ность  в  привязанностях  и  что-то  возвышенное,  смелое  и   веселое,
унаследованное от отца и дяди, мало-помалу очаровали разбойника.  Перед  ним
открывались новые дали,  словно  из  утомительной  и  беспокойной  драмы  он
переходил в радостную и мирную идиллию.  Он  был  достаточно  сообразителен,
чтобы понимать все, даже то, что претило его инстинктам и  привычкам.  Он  с
жадностью читал поэмы Байрона. В мечтах он возносился до Лары и  Дон  Жуана.
Но читал он также и Петрарку, знал его наизусть и даже не зевал над  ним,  и
улыбался  тихонько,  твердя  про  себя  concetti*  из  "Аминты"  и  "Верного
пастуха". Он чувствовал, что откровенная беседа с маленькой  Милой  успокоит
его вернее, чем чтение тех ребячески-сентиментальных строк, которыми  обычно
он пытался утихомирить бушевавшие в нем страсти.
     ______________
     * Здесь - стихотворные строки, содержащие  причудливые  образы  и  игру
слов (итал.).

     Наконец солнце стало садиться. Мила подумала о Маньяни и  заговорила  о
прощании.
     - Ну, прощай же, моя славная девочка, - сказал Пиччинино. -  Я  провожу
тебя до калитки, а по дороге преподнесу  тебе  подарок,  какого  никогда  не
делал ни одной женщине иначе как в насмешку или из расчета.
     - Что же такое, синьор? - удивленно спросила девушка.
     - Я подарю тебе букет, белый букет из цветов моего сада, -  ответил  он
с улыбкой, в которой если и была доля иронии, то лишь по  отношению  к  себе
самому.
     Мила гораздо меньше удивилась этой любезности,  чем  ожидал  Пиччинино.
Он старательно  выбрал  несколько  белых  роз,  несколько  веточек  мирта  и
флердоранжа. Снял с роз шипы. Он выбирал самые прекрасные цветы  и  составил
великолепный букет  для  своей  очаровательной  гостьи  с  таким  умением  и
вкусом, каких и сам не подозревал в себе.
     - Ах, - сказал он, подавая ей  цветы,  -  мы  чуть  было  не  забыли  о
цикламенах. Они, верно, на той клумбе. Нет, нет, Мила, не  ищи  их,  я  хочу
сам сорвать эти цветы, чтобы княжне было приятно понюхать мой букет.  Ты  ей
скажешь, что он от меня и что это единственная любезность, какую я  позволил
себе, проведя наедине с тобой два часа в моем доме.
     - Вы, значит, не запрещаете мне рассказать княжне  Агате,  что  я  была
здесь?
     - Расскажи ей, Мила. Расскажи ей все, но только  ей  одной,  понимаешь?
Клянись мне спасением своей души - ты-то ведь веришь в него?
     - А вы, сударь, неужто не верите?
     - Во всяком случае, верю, что умри я  сейчас,  я  заслужил  бы  сегодня
право попасть в рай, потому что пока ты со мною, у меня сердце чисто, как  у
невинного младенца.
     - Но если княжна спросит, кто вы, синьор, и о  ком  я  ей  рассказываю,
что мне сказать про вас, чтобы ей стало понятно?
     - Ты скажешь ей то, что я хочу, чтобы и ты знала, Мила... Но в  будущем
может случиться, что мое лицо в иных случаях не сойдется с именем. Тогда  ты
промолчишь и, если понадобится, притворишься, будто никогда меня не  видела,
потому что одним своим словом ты можешь послать меня на смерть.
     - Боже избави!  -  пылко  вскричала  Мила.  -  Ах,  синьор,  вы  можете
положиться на мою осторожность и на мою скромность, как  если  б  моя  жизнь
зависела от вашей.
     - Ну, хорошо! Скажи княжне, что Кармело Томабене избавил ее  от  аббата
Нинфо и что он поцеловал твою руку с таким  уважением,  словно  то  была  ее
собственная рука.
     - Это  мне  надо  целовать  вам  руку,  синьор,  -   отвечала   девушка
простодушно, поднося руку разбойника к своим губам,  в  полной  уверенности,
что человек, обходившийся с нею так изысканно вежливо и  покровительственно,
был по крайней мере сыном короля. - Ведь вы  меня  обманываете,  -  добавила
она. - Кармело Томабене - простой villano, и этот дом не ваш, как и не  ваше
это имя. Вы могли бы жить во дворце, захоти вы только. Но вы скрываетесь  по
причинам политическим, которых я не должна и не хочу  знать.  Мне  думается,
вы станете когда-нибудь королем Сицилии. Ах, как бы я хотела  быть  мужчиной
и сражаться за вас!  Ведь  вы  осчастливите  свой  народ,  уж  в  этом-то  я
уверена!
     При этой неожиданной выдумке безумная мысль молнией блеснула  в  смелом
воображении Пиччинино. На миг голова у  него  пошла  кругом,  и  он  испытал
такое ощущение, будто девушка угадала его  истинные  замыслы,  а  не  просто
помечтала вслух.
     Но он тут же разразился  смехом,  почти  горьким  смехом,  впрочем,  не
нарушившим ее иллюзий; она подумала только,  что  он  старается  отвести  ее
нескромные подозрения, и чистосердечно попросила прощения за свои  нечаянные
слова.
     - Дитя мое, - сказал он в ответ, целуя ее в лоб  и  помогая  взобраться
на ту же белую кобылку, - княжна Агата скажет тебе,  кто  я.  Разрешаю  тебе
спросить у нее мое имя.  Но  когда  ты  узнаешь  его,  помни,  что  либо  ты
останешься моей сообщницей, либо пошлешь меня на виселицу.
     - Лучше я сама пойду на  казнь!  -  сказала  девушка,  отъезжая,  и  на
глазах разбойника благоговейно поцеловала его букет.
     "Ну,  -  сказал  себе  Пиччинино,  -  вот  самое   приятное   и   самое
романтическое приключение в моей жизни.  Разыграл  переодетого  короля,  сам
того не зная, ничуть не стараясь, ничего заранее не  придумывая,  ничего  не
сделав,  чтобы  доставить  себе  такое   удовольствие.   Говорят,   истинные
радости - только нечаянные, - начинаю в это верить. Быть может, из-за  того,
что я слишком обдумываю наперед свои  действия  и  слишком  улаживаю  все  в
своей жизни, я так часто, едва достигнув цели  моих  предприятий,  испытываю
скуку и отвращение. Прелестная Мила! Как цветет поэзия в  твоей  юной  душе,
какое  свежее  воображение  кружит   твою   головку!   Ах,   зачем   ты   не
мальчик-подросток? Зачем нельзя мне оставить тебя при себе,  но  так,  чтобы
ты не потеряла при  этом  своих  счастливых  иллюзии  и  своей  благотворной
чистоты? Это был бы верный  товарищ,  у  которого  я  встречал  бы  нежность
женщины, не опасаясь внушить  или  самому  ощутить  страсть,  что  портит  и
отравляет  любую  близость!  Но  нет  на  свете  такого  существа!   Женщина
непременно изменит, мужчина всегда останется  грубым.  Ах,  мне  не  дано  и
никогда не будет дано любить! Мне надо  встретить  душу,  непохожую  на  все
другие и, главное, непохожую на меня... А это ведь невозможно!
     Так неужто я исключение? - спрашивал себя Пиччинино,  глядя  на  следы,
оставленные на песке в саду маленькими ножками  Милы.  -  Сравнивая  себя  с
горцами,  с  которыми  вынужден  жить,  и  с  разбойниками,   над   которыми
начальствую, я думаю, что это так. Между  ними  у  меня,  говорят,  найдутся
братья. Поверить этому мешает как раз то, что у них  нет  ничего  общего  со
мной. Страсти, что служат нам связью, так же различны,  как  и  черты  лица,
как сложение тела. Им нужна добыча, чтобы обращать  в  деньги  все,  что  не
есть деньги, а для меня ценно лишь прекрасное и редкое.  Они  хотят  грабить
из жадности, а я берегу добычу из щедрости,  чтобы  при  случае  обойтись  с
ними по-королевски и распространить свое могущество и власть на все вокруг.
     И золото для меня всего-навсего средство,  а  для  них  оно  цель.  Они
любят женщину как вещь, а я - увы! - я хотел бы, чтобы мне было дано  любить
в женщине живое существо! Их опьяняет насилие, которое мне мерзко и  кажется
мне унизительным: ведь я-то знаю,  что  могу  нравиться  и  что  никогда  не
приходилось мне добиваться любви принуждением. Нет, нет! Они не братья  мне,
они сыновья того, кого называли Дестаторе, они порожденье  разнузданности  и
дней его нравственного падения. А я сын Кастро-Реале. Я  был  зачат  в  день
просветления. Мать моя не подверглась  насилию,  как  другие.  Она  отдалась
добровольно, я плод соединения двух свободных людей, и они  дали  мне  жизнь
по своей воле.
     Но разве в этом мире, что именует  себя  обществом  и  который  я  зову
средой, подвластной закону, нет людей  с  кем  я  мог  бы  сходиться,  чтобы
спастись от ужасного душевного одиночества? Неужто  среди  них  не  найдется
наделенных тонкой восприимчивостью,  умных  мужчин,  с  которыми  я  мог  бы
завязать дружбу? Или понятливых  и  гордых  женщин,  кому  я  мог  бы  стать
любовником,  не  оказываясь  вынужденным  самому  смеяться   над   усилиями,
затраченными ради победы над ними? И, наконец, неужели я осужден никогда  не
испытывать никакого волнения в той жизни, которую избрал как раз в  надежде,
что она-то к  принесет  самые  бурные  волнения?  Неужели  я  осужден  вечно
растрачивать свое неистовое воображение и свою сметливость,  чтобы  в  конце
концов разграбить судно на прибрежных рифах или караван  путешественников  в
горном  ущелье?  И  все  это  ради  того,  чтобы  завладеть  кучей   дорогих
побрякушек,  пачкой  денег  или  сердцем  одной  из   тех   некрасивых   или
сумасбродных  англичанок,  что  ищут  приключений  с  бандитами  в  качестве
средства от сплина?
     Но я навсегда захлопнул перед собой дверь в  тот  мир,  где  я  мог  бы
встретить равных или подобных себе. В него я могу  проникнуть  лишь  скрытым
ходом интриги. Если же мне захочется появиться там среди  бела  дня,  то  за
мной по пятам будет следовать тайна моего прошлого, а это означает  смертный
приговор, издавна висящий над моей головой. Покинуть свою страну?  Но,  быть
может, это единственная страна, где профессия разбойника более  опасна,  чем
позорна. Повсюду, в других странах, у меня потребуют  доказательств,  что  я
всегда жил в мире закона; и если я не буду в состоянии их представить,  меня
приравняют к самому низменному отребью, которое эти  народы  таят  в  темных
трясинах своей фальшивой цивилизации!
     О Мила! Какие горести и тревоги вызвали вы из этого сердца,  заронив  в
него луч вашего света?"


XL

ОБМАН

     Так терзался этот человек, лишенный места  в  жизни  по  несоответствию
своего  ума  своему  положению.  Развитой  ум,  доставлявший   ему   столько
наслаждения, становился  источником  его  мук.  Начитавшись  без  разбору  и
порядка  книг  и  самого  возвышенного  и  самого   низменного   содержания,
последовательно подчиняясь впечатлениям от одних и от  других,  он  узнал  о
зле не меньше, чем о добре, и  незаметно  для  себя  пришел  к  скептицизму,
когда до конца не верят уже ни в добро, ни в зло.
     Он возвратился в дом и принял  кое-какие  меры,  относящиеся  к  аббату
Нинфо, чтобы в случае внезапного появления в доме чужих им  не  попались  на
глаза никакие  следы  учиненного  насилия.  Он  вылил  из  графина  вино  со
снотворным и налил туда чистого, теперь при нужде он мог проделать  опыт  на
самом себе. Затем перетащил аббата на покойное ложе,  потушил  еще  горевшую
лампу и вымел пепел от сожженных  бумаг.  В  его  отсутствие  к  нему  никто
никогда не входил. У него  не  было  постоянных  слуг,  и  строгая  чистота,
которую он сам поддерживал в доме, не стоила ему большого труда, так как  он
занимал лишь несколько комнат, да и в те  входил  не  каждый  день.  В  часы
досуга он ухаживал за садом, - потому, что ему хотелось поразмяться,  и  еще
потому, что не желал, чтоб говорили, будто он изменяет своему  крестьянскому
званию. У всех входов и выходов им самим были устроены  простые  и  надежные
запоры, которые не сразу уступили бы попытке  взломать  их.  Сейчас  он  еще
спустил двух огромных, страшных псов, каких держат  горцы,  диких  животных,
признававших лишь своего хозяина, которые наверняка  задушили  бы  пленника,
попробуй он убежать.
     Приняв все эти предосторожности, Пиччинино умылся, надушился  и,  перед
тем как спуститься в долину, прошелся по деревне Николози,  где  пользовался
всеобщим  уважением.  Он  поговорил  по-латыни  с  местным  священником  под
навесом виноградных лоз у его дома; перекинулся колкими шутками  с  местными
красотками, глазевшими на  него  с  порогов  своих  домов;  надавал  деловых
советов и рецептов по садоводству толковым людям, знавшим  цену  его  уму  и
познаниям. Наконец, уже выходя  из  деревни,  он  столкнулся  с  начальником
отряда campieri и прошел с ним часть пути; тот рассказал ему, что  Пиччинино
по-прежнему ускользает от розысков полиции и городских стражников.
     А Мила, спеша с разрешения своего  таинственного  принца  выложить  все
секреты княжне и узнать разгадку  тайны,  спускалась  по  крутым  и  опасным
склонам с такой быстротой какая только была по силам Бьянке. Мила  нисколько
ее не придерживала, она, в свою очередь, была сейчас задумчива и  рассеянна.
Люди с безмятежной и  чистой  душой,  наверное,  замечают,  что,  общаясь  с
беспокойными  и  взволнованными  людьми,  они  отчасти  теряют   собственную
ясность духа. Они дарят, лишь принимая что-то взамен.  Ведь  доверие  бывает
только  взаимным,  и  нет  такого  сильного  и  богатого  сердца,   которое,
благодетельствуя, не рисковало бы что-то потерять.
     Однако  тревога  мало-помалу  стала  уступать  место  радости  в   душе
прекрасной девушки. Слова Пиччинино все еще звучали  сладкой  музыкой  в  ее
памяти, она вдыхала запах подаренного им букета, и ей  чудилось,  будто  она
все еще в том прекрасном сельском саду, где  растут  фисташковые  деревья  и
темные смоковницы, под ногами у нее ковром лежит мох, кругом цветет  мальва,
ятрышник и дикий бадьян, и покрывало ее цепляется за колючки  алоэ  и  кусты
сассапарели, от которых с почтительной любезностью поспешно  освобождает  ее
рука  хозяина.  У  Милы  были  скромные  вкусы  ее  сословия,  смешанные   с
поэтическими вымыслами, владевшими  ее  собственной  душой.  Если  мраморные
фонтаны и статуи виллы  Пальмароза  заставляли  ее  впадать  в  мечтательный
экстаз, увитые виноградом галереи и  старые  дикие  яблони  в  саду  Кармело
говорили  ее  сердцу  еще  больше.  Она  уже  позабыла  комнату  разбойника,
убранную в восточном вкусе, она не чувствовала себя там  так  свободно,  как
под зеленым сводом сада. У себя в доме Кармело почти все время  был  холоден
и ироничен, - среди цветущих кустарников и у  серебряного  источника  в  нем
вдруг обнаружились простодушие и нежное сердце.
     Почему же молодая  девушка,  навидавшаяся  таких  странных  и  страшных
вещей (эта комната в доме  простолюдина,  достойная  королевы,  эта  ужасная
сцена усыпления аббата Нинфо), почему она уже не помнила  того,  что  должно
было так поразить ее воображение? И ее изумление и ее испуг растаяли,  точно
сон, и  в  памяти  остались  теперь  лишь  цветы,  зеленые  лужайки,  птицы,
щебечущие в листве, и прекрасный принц, который вел ее по  этому  волшебному
лабиринту и говорил нежные и целомудренные слова.
     Миновав крест Дестаторе, Мила спрыгнула с седла, как ради  безопасности
советовал ей поступить Кармело. Затем она закинула поводья за луку  седла  и
хлестнула прутиком Бьянку по ушам. Умная кобылка рванулась и  во  весь  опор
понеслась по дороге в Николози - она и сама знала путь к стойлу. Мила  пошла
дальше  пешком.  Она  решила  обойти  стороной  Маль-Пассо,  но  по  роковой
случайности фра Анджело, возвращаясь в это время из дворца Ла-Серра,  шел  в
свой монастырь окольной дорогой, и Мила как раз столкнулась с  ним  лицом  к
лицу. Бедняжка попыталась плотней  закутаться  в  свою  мантелину  и  быстро
пройти мимо, словно не замечая дяди.
     - Откуда ты идешь, Мила? - Этот оклик,  да  еще  заданный  в  тоне,  не
допускающем никакой заминки, остановил ее на ходу.
     - Ах, дядя, - сказала она, отводя покрывало, - я вас не видела,  солнце
бьет прямо в глаза.
     - Откуда ты идешь, Мила? - повторил монах,  не  желая  даже  оспаривать
правдоподобность ее отговорки.
     - Ну хорошо, дядя, - отвечала она решительно, - не буду  лгать  вам,  я
отлично вас видела.
     - Это я и сам знаю, но скажи мне, откуда ты идешь?
     - Я иду из монастыря, дядя... Я вас искала... А  не  найдя  вас,  пошла
обратно в город.
     - Что же такое неотложное надо было  тебе  рассказать  мне,  моя  милая
девочка? Поди, что-нибудь очень важное,  раз  ты  решилась  одна,  наперекор
своему обычаю, отправиться за город. Ну, отвечай же! Молчишь? Ты  не  умеешь
обманывать. Мила!
     - Ну да, ну да! Я шла...
     И  она  запнулась,  совершенно  растерявшись,  потому  что   вовсе   не
готовилась к такой встрече и сейчас всякая сообразительность ей изменила.
     - Ты, Мила, совсем потеряла голову, - сказал монах, -  я  тебе  говорю,
что ты не умеешь обманывать, а ты твердишь "Ну да, ну да!"  Слава  богу,  ты
не знаешь, что такое ложь.  Вот  и  не  старайся  лгать,  деточка,  а  скажи
откровенно, откуда ты идешь.
     - Знаете, дядюшка, этого я не могу вам сказать.
     - Вот как! -  вскричал,  нахмурясь,  фра  Анджело.  -  А  я  тебе  велю
сказать!
     - Нельзя, дядюшка, никак нельзя, - с глазами,  полными  слез,  ответила
Мила, опуская голову и вся заалевшись от стыда, -  так  ей  горестно  стало,
что ее почтенный дядя впервые сердился на нее.
     - Значит, - возразил фра Анджело, - ты предоставляешь мне  думать,  что
только что совершила что-то необдуманное или даже гадкое?
     - Ни то, ни другое! - воскликнула Мила, поднимая голову, - видит бог!
     - Ох, боже мой! - грустно сказал монах.  -  Мне  больно  слушать  тебя,
Мила! Неужто ты способна на ложную клятву?
     - Нет, дядюшка, нет, никогда!
     - Обманывай своего дядю сколько хочешь, но не обманывай господа бога!
     - Разве  в  моих  привычках  лгать?  -   горячо   воскликнула   молодая
девушка. - Разве я заслужила, чтобы меня  заподозрил  в  чем-то  дурном  мой
дядя, который так хорошо меня знает, чьим уважением я дорожу больше жизни?
     - Тогда отвечай! - сказал фра Анджело, беря девушку за  руку,  как  ему
казалось, отечески ласково, однако сделав ей при  этом  так  больно,  что  у
Милы вырвался испуганный крик. - Чего же ты  боишься?  -  удивленно  спросил
монах. - Ах, значит, ты провинилась, дитя  мое,  и  совершила  не  то  чтобы
грех - этого я не думаю, - но какое-то безрассудство, а это  первый  шаг  по
дурной дороге.  Иначе  ты  не  шарахалась  бы  так  испуганно  от  меня,  не
старалась бы скрыть лицо, проходя мимо, и, главное, не пыталась бы  обмануть
меня. А так как тебе нельзя иметь от меня и самой невинной тайны, ты  уж  не
отнекивайся и объясни, в чем дело.
     - А все-таки, дядюшка, эту  вполне  невинную  тайну  я  никак  не  могу
открыть вам. Не расспрашивайте меня. Я лучше умру, чем расскажу.
     - Тогда, Мила, обещай мне по крайней мере рассказать  эту  тайну  отцу,
раз уже мне ее нельзя узнать!
     - Этого я не обещаю, но клянусь - я все расскажу княжне Агате.
     - Я, конечно, уважаю и почитаю княжну Агату, - отвечал монах,  -  но  я
знаю, что  женщины  между  собой  на  редкость  снисходительны  к  некоторым
промахам поведения, и чистые женщины тем больше выказывают  терпимости,  чем
меньше знакомы со злом. И мне совсем не по душе, что ты  собираешься  искать
убежище от позора на груди  подруги  и  не  можешь,  высоко  подняв  голову,
объяснить свое поведение родным. Что ж, иди, Мила, не буду  настаивать,  раз
ты не хочешь больше быть откровенной со  много.  Но  мне  жаль  тебя,  Мила,
жаль, что твое сердце уже не так чисто и не так спокойна  душа,  как  утром;
мне жаль моего брата, чьей гордостью и радостью ты была,  -  жаль  и  твоего
брата, которому, вероятно, вскоре придется отвечать  перед  людьми  за  твое
поведение,  и  он  наделает  себе  хлопот,  если  не  захочет,  чтобы   тебя
оскорбляли рядом с ним. Горе,  горе  мужчинам  в  той  семье,  где  женщины,
которым следует  беречь  семейную  честь,  как  весталки  хранили  священный
огонь, нарушают законы стыдливости, благоразумия и правдивости!
     Фра Анджело ушел прочь, и бедная Мила, бледная, задыхаясь  от  рыданий,
осталась одна на коленях посреди каменистой дороги, словно  пригвожденная  к
месту его суровыми словами.
     "Увы! - говорила она  себе.  -  А  мне-то  до  сих  пор  мое  поведение
казалось не только  невинным,  но  даже  смелым  и