тобы  вокруг  Катании  прекратились  расследования  и  розыски.  Ему   были
известны обычаи местной полиции: сначала браться за дело  горячо  и  ретиво,
затем робеть и трусить и, наконец, действовать лениво и вяло.
     Но дело у креста  Дестаторе  обеспокоило  власти  больше,  чем  обычное
убийство.  Оно  имело  политическую  окраску  и  связывалось  с   последними
событиями - с признаниями Агаты и появлением на общественной сцене ее  сына.
Во все стороны полетели быстрые и суровые приказы. В горах Кармело  тоже  не
был в безопасности, тем более что его  правая  рука,  поддельный  Пиччинино,
присоединился к нему, навлекая на них опасность  преследования.  Кармело  же
вовсе не хотел покидать этого пылкого и свирепого человека, уже  доказавшего
ему свою безграничную преданность и свое послушание и с  отвагой,  гордостью
и упорством взявшегося до конца играть свою роль.
     Поэтому, прежде чем думать о собственной безопасности, он решил  помочь
ему уйти. Поддельный Пиччинино, настоящее  имя  которого  было  Массари,  по
прозванию  Вербум  Каро,  потому  что  он  происходил  из  деревни  с  таким
названием, отличался безупречной  храбростью,  но  сметки  у  него  было  не
больше, чем у разъяренного быка. С  ним  Кармело  выбрался  к  морю  в  стал
искать судно, которое перевезло бы  его  в  Сардинию.  Но  несмотря  на  всю
осмотрительность, которой  сопровождалась  эта  попытка,  капитан  судна  их
обманул и выдал береговым таможенникам,  как  контрабандистов.  Вербум  Каро
защищался как лев и достался врагам полумертвым. Кармело был ранен  довольно
легко. Обоих препроводили на ближний форт,  где  передали  отряду  campieri.
Среди  солдат  нашлись  двое,  опознавшие  двойника  Пиччинино,  будто   уже
виденного ими в одной стычке на другом конце острова. Они  заявили  об  этом
городским властям в Чефалу - и началось великое  ликование,  что  наконец-то
изловлен знаменитый начальник грозной банды. Настоящего Пиччинино  сочли  за
одного из сообщников, как ни настаивал Вербум Каро, что знает его всего  дня
три и что это молодой рыбак, желавший вместе с ним переплыть в  Сардинию  по
своим делам. В любом другом случае присутствие духа  и  умение  притворяться
помогли  бы  Кармело  добиться  освобождения,  но  сейчас   повсюду   царило
беспокойство. Его решено было отправить  в  Катанию  вместе  с  его  опасным
товарищем, где, мол, и разберутся в  деле.  Их  передали  отряду  жандармов,
которые повели их в Катанию по тропам, спускающимся  по  внутренней  стороне
гор к главной дороге, что казалось безопаснее.
     Однако  в  окрестностях   Сперлинги   солдаты   подверглись   нападению
разбойников,  уже  проведавших  о  захвате  обоих  Пиччинино;  они  чуть  не
освободили пленников, но непредвиденное подкрепление,  явившееся  на  помощь
солдатам, все же обратило разбойников в  бегство.  Как  раз  во  время  этой
стычки Пиччинино ловко швырнул в сторону приготовленное  заранее  на  всякий
случай письмо с завернутым в него камешком.  Малакарне,  которого  Пиччинино
приметил  среди  разбойников,  пытавшихся   освободить   их,   был   человек
энергичный, сообразительный и преданный, из старинных головорезов его  отца,
и притом верный друг фра Анджело. Письмо было  подхвачено  и  доставлено  по
адресу вместе с ценнейшими подробностями.
     Вполне  обоснованно  опасаясь  попытки  освободить  Пиччинино  в  горах
Небродичи,  чефалусские   власти   постарались   скрыть,   насколько   важны
захваченные пленники, и конвой  был  отправлен  без  лишнего  шума.  Все  же
власти послали нарочного  в  Катанию  с  просьбой  выслать  навстречу  отряд
швейцарских стрелков; предполагалось, что конвой остановится в  Сперлинге  и
будет там поджидать их.  Горные  разбойники  подстерегли  и  убили  курьера;
прочтя послание, они убедились, что пленник действительно их  начальник,  и,
как мы видели, попытались вырвать его их рук стражи.
     Неудача этой попытки не обескуражила их. От  Кармело,  от  него  одного
зависела их судьба.  Его  умное  руководство,  его  энергия,  то  дикий,  то
рыцарственный дух  справедливости,  которым  он  руководствовался,  управляя
ими, огромное обаяние его имени и личности, - все это  делало  его  особу  и
священной и необходимой  для  них.  Среди  них  и  среди  множества  горцев,
которые не знали его в лицо и не служили непосредственно  под  его  началом,
но  не  раз  обменивались  с  ним  и  его  приспешниками  разными  взаимными
услугами, царствовало единодушное мнение, что умри Пиччинино -  и  профессия
разбойника  станет  невозможной,  а  героям  разбойничьих   приключений   не
останется ничего другого, как идти побираться.
     И вот Малакарне собрал  кое-кого  из  своих  товарищей  у  Сперлинги  и
ухитрился передать обоим Пиччинино, что им надо притвориться хворыми,  чтобы
возможно дольше задержаться там. Это оказалось  нетрудным,  так  как  Вербум
Каро был тяжело ранен; к  тому  же  при  стычке  в  горах,  когда  он  делал
отчаянные попытки разорвать свои путы,  его  рана  раскрылась,  и  он  снова
потерял столько крови, что его пришлось на руках нести  в  Сперлингу.  Да  и
сами campieri знали,  как  важно  доставить  его  живым,  чтобы  постараться
вырвать у него сведения об убийстве Нинфо и деятельности банды.
     Приняв свои меры, Малакарне  приказал  товарищам,  которых  было  всего
восьмеро, держаться наготове, а сам, предварительно обрив бороду, чтобы  его
не узнали, верхом  на  коне  убитого  курьера  непрямик  проехал  через  эту
местность до самого Бель-Пассо. По дороге всем, на кого он  мог  положиться,
он приказывал тоже вооружаться и поджидать его  возвращения.  Вдвоем  с  фра
Анджело  они  шесть  часов  провели  в  предгорьях  Этны,   собирая   других
разбойников, и на вторую ночь по прибытии пленников в Сперлингу десятка  два
людей, решительных  и  привычных  к  такого  рода  схваткам,  поднимались  к
крепости, а некоторые засели у подножия скалы, на которой она стояла.
     Сверх того, для руководства экспедицией подоспели фра Анджело,  молодой
князь  Кастро-Реале  и  верный  Маньяни.  Первый  был   здесь   в   качестве
начальника, потому что, как никто другой, знал эти места и в лучшие  времена
вместе с Дестаторе  брал  эту  маленькую  крепость  приступом.  Двое  других
прибыли в качестве его помощников: это-де преданные  делу  молодые  дворяне,
вынужденные действовать скрытно, но богатые  и  имеющие  силу.  Таковы  были
объяснения фра Анджело, прекрасно понимавшего, что не только  расчет,  но  и
воображение движет людьми, которые ведут борьбу с законом.
     Фра Анджело и его друзья спешились,  чтобы  пробраться  между  отвесных
скал возле Сперлинги,  и  тут  только  могли  пересчитать  своих  людей;  им
сказали, что поблизости держатся вразброс  еще  десятка  два  крестьян,  эти
осторожные союзники поддержат их, как только подойдет удачный  момент.  Были
это все люди мстительные и горячие, они натерпелись от врагов  всякого  зла,
жаждали рассчитаться  с  ними  и,  если  дело  не  грозило  слишком  большой
опасностью, умели свершать свой  быстрый  и  жестокий  суд.  Однако  к  тому
времени, когда прибыл монах,  часть  банды  уже  начинала  терять  бодрость.
Лейтенант тех campieri, что стерегли пленных, днем послал в  Кастро-Джованни
просьбу о новом подкреплении, и оно должно было прибыть к  рассвету.  Офицер
этот очень беспокоился, видя, что швейцарские наемники, которых он  поджидал
с нетерпением, все не идут. Настроение крестьян в  округе  тоже  не  вселяло
уверенности! Быть может, лейтенант прослышал  о  каких-нибудь  передвижениях
разбойников в горном районе и об их сношениях с иными  горожанами.  Наконец,
он попросту боялся (а это монах считал бы уже залогом победы!) и дал  приказ
выступать в тот же день, предпочитая,  по  его  словам,  увидеть,  как  этот
негодяй Пиччинино отдаст душу дьяволу по дороге, чем  допустить,  чтобы  его
честных солдат передушили в  крепости,  не  имевшей  ни  крепких  ворот,  ни
оборонных стен.
     Быть может, офицер достаточно понимал по-латыни,  чтобы  прочитать  над
входом древнего нормандского замка, где  они  укрылись,  пресловутый  девиз,
который французы-туристы читают с любовью и признательностью: "Quod  Sicilis
placuit,  Sperlinga   sola   negavit"*.   Известно,   что   Сперлинга   была
единственной крепостью,  отказавшейся  выдать  анжуйцев  в  час  Сицилийской
вечерни, но сколько бы признательности ни испытывали к  этой  твердыне  наши
соотечественники-французы, верно то, что Сперлинга не совершила  тогда  акта
патриотизма**  и  что  если   лейтенант   campieri   считал   неаполитанское
правительство желанным в Сицилии, он должен  был  видеть  в  этом  "negavit"
крепости Сперлинга вечную угрозу, которая могла возбудить  в  нем  суеверный
страх.
     ______________
     * Хотя Сицилия укрощена, Сперлинга одна не сдается (лат.).
     **  Как  бы  с  точки  зрения  пользы  для   страны   ни   было   дурно
гостеприимство,  оказанное  французам  в  замке  Спеллинга,   оно   вызывает
восхищение проявленной при  этом  дружеской  преданностью  и  стойкостью.  И
беглецы и их защитники умирали в крепости с голоду, не сдавались  до  конца.
(Прим. автора.)

     Итак, подмоги из Кастро-Джованни ждали с минуты на  минуту.  Осаждавшие
оказались бы между двух огней. Некоторым из  них  уже  мерещилось  появление
швейцарцев, а швейцарский солдат нагоняет ужас на сицилийца. Эти  закаленные
и  безжалостные  сыны  Гельвеции,  чья  корыстная  служба   у   королевских:
правительств - стыд и позор для их республики, побивают без  различия  всех,
кого встречают, и тот campiere, кто поколеблется высказать ту  же  храбрость
и ярость, что швейцарцы, первым падет под пулями наемников.
     Поэтому разбойникам внушали  страх  и  те  и  другие.  Но  фра  Анджело
рассеял  колебания  разбойников  несколькими   фразами,   полными   сурового
красноречия и беспримерной отваги. Обратившись сначала с  горячей  укоризной
к тем, кто предлагал подождать,  он  объявил,  что  пойдет  один  со  своими
"двумя князьями", и пусть его убьют под стенами форта, чтобы потом  по  всей
Сицилии говорили: "Двое знатных юношей и один монах - только  они  старались
освободить Пиччинино. Сыны гор видели это и не шевельнули  пальцем.  Тирания
торжествует: народ Сицилии стал труслив".
     Малакарне поддержал его, заявив, что тоже пойдет на смерть.  "А  вы,  -
сказал он, - ищите себе другого начальника и делайте что хотите".
     Теперь никто не колебался, ведь  у  этих  людей  нет  середины  -  либо
крайнее  малодушие,  либо  необузданная  ярость.  Едва  завидев,   что   они
двинулись, фра Анджело воскликнул: "Пиччинино спасен!" Микеле удивился,  что
он может так верить в мужество людей, за минуту до  этого  столь  нетвердых,
но вскоре увидел, что капуцин знал их лучше.


LI

КАТАСТРОФА

     Крепость  Сперлинга,  некогда   слывшая   неприступной,   со   временем
превратилась в развалины - величественные,  но  непригодные  для  защиты.  В
городке, или, вернее, деревушке, под ее стенами  ютилось  жалкое  население,
терзаемое лихорадкой и нищетой. Все это  располагалось  поверх  белесоватого
утеса из песчаника, а высокие укрепления были выдолблены в самой скале.
     Осаждающие вскарабкались на утес со стороны,  противоположной  деревне.
Он казался  недоступным,  но  для  разбойников  подобная  осада  была  делом
привычным, и они быстро  оказались  под  стенами  форта.  Половина  их,  под
началом Малакарне, взобралась еще выше, чтобы  занять  заброшенный  бастион,
торчащий  на  дальнем  гребне  утеса.  Зубцы  этого  бастиона   представляли
позицию, чтобы оттуда стрелять по замку почти в упор.  Было  условлено,  что
фра Анджело со своими людьми подойдет  к  самой  крепости,  вход  в  которую
преграждали лишь большие, расшатанные и  источенные  червем  ворота.  Однако
выламывать их не стоило, так как эта операция заняла бы достаточно  времени,
чтобы гарнизон успел собраться с силами. Малакарне должен был дать по  замку
известное число ружейных выстрелов,  а  фра  Анджело  предполагал  держаться
поблизости и напасть на тех, кто  выйдет  из  крепости.  Потом  монах  велит
своему отряду притвориться, будто они  обращаются  в  бегство,  а  когда  их
станут преследовать, Малакарне спустится и ударит в тыл врага, поставив  его
между двух огней.
     Маленький  гарнизон,  временно  обосновавшийся  в  замке,  состоял   из
тридцати  человек.  Он  был,  таким  образом,  значительней,   чем   ожидали
разбойники, потому что подмога из  Кастро-Джованни  скрытно  прибыла  еще  с
вечера.   Занятые   своими   приготовлениями   и    старавшиеся    держаться
незамеченными, разбойники не видели, как солдаты поднялись  по  тропе,  или,
вернее, по лестнице,  через  поселок.  Солдаты  той  части  конвоя,  которая
накануне несла сторожевую службу, спали, завернувшись в плащи,  на  каменных
плитах пола в больших обветшалых  залах.  Новоприбывшие  разожгли  во  дворе
огромный костер из еловых ветвей и, чтобы не заснуть, играли в mora*.
     ______________
     * Мору (итал.).

     Пленники помещались  в  большой  квадратной  башне:  ослабевший  Вербум
Каро, тяжело дыша, лежал, растянувшись, на связке  камыша.  Пиччинино  сидел
на каменной скамье  -  невеселый,  но  спокойный,  и  был  бодрее,  чем  его
сторожа. Он уже услышал, как в овраге  просвистела  маленькая  пташка,  и  в
этой нарочито насвистанной песенке  узнал  сигнал  Малакарне.  Терпеливо  он
силился перепилить о выступ камня веревку, которой ему связали руки.
     Начальник отряда campieri сидел в соседней зале на единственном  стуле,
какой был в замке, опершись локтями на единственный стол, причем  и  стул  и
стол пришлось  разыскать  в  деревушке  и  реквизировать.  Это  был  молодой
парень   -   грубый,   энергичный,   который   привык   поддерживать    свою
раздражительность постоянным возбуждением от вина и сигар,  быть  может  все
время стараясь побороть  в  себе  остатки  любви  к  родине  и  ненависть  к
швейцарцам. У него не было и часа отдыха с тех пор, как ему поручили  охрану
Пиччинино, так что приступы сонливости просто валили его  с  ног.  Зажженная
сигара, которую он держал в  руке,  время  от  времени  обжигала  ему  концы
пальцев.  Дернувшись,  он  просыпался,  делал  затяжку,  вглядывался  сквозь
широкую трещину в стене напротив, не начинает ли светлеть горизонт,  плотнее
укутывался в плащ, спасаясь от резкого холода, проникающего повсюду на  этом
одиноком утесе, проклинал двойника Пиччинино, храпевшего в соседней зале,  и
вскоре голова его снова падала на стол.
     На каждом конце замка стоял часовой, но то ли по усталости,  то  ли  по
нерадивости, одолевающей даже  самых  бдительных,  когда  опасность  уже  на
исходе, только ни один  из  них  не  заметил  безмолвного  и  стремительного
приближения   разбойников.   Однако   на   отдельном   укреплении,   которое
предполагал  занять  Малакарне,  стоял  третий  часовой,   и   из-за   этого
обстоятельства чуть не провалился весь план приступа.
     Вскочив в пролом стены, Малакарне  увидел  под  собой  этого  часового,
сидевшего у самых его ног. Он не предполагал такой помехи и  держал  в  руке
пистолет, а  не  кинжал.  Кстати  нанесенный  удар  стилета  обрывает  жизнь
человека, не давая ему вскрикнуть. Это вернее выстрела, да  Малакарне  и  не
хотел стрелять, прежде чем все его  товарищи  не  станут  по  местам:  и  не
приготовятся открыть смертоносный  огонь  по  форту.  А  часовой  поднял  бы
тревогу, даже если разбойник  успел  бы  попятиться,  потому  что  ноги  его
стояли  нетвердо  и  не  скрепленные  цементом  камешки  посыпались  вокруг.
Campiere не спал. Его пробирал  холод,  и  он  спрятал  голову  под  плащом,
укрываясь от пронизывающего ветра, под которым он совсем оцепенел.  Но  если
плащ, смягчая вой ветра, и помогал лучше  улавливать  отдаленные  звуки,  он
мешал слышать то, что происходит рядом, и  вдобавок  опущенный  в  последние
четверть часа на глаза капюшон делал часового еще  и  незрячим.  А  это  был
хороший солдат, не способный задремать на посту. Но нет ничего труднее,  как
уметь бодрствовать. Для этого надо  обладать  живым  умом,  в  голове  же  у
campiere не было ни одной мысли. Он полагал, что бодрствует, ибо не  храпел.
И покатись ему под ноги хоть песчинка, он дал бы выстрел.  Он  держал  палец
на курке ружья.
     В  порыве  отчаянной  решимости,  Малакарне  бросился  вперед,  схватил
несчастного стража за горло своими железными руками, скатился с  ним  внутрь
бастиона и продолжал душить, пока один из его товарищей не  заколол  солдата
в его объятиях.
     Они сразу же засели за зубцами, чтобы не  опасаться  ответного  огня  с
форта. Костер, пылавший во дворе,  позволял  им  видеть  campieri,  беспечно
погруженных в игру, и у них хватило времени  хорошенько  прицелиться.  Ружья
были перезаряжены мгновенно, пока осажденные искали свои, но прежде чем  они
успели ими воспользоваться, прежде чем поняли,  с  какой  стороны  нападают,
раздался другой залп, направленный в упор, и некоторые были  тяжело  ранены.
Двое вовсе не поднялись, третий упал вперед лицом в огонь и погиб,  так  как
некому было вытащить его из костра.
     Со двора офицер увидел, откуда шло нападение. Он  прибежал  с  яростным
ревом, но не успел помешать своим людям дать  бесполезный  залп  по  стенам.
"Ослы, дураки, - кричал он, - зря тратите патроны, нельзя стрелять  наудачу!
Что вы, голову потеряли? Выходите, выходите! Сражаться надо снаружи!"
     Тут он понял, что сам теряет голову, так как оставил  саблю  на  столе;
за которым дремал. К той зале вели  только  шесть  ступеней.  Он  перескочил
через них одним прыжком, отлично зная, что через минуту ему придется  биться
врукопашную.
     Но за время перестрелки Пиччинино успел отделаться от своих пут  и  под
общий шум высадил едва прилаженную дверь своей тюрьмы. Он  кинулся  к  сабле
лейтенанта и опрокинул  смоляной  факел,  воткнутый  в  стол.  Когда  офицер
вбежал и стал ощупью искать свое оружие, он получил страшную рану в  лицо  и
упал навзничь. Кармело бросился на него  и  прикончил.  Затем  он  перерезал
путы Вербум Каро и, сунув ему  в  руки  фляжку  лейтенанта,  сказал  только:
"Делай что можешь!"
     Двойник Пиччинино в мгновение ока забыл о своих ранах  и  слабости.  На
коленях он дотащился до двери, и там  ему  удалось  подняться  и  встать  на
ноги. Но настоящий Пиччинино, видя, что тот  может  идти,  лишь  держась  за
стены, накинул на него плащ офицера, нахлобучил форменную шляпу и  велел  не
спеша выходить. Сам же спустился в опустелый двор, стащил плащ с  одного  из
только  что  убитых  campieri,  переоделся,  как  умел,  и,  храня  верность
товарищу, возвратился к нему, чтобы под руку довести до ворот крепости.
     Все уже выбежали  наружу,  только  двое  вернулись,  так  как  им  было
поручено следить, чтобы, воспользовавшись суматохой, пленники не бежали;  на
них тоже лежала охрана башни. Костер во дворе потух, и от него исходил  лишь
тусклый свет. "Лейтенант ранен!" - закричал один из  солдат,  увидев  Вербум
Каро, которого поддерживал также переодетый Кармело. Вербум Каро  ничего  не
ответил, но жестом приказал им идти охранять башню.  Затем  как  только  мог
быстро вышел вместе со своим начальником, который ни за  что  не  хотел  его
покинуть, хотя Вербум Каро упрашивал его бежать без него.
     Это было и великодушием, но и  мудростью  со  стороны  Пиччинино,  ибо,
доказывая своим людям таким образом свою  любовь,  он  навек  завоевывал  их
верность. Поддельного Пиччинино могли бы тут же схватить снова, но  если  бы
это и случилось, никакие пытки не  заставили  бы  его  признаться,  что  его
товарищ был настоящий Пиччинино.
     На узкой площадке перед  замком  уже  шла  схватка,  и  разбойники  под
началом фра Анджело как раз обратились в притворное  бегство.  Но  campieri,
лишившись  офицера,  действовали  без  единства  и  порядка.  Когда   группа
Ма