только что любовалась лицом этой прекрасной мадонны?
     - Может быть, - ответила Мила. - Мадонна в самом деле  прекрасна,  и  я
очень хотела бы во всех отношениях походить на нее.
     - Так вот почему ты  смотрелась  сейчас  в  зеркало?  Берегись  грешных
мыслей перед этим святым изображением!
     - Нет, Микеле,  -  с  серьезным  видом  ответила  Мила,  -  нет  ничего
грешного в том, что я  вглядываюсь  в  красоту  мадонны.  Я  только  сегодня
по-настоящему поняла ее, а до того думала, что  никто  не  в  силах  создать
такого красивого лица, как у княжны Агаты. Но теперь  я  вижу,  что  Рафаэль
превзошел ее. В чертах его мадонны много силы, но  еще  больше  спокойствия.
Это божественное лицо живет; в нем много воли,  много  веры  в  себя...  Это
самая целомудренная и  вместе  с  тем  самая  любящая  женщина;  она  словно
говорит: "Любите меня, потому что я люблю вас!"
     - Ну, Мила, откуда только берутся у  тебя  такие  мысли?  -  воскликнул
Микеле, с изумлением глядя на сестру. - Я слушаю тебя, как во сне.
     Беседу молодых людей прервал  их  отец.  Он  пришел  предложить  Микеле
принять участие в разборке бальной залы. Все  рабочие,  участвовавшие  в  ее
сооружении, сговорились сойтись к трем часам  пополудни,  чтобы  убрать  эту
временную пристройку.
     - Я знаю, - сказал Пьетранджело, -  что  княжна  хочет  сохранить  твои
росписи; ты должен помочь мне скатать холсты и осторожно  перенести  в  одну
из галерей дворца.
     Микеле  последовал  за  отцом,  но  едва  вышли  они  из  города,   как
Пьетранджело остановился.
     - Друг мой, - сказал он, - я пойду на виллу один; мне  надо  поговорить
с княжной об этом проклятом аббате, что переодевается монахом  и  шпионит  -
не знаю, за чем или за кем, - в ее доме. Ты же ступай вот по  этой  тропинке
прямо на северо-запад и иди по ней, не сворачивая  ни  направо,  ни  налево,
целых два лье. Через час дойдешь до  Бель-Пассо,  монастыря  капуцинов,  где
ждет тебя твой дядя, фра Анджело; он  сказал,  что  будет  ждать  до  самого
захода солнца. Он убедился, что подозрительный монах,  на  которого  мы  ему
указали, не кто иной, как тот самый Нинфо. Брат не  стал  объяснять  мне,  в
каких кознях он его подозревает, а заявил, что хочет серьезно  поговорить  с
тобой. Не думаю,  чтобы  твоему  дяде  было  известно  больше,  чем  нам,  о
здоровье  кардинала   и   целях   аббата,   но   он   человек   разумный   и
предусмотрительный. Должно быть, сегодня утром он навел  некоторые  справки,
и мне очень хотелось бы узнать, что он обо всем этом думает.
     Микеле свернул на указанную ему тропинку и после часа ходьбы  по  самым
живописным  местам,  какие  только  может  представить   себе   воображение,
очутился у ворот монастыря, где жил его дядя.
     Монастырь этот был расположен  над  небольшой  деревушкой,  у  подножия
Этны, посреди возделанной и цветущей долины,  усеянной  сельскими  домиками.
Густые  вековые  деревья  осеняли  здания,  а   из   сада,   обращенного   к
африканскому солнцу, открывался  роскошный  вид,  простирающийся  до  самого
моря.
     Этот романтический  уголок,  весь  изборожденный  чудовищными  потоками
окаменевшей лавы,  имел  два  названия,  данных  ему  в  разные  периоды,  и
поскольку теперь уже неизвестно было, какое из них ему больше подходит,  его
называли то одним, то другим именем. Ландшафт здесь был  чудесный,  почва  -
плодородная, климат - благодатный, и поэтому эту местность  сначала  назвали
Бель-Пассо, или Прекрасная Долина. Но потом  произошло  страшное  извержение
Этны и одного из ее боковых кратеров, Монте-Россо, которое  все  разорило  и
изуродовало. И тогда стали называть эту  местность  Маль-Пассо,  или  Долина
Бедствий. Между тем время шло, люди вновь  отстроили  деревню  и  монастырь,
разбили лазу, обработали почву и мало-помалу вернулись к  первому,  веселому
имени. Однако оба эти  противоположные  названия  часто  еще  смешивались  в
обычной речи и в воспоминаниях жителей. Старики, видевшие край в  его  былом
великолепии, называли его Бель-Пассо, так же как маленькие  дети,  заставшие
его уже возрожденным из хаоса. А те, кого зрелище катастрофы и  ее  бедствия
поразили в их юные годы, на чью долю  с  самой  колыбели  выпали  одни  лишь
тяготы и страх, те, кто теперь только-только начал видеть какие-то плоды  от
трудов рук своих, те чаще говорили Маль-Пассо, чем Бель-Пассо.
     Быть может, уже с очень давних  пор,  дважды  или  трижды  в  столетие,
долина эта изменяла таким образом, в зависимости  от  событий,  свое  имя  -
пример храброй беспечности человеческого рода, который вновь  и  вновь  вьет
свое гнездо рядом со сломанной веткой и вновь  начинает  любить,  лелеять  и
восхвалять родной край, едва отвоеванный у вчерашних бедствий.
     Край этот, впрочем, оправдывал  оба  данные  ему  названия.  Он  словно
сочетал в себе и  все  ужасы  и  все  красоты  природы.  Там,  куда  некогда
огненная  река  устремила  свои  гибельные   потоки,   все   -   и   лавовые
нагромождения, и синеватое вулканическое стекло,  и  остатки  изуродованной,
изрытой, затопленной или сожженной почвы  -  напоминало  те  роковые  дни  -
жителей,  впавших  в  нищету,  вдов,  и   сирот,   убитых   горем,   Ниобею,
превратившуюся в камень при виде своих сраженных детей. Но  тут  же,  совсем
рядом, старые смоковницы, согретые прошедшим мимо них пламенем,  дали  новые
ветви и  сочными  своими  плодами  усеяли  свежую  траву  и  древнюю  почву,
пропитанную необычайно плодородными соками.
     Все, что находилось на пути  у  раскаленной  лавы,  все,  что  уцелело,
благодаря неровностям рельефа, обратило себе на благо гибель соседей. То  же
происходит и с родом человеческим -  всюду  жизнь  попирает  смерть.  Микеле
заметил, что в некоторых местах из  двух  деревьев-близнецов  одно  исчезло,
словно срезанное пушечным ядром, и от  него  остался  лишь  обгоревший  пень
рядом  со  стройным  стволом  второго,  словно  торжествующего  победу   над
погибшим братом.
     Микеле  застал  дядю  за  работой:  он  дробил  застывшую  лаву,  чтобы
расширить грядку, засаженную чудесными овощами. Монастырский сад был  разбит
внутри самой лавы. Его дорожки были покрыты блестящей фаянсовой мозаикой,  а
грядки  с  овощами  и  цветами,  высеченные  прямо  в  скале  и  наполненные
принесенной землей, походили на огромные ящики, до  краев  врытые  в  грунт.
Чтобы еще усилить это впечатление, между  возделанной  почвой  и  фаянсовыми
дорожками была оставлена кайма из черной лавы, наподобие  того,  как  делают
бордюры из букса или тимьяна, а на каждом углу были высечены из  лавы  шары,
напоминавшие классические украшения на кадках с апельсиновыми деревьями.
     Трудно  было  представить  себе  что-либо  более  аккуратное  и   более
уродливое,  более  симметричное  и  более  унылое,  одним  словом  -   более
монастырское, чем этот сад, предмет гордости  и  любви  добрых  монахов.  Но
красота цветов, великолепие виноградных гроздьев, покоившихся  на  массивных
лавовых  столбах,  нежное  журчание  родника,   разбивавшегося   на   тысячи
серебристых ручьев, несущих влагу каждому растению в его  каменное  узилище,
а более всего вид, открывавшийся  с  террасы,  обращенной  на  юг,  все  это
возмещало грусть, навеваемую при мысли  о  столь  тяжелом  и  столь  упорном
труде.
     Фра Анджело, вооруженный железной палицей, снял свою  монашескую  рясу,
чтобы она не стесняла его движений, и остался в  одной  короткой  коричневой
тунике, так что на солнце сверкали громадные мускулы его волосатых рук;  при
каждом ударе, от которого  лава  разлеталась  осколками,  он  издавал  нечто
вроде рычания. Но, увидев юного художника, он выпрямился и  обернул  к  нему
кроткое и ласковое лицо.
     - Ты явился вовремя, юноша, - сказал он, - я как раз думал о тебе;  мне
много о чем надо тебя расспросить.
     - А я, дядюшка, думал, что вы, напротив, многое хотите сообщить мне.
     - Да, верно, хотел бы, если бы знал, кто ты такой; но если  не  считать
нашу кровную связь, ты ведь для меня чужой, и что бы ни говорил  твой  отец,
ослепленный, быть может, своей любовью, я не знаю,  насколько  серьезный  ты
человек. Отвечай же: что ты думаешь о том положении, в каком очутился?
     - Для того чтобы мне не приходилось отвечать на  ваши  вопросы  другими
вопросами, вам следовало бы, любезный дядя, задавать их более  точно.  Когда
я узнаю, каково мое положение, я смогу сказать вам, что о нем думаю.
     - Значит,  -  продолжал  капуцин,  внимательно   и   несколько   строго
всматриваясь в Микеле, - ты ничего не знаешь  о  тех  тайнах,  которые  тебя
касаются, даже не предчувствуешь их? И  ни  о  чем  не  догадываешься?  Тебе
никогда не поверяли никаких секретов?
     - Я знаю, что когда-то, в то время, как  я  только  родился,  отец  был
замешан в политическом заговоре. Но в том возрасте я,  естественно,  не  мог
знать, справедливо его обвиняли или нет. А отец никогда  не  заговаривал  со
мной об этом.
     - Что же, он недостаточно доверял тебе, или ты  сам  был  равнодушен  к
его судьбе?
     - Несколько раз я пытался расспрашивать его, но он всегда  отвечал  мне
уклончиво. Однако я не заключил из этого,  подобно  вам,  дядя,  что  он  не
доверяет мне; мне это кажется просто невозможным; но я  всегда  считал,  что
если в самом деле  он  участвовал  в  заговоре,  то,  вероятно,  был  связан
клятвой, как это принято во всех тайных обществах. Я  полагал  поэтому,  что
проявил бы неуважение к нему, если бы продолжал расспросы.
     - Славно сказано; но  не  скрывается  ли  под  этими  словами  глубокое
равнодушие  к  судьбам  родной  страны  и  эгоистическое   пренебрежение   к
священной борьбе за свободу?
     На этот раз  Микеле  был  несколько  смущен  столь  прямо  поставленным
вопросом.
     - Ну, - продолжал фра Анджело, - отвечай смело,  не  бойся,  я  жду  от
тебя одной только правды.
     - Хорошо, я отвечу  вам,  дядя,  -  сказал  Микеле,  стойко  выдерживая
холодный  взгляд  монаха,  невольно  огорчивший  его,   ибо   ему   хотелось
понравиться этому человеку, чье лицо, голос  и  манеры  внушали  уважение  и
симпатию, - я скажу вам, что думаю, раз вы желаете  это  знать,  скажу  вам,
кто я, хотя и рискую потерять ваше расположение.  Пусть  борьба  за  свободу
станет  для  Италии  и  Сицилии  подлинной  борьбой  за  освобождение  людей
порабощенных - и вы увидите: я ринусь в бой не  только  с  восторгом,  но  с
яростью. Но увы! До сих пор я всегда  видел,  как  простые  люди  жертвовали
собой лишь для того, чтобы из одного рабства попасть в  другое,  видел,  как
богатые и знатные использовали их в своих целях во имя той  или  иной  идеи.
Вот почему, хотя я не остаюсь равнодушным  при  виде  бедствий  и  угнетения
своих сограждан, я никогда не хотел участвовать в заговорах под  главенством
аристократов и ради их интересов, как бы охотно  они  ни  привлекали  нас  к
своему делу.
     - О люди, люди! Так, значит, "каждый за себя" - таков всегда будет  ваш
девиз! - воскликнул капуцин и  вскочил,  словно  не  в  силах  был  сдержать
возмущение; но тут же, засмеявшись каким-то странным и  горьким  смехом,  он
снова сел и произнес, с иронией глядя на Микеле:
     - Синьор князь, eccellenza*, вы, я вижу, изволите смеяться над нами!
     ______________
     * Ваше сиятельство (итал.).


XXI

ФРА АНДЖЕЛО

     Странная выходка капуцина больно задела  и  озадачила  Микеле,  однако,
желая  сохранить  независимость  и  прямоту  своих  суждений,   он   выказал
спокойствие, которого на самом деле не чувствовал.
     - Почему называете  вы  меня  князем  и  сиятельством,  милый  дядя?  -
произнес он, пытаясь улыбнуться. - Разве я говорил сейчас как аристократ?
     - Именно. Вот я и говорю: каждый за себя! - ответил фра Анджело,  снова
становясь серьезным и грустным. - Если таков дух века, которым  ты  проникся
в Риме, если такова новая философия, которой питаются  молодые  люди  по  ту
сторону пролива, значит, наши несчастья  еще  не  кончены  и  мы  долго  еще
сможем молча перебирать свои четки. Увы, увы, вот  как  обстоят  дела!  Дети
нашего народа не хотят поднимать смуту, опасаясь, как бы им вместе  с  собой
не освободить и бывших своих хозяев; а аристократы тоже не смеют  двинуться,
боясь, как бы их бывшие рабы не уничтожили их! Что ж, в добрый  час!  А  тем
временем чужеземная тирания богатеет за наш счет и смеется над  нами,  своей
добычей; наши матери и сестры побираются или вынуждены продавать себя,  наши
братья и друзья умирают в нищете или на  виселице.  Чудесное  зрелище,  и  я
удивлен, Микеланджело, как это вы из Рима, где  у  вас  перед  глазами  были
только великолепие папского  престола  и  шедевры  искусства,  явились  сюда
лицезреть эту бедную Сицилию с ее нищим народом,  разоренным  дворянством  и
ленивыми, отупевшими монахами! Почему бы  вам  не  совершить  увеселительную
прогулку в Неаполь? Вы там нашли бы синьоров  более  богатых,  правительство
более щедрое, и все это за  счет  тех  самых  налогов,  что  заставляют  нас
умирать от голода. Народ там весьма равнодушный, он очень  мало  беспокоится
о судьбе своих соседей: "Какое нам дело до Сицилии? Она - наша добыча, и  ее
жители вовсе нам  не  братья".  Вот  что  говорят  в  Неаполе.  Поезжайте  в
Палермо - там вам скажут, что  Катанию  нечего  жалеть,  что  она  прекрасно
может прожить за счет своих шелковичных червей. Ступайте в Мессину -  и  вам
заявят, что Палермо - это вовсе не Сицилия, и  нечего  слушать  его  мерзкие
советы и набираться его  мерзкого  духа.  Отправляйтесь  во  Францию  -  там
ежедневно печатают в газетах,  что  богомольные  и  трусливые  народы  вроде
нашего вполне заслужили свою участь. Поезжайте в Ирландию - там вам  скажут,
что ирландцы не желают иметь дела с французскими  еретиками.  Ступайте  куда
хотите - и всюду вы окажетесь на одной высоте с идеями вашего  времени,  ибо
всюду вам скажут то, что вы только что заявили: "Каждый за себя!"
     Слова, тон и выражение лица фра Анджело глубоко потрясли  Микеле,  и  у
него хватило честности тут же признаться себе в этом. В нем  заговорила  его
артистическая жилка, и то, что, высказанное  кем-либо  другим,  он  счел  бы
софизмами и декламацией, в устах  этого  монаха  показалось  ему  простым  и
величественным.
     - Отец мой, - произнес он с наивной непосредственностью, - может  быть,
вы и правы, что так отчитали  меня,  не  знаю.  Я  мог  бы  привести  немало
доводов в защиту своего  скептицизма,  но  все  они  улетучиваются  из  моей
памяти по мере того, как я слушаю вас. Я не думаю, чтобы я был так  уж  плох
и заслуживал такого презрения, как считаете вы. Но, когда я слушаю вас,  мне
скорее хочется исправиться, чем защищаться. Продолжайте же, дядя.
     - Да, да, понимаю, - гордо промолвил  фра  Анджело,  -  вы  художник  и
изучаете меня, вот и все. Подобные речи кажутся  вам  неожиданными  в  устах
монаха, и вы уже мечтаете о картине,  которую  напишете:  Иоанн  Креститель,
проповедующий... в пустыне?
     - Не смейтесь надо мной, умоляю вас, дядя, не стоит: я и так знаю,  что
вы  проницательнее  и  умнее  меня.   Вы   стали   меня   расспрашивать,   я
чистосердечно открыл вам свои мысли. Я ненавижу насилие, в каком бы  обличье
оно ни выступало, в обличье прошлого или настоящего. Я не хотел  бы  служить
орудием чужих страстей и жертвовать своей будущностью художника  ради  того,
чтобы  вернуть  почести   и   богатство   нескольким   знатным   семействам,
неблагодарным по своей природе и у которых деспотизм - в  крови.  Я  считаю,
что в такой стране, как наша, революция ни к чему другому не привела  бы.  Я
готов взять в руки ружье ради того, чтобы  защитить  жизнь  отца  или  честь
сестры. Но если речь идет о том, чтобы вступить  в  некое  тайное  общество,
участники  которого  должны  действовать   вслепую,   не   видя   ни   руки,
направляющей их, ни цели, к которой они идут, то я этого не  сделаю!  (Разве
что вы сумеете красноречиво доказать мне, что  это  мой  долг.)  Не  сделаю,
милый дядя, хотя бы вы прокляли меня за то или высмеяли  бы  меня,  что  еще
хуже.
     - А  откуда  вы  взяли,  будто  я  собираюсь  вовлечь  вас  в  какое-то
общество? - спросил, пожимая плечами,  фра  Анджело.  -  Я  удивляюсь  вашей
подозрительности  и  тому,  что  первое  чувство,  пробудившееся  в  вас  по
отношению к брату вашего отца, - это страх, что  он  обманет  вас.  Я  хотел
поближе познакомиться с вами, юноша, и весьма  опечален  тем,  что  узнал  о
вас.
     - Что же вы узнали обо мне? - теряя терпение, воскликнул Микеле. -  Ну,
предъявляйте мне обвинения по всем правилам, чтобы я  знал  наконец,  в  чем
моя вина.
     - Вся ваша вина в том, что  вы  не  тот,  кем  вам  следовало  быть,  -
ответил фра Анджело, - и нам это очень прискорбно.
     - Опять не понимаю.
     - Вы и не можете понять того,  о  чем  я  сейчас  думаю.  Иначе  вы  не
высказались бы так передо мной.
     - Но объяснитесь же, во имя всего святого, - сказал Микеле, не в  силах
долее выносить дядюшкины нападки. - Мы словно деремся на дуэли в темноте.  Я
не могу парировать ваши выпады, а защищаясь, видимо,  наношу  вам  удары.  В
чем вы меня обвиняете или чего от меня требуете? Я человек своего времени  и
своего круга, разве я виноват в этом? Я впервые попал в эту страну,  которая
вся во власти прошлого. Я не атеист, но  и  не  святоша.  Я  не  верю  ни  в
превосходство избранных наций, ни в роковую отсталость моего  народа.  Я  не
чувствую себя прирожденным слугой старых аристократов, старых  предрассудков
и старых обычаев моей родины.  Я  ставлю  себя  на  один  уровень  с  самыми
гордыми и почитаемыми лицами, чтобы судить их, ибо хочу знать,  преклоняться
ли мне перед истинными заслугами или остерегаться ложного авторитета. Вот  и
все, дядя, клянусь вам. Теперь вы знаете, кто  я.  Я  восхищаюсь  всем,  что
прекрасно, величественно и искренно перед лицом бога.  Сердце  мое  способно
на привязанность,  а  разум  благоговейно  чтит  добродетель.  Да,  я  люблю
искусство, я мечтаю о славе, но я  хочу  искусства  серьезного,  а  славы  -
незапятнанной. Я не поступлюсь ради нее ни одной из своих  обязанностей,  но
никаких ложных обязанностей не наложу на себя и не поддамся ложным  доводам.
Неужто из-за этого я  достоин  презрения?  И  неужто  ради  чести  считаться
настоящим  сицилийцем  я  должен  стать  монахом  в  вашем   монастыре   или
разбойником в ваших горах?
     Порыв живого, непосредственного  чувства,  которому  невольно  поддался
Микеле, пришелся капуцину по нраву. Он слушал юношу  с  интересом,  и  черты
лица его постепенно смягчались. Но последние  слова  подействовали  на  него
словно электрический ток. Он подскочил на скамье и, схватив Микеле  за  руку
с той же геркулесовской силой, какую уже доказал ему утром, воскликнул:
     - Это еще что за намек, вы кого это имеете в виду? -  Но,  увидев,  как
изумлен Микеле этой новой выходкой, он рассмеялся.
     - Ну что ж! - продолжал он. - Если ты все знаешь, если  твой  отец  все
тебе рассказал, мне что за дело! Другие же знают эту тайну,  а  мне  и  горя
нет. Ах, дитя мое, вы, сами того не подозревая, сказали нечто очень  важное,
выразили то, что  можно  было  бы  назвать  зерном  истины.  Только  не  все
способны питаться подобной истиной, есть истины  и  более  удобные  и  более
приятные,  вполне  удовлетворяющие  большинство.  Но  для  тех,  что  жаждут
оправдать свои чувства и поступки законами абсолютной логики,  для  них  то,
что вам кажется парадоксом, в наших краях считается самым  обыкновенным.  Вы
глядите на меня с удивлением? Да, повторяю, вы, сами того не зная,  проявили
большую проницательность,  когда  заявили,  что  ради  чести  быть  истинным
сицилийцем надо стать либо монахом в  моем  монастыре,  либо  разбойником  в
наших  горах.  Я  предпочел  бы,  чтобы  вы  стали  тем  или  другим,  а  не
художником-космополитом, как вы мечтаете. Выслуш