,
будто презирает учтивость из нелюбви к подражанию другим, а  на  самом  деле
он был мягок и доброжелателен в обращении. Не прошли  они  и  десяти  шагов,
как он оказался совсем рядом с Милой и,  естественно,  чтобы  помочь  ей  не
заплутаться в темных переулках предместья, взял молодую девушку  за  круглый
локоток и, поддерживая, вел ее до самого дома.
     Микеле тронулся  в  путь,  облачившись  в  броню  гордости,  in  petto*
обвиняя княжну в капризах, в кокетстве и твердо решив не поддаваться  ни  на
какие ласковые слова. Впрочем, в глубине души,  он  сам  недоумевал,  откуда
берется его досада. Он поневоле признавал ее несравненную доброту и  говорил
себе, что если она и в самом деле чем-то обязана  старому  Пьетранджело,  то
теперь сторицей расплачивается с ним драгоценнейшим пониманием и  нежностью,
какие только может вместить сердце женщины.
     ______________
     * Про себя (лат.).

     Но Микеле не мог откинуть все те загадки,  которые  последние  два  дня
напрасно мучили его воображение. И  когда  в  этот  самый  миг  княжна,  идя
рядом, сжимала его руку, то ли как страстно влюбленная женщина,  то  ли  как
нервная дама, не привыкшая ходить пешком, перед ним  опять  возникала  новая
загадка,  которая  никак  не  объяснялась  достаточно  правдоподобно  давней
услугой, оказанной синьоре его отцом.
     Сначала он решительно и молча шел вперед, давая  себе  клятву,  что  не
заговорит первым, что не  растрогается,  что  не  забудет  о  Маньяни,  рука
которого, быть может, испытывала такое же пожатие, что,  наконец,  он  будет
начеку.  Ведь  либо  княжна  Агата  была  ветреницей,   либо   под   личиной
добродетели и за томной усталостью скрывается самое отчаянное кокетство.
     Но все прекрасные намерения Микеле вскоре разлетелись прахом.  Тенистая
дорога,  по  которой  они  шли,  вилась  среди  тщательно   обработанной   и
засаженной  местности,  среди  маленьких  садов,  принадлежавших  зажиточным
ремесленникам и горожанам. Красивая тропинка шла вдоль участков,  отделенных
друг от друга лишь кустарником, шиповником или узкой грядкой душистых  трав.
Там и сям на путь Микеле ложилась  густая  тень  перекинутых  через  дорожку
виноградных лоз, косые лучи неверного лунного  света  едва  проникали  туда.
Цветущие поля дышали тысячами ароматов, и  из-за  далеких  холмов  доносился
влюбленный шепот моря. В кустах жасмина пели соловьи.  Людские  голоса  тоже
пели вдалеке и весело выкликали эхо, но на тропинке  никто  не  повстречался
Агате и Микеле. Садики были безлюдны.  Микеле  испытывал  какое-то  душевное
угнетение, он шел все  медленней,  рука  его  по  временам  дрожала.  Ночной
ветерок играл у его лица легким покрывалом Агаты, и  ему  чудились  какие-то
невнятные слова. Он не осмеливался повернуть голову, проверить,  близкое  ли
это дыхание женщины, или ласковое веяние ночи.
     - Дорогой Микеле, - сказала княжна так спокойно и доверчиво, что  юноша
сразу упал с небес на землю, - простите, но мне надо  перевести  дыхание.  Я
не привыкла ходить пешком и чувствую себя очень утомленной. Вот та  скамейка
под нависшими желтофиолями словно манит меня  присесть  на  пять  минут.  Не
думаю, чтобы владельцы садика, увидев меня, сочли это за преступление.
     Микеле подвел ее к указанной ему скамье и, окончательно придя  в  себя,
почтительно  отошел  на  несколько  шагов  и  стал  разглядывать   маленький
источник, нежный лепет которого не мог помешать его раздумью.
     "Да, да, то был лишь сон, а быть может, тот поцелуй был  поцелуем  моей
сестренки. Она насмешлива и шаловлива, но начни я ее  расспрашивать  всерьез
и  без  обиняков,  быть  может,  она  разъяснила  бы,  откуда   взялся   тот
таинственный медальон. Наверное, этому есть простое объяснение, я только  не
могу догадаться. Ведь так случается всегда.  Единственное,  чего  не  можешь
разгадать, как раз самое простое. Ах, если бы  Мила  знала,  с  каким  огнем
играет и от какого расстройства она могла бы  уберечь  мой  рассудок,  скажи
она мне правду! Завтра я буду настойчивее, и она признается во всем!"
     Так раздумывал Микеле, а меж тем прозрачная  струйка  все  бормотала  в
маленьком бассейне, где дрожало  отражение  луны.  Вода  понемножку  стекала
туда из небольшого обыкновенного и наивного  терракотового  фонтанчика.  Это
была фигурка купидона из свиты морского бога, схватившего  ручками  большого
карпа, изо  рта  которого  падала  струя  воды  с  локоть  длиною.  Скромный
скульптор, выполнивший эту группу, пытался показать,  как  бьется  рыба,  но
ему удалось  только  придать  выпученным  глазам  карпа  выражение  забавной
свирепости. Микеле глядел н