е чувства обретают свои права и исторгают у него слезы  сожаления
и тоски. Мы вернем его, я надеюсь! Справедливость и доброта  найдут  трещину
в  его  броне.  В  момент,  когда  он  тебя  проклинал,  я  видела,  как  он
заколебался и еле удержал слезы. Его отец... твой отец,  Микеле!..  способен
был чувствовать глубоко и  пылко  даже  в  дни  самых  мрачных  безумств.  Я
видела, как он рыдал у моих ног, а перед  этим  он  чуть  не  задушил  меня,
препятствуя мне кричать. Позднее я видела, как он каялся  перед  алтарем  во
время венчания, и, несмотря на всю  ненависть  и  ужас,  которые  он  всегда
внушал мне, я тоже каялась в час его смерти, зачем не простила  его  раньше.
Я содрогаюсь, вспоминая его, но никогда я не решалась предать проклятию  его
память. А с тех пор как я снова обрела  тебя  -  о  возлюбленный  сын,  -  я
старалась  оправдать  его  в  своих  собственных  глазах,  чтобы   не   быть
вынужденной  осуждать  его  перед  тобой.  Так  не  стыдись  же  носить  имя
человека, который причинил горе лишь мне и который много  сделал  для  своей
родины. Но к тому, кто воспитал тебя, сыном кого ты  считал  себя  до  этого
дня, сохрани ту же любовь, то же  уважение,  которое  испытывал  еще  утром,
отдавая ему приданое Милы и уверяя, что  тебе  лучше  оставаться  у  него  в
подмастерьях всю жизнь, лишь бы не расставаться с ним!
     - О Пьетранджело! Отец мой! - с  жаркими  слезами,  переполнявшими  его
грудь, воскликнул Микеле. - Ничто не изменится между нами! И в  день,  когда
мое сердце  перестанет  биться  сыновьей  любовью  к  тебе,  -  в  тот  день
оборвется, наверное, моя жизнь!


XLV

ВОСПОМИНАНИЯ

     Агата совсем выбилась из сил и чувствовала  себя  разбитой  после  всех
перенесенных ею волнений. Она была хрупкого здоровья, хоть и  сильна  душою.
Микеле испугался, заметив, как она побледнела, как  ослабел  ее  голос.  Его
переполняла нежная, разрывающая ему сердце заботливость, пришедшая вместе  с
новым чувством. Он почти не знал  любви,  какую  может  внушить  мать.  Жена
Пьетранджело была, разумеется, добра к  нему,  но  он  потерял  ее  в  самом
раннем возрасте, и в  его  памяти  остался  только  образ  крепкой  женщины,
хорошей, но вспыльчивой, преданной заботам о  своих  малышах,  но  с  резким
голосом и тяжелой рукой. Как отличалось  от  нее  это  поэтическое  существо
пленительной красоты с  изысканной  душою,  как  отличалась  от  нее  Агата,
которая была для Микеле идеалом художника и которую он обожал как мать!
     Он упросил ее лечь в постель и попытаться отдохнуть часок.
     - Я останусь подле вас, - говорил он,  -  буду  бодрствовать  у  вашего
изголовья, для меня счастье глядеть на вас, и когда вы  откроете  глаза,  вы
найдете меня на месте.
     - А ты? - возражала она. - Уже третью ночь ты проводишь почти без  сна.
Ах, как я страдаю за тебя, за ту жизнь, что мы с тобой ведем последние дни!
     - Не беспокойтесь обо мне, дорогая матушка, - отвечал  юноша,  покрывая
поцелуями ее руки, - все эти три дня я хорошо спал по утрам, а сейчас я  так
счастлив, несмотря на все пережитое нами, что, кажется,  мне  никогда  и  не
уснуть.  Раньше  я  желал  заснуть,  чтобы  снова  увидеть   вас   в   своих
сновидениях, теперь, когда сновидения стали явью, я боюсь во сне  расстаться
с действительностью. Это вам, моей матери, надо отдохнуть.  Ах,  как  сладко
это звучит - "моя мать"!
     - Мне так же не хочется спать, как и тебе, - сказала она,  -  я  хотела
бы ни на миг не расставаться с тобой. Я теперь из-за Пиччинино так дрожу  за
твою жизнь, что будь что будет - оставайся  со  мной  до  рассвета.  Раз  ты
этого хочешь, я лягу. Садись в кресло, дай руку, и если  у  меня  не  станет
сил говорить, по крайней мере я буду слушать тебя  -  нам  нужно  так  много
сказать друг другу! Я хочу знать твою жизнь - с первого дня, как ты  помнишь
себя, и до сегодня.
     Так провели они два часа,  пролетевших  для  них,  словно  две  минуты.
Микеле и в самом деле рассказал ей свою жизнь, не скрыв даже своих  недавних
переживаний - в том восторженном влечении, которое он  испытывал  к  матери,
еще не зная ее, не  было  теперь  ничего,  что  не  могло  быть  пересказано
словами, достойными святости  их  новых  отношений.  Слова  же,  которые  он
говорил про себя когда-то, теперь изменили смысл, и все те, что  могли  быть
нечестивыми, стерлись, как невнятные речи, которые мы бормочем в жару  и  от
которых не остается и следа, едва к нам возвращается рассудок и здоровье.
     Да, впрочем, за исключением иных тщеславных порывов, Микеле никогда  не
мечтал о том, из-за чего  ему  следовало  бы  краснеть  теперь  перед  самим
собой.  Он  думал,  что  любим,  и  нисколько  не  ошибся!   Пылкая   любовь
переполняла его, но он чувствовал, что любит Агату, ставшую ему  матерью,  с
не меньшим жаром и признательностью и даже не менее ревниво, чем  любил  час
назад. Теперь ему стало понятно, почему он не мог видеть ее без того,  чтобы
душа его неодолимо не стремилась к ней, всегда  с  живейшим  сочувствием,  с
чувством тайной гордости ею, которая перекликалась  с  его  собственной.  Он
вспоминал, как, увидев ее впервые, он подумал, что когда-то уже видел ее.  И
когда Микеле попросил у нее объяснения этого чуда, она сказала:
     - Посмотрись в зеркало, и ты поймешь, что в моих чертах ты увидел  свои
собственный   образ.   Это   сходство,   которое   всегда   любил   отмечать
Пьетранджело, наполняло меня гордостью и в то же время заставляло  трепетать
за тебя. К счастью, оно никому не бросилось в глаза,  разве  что  кардиналу,
который велел остановить носилки,  чтобы  разглядеть  тебя,  в  день  твоего
прибытия, когда ты, словно направляемый невидимой рукой, пришел ко входу  во
дворец твоих предков. Мой дядя в свое время был самым подозрительным,  самым
проницательным и хитрым врагом и деспотом. Если бы он тебя увидел  до  того,
как его разбил паралич, он, конечно, узнал бы тебя и, не  задав  ни  единого
вопроса, велел бросить в  тюрьму,  а  потом  отправить  в  изгнание...  Быть
может, велел бы убить тебя! Как он ни ослабел за последние десять  дней,  он
уставился  на  тебя  (что  и  пробудило  подозрения  Нинфо),  и  его  память
прояснилась настолько, что он  пожелал  справиться  о  твоем  возрасте.  Кто
знает,  к  какому  роковому  открытию  это  могло  привести  его,  если   бы
провидение  не  подсказало   тебе   назвать   двадцать   один   год   вместо
восемнадцати!
     - Мне восемнадцать, - сказал Микеле, - а вам, матушка? Вы мне  кажетесь
моложе меня.
     - Мне тридцать два, - ответила Агата, - разве ты не знаешь?
     - Нет, не знаю! Мне могли бы сказать, что вы моя  сестра,  и,  поглядев
на вас, я поверил бы. О, какое счастье, что вы так еще молоды  и  прекрасны!
Вы проживете столько же, сколько я, правда? Я не испытаю несчастья  потерять
вас! Потерять вас! Ах, теперь, когда моя жизнь слилась с вашей,  смерть  мне
страшна, я не хотел бы умереть ни  прежде  вас,  ни  после!..  Но  разве  мы
впервые вместе? Я роюсь в смутных воспоминаниях раннего детства  с  надеждой
поймать хоть что-нибудь связанное с вами...
     - Мой бедный мальчик, - сказала княжна, - я  даже  не  видела  тебя  до
того дня, когда, заглянув через верхнее окошко в галерею, где  ты  спал,  не
могла удержать крика любви и горькой радости,  который  тебя  разбудил.  Три
месяца тому назад я еще не знала о твоем существовании. Я думала, ты умер  в
тот же день, когда родился. Иначе неужели ты думаешь,  что,  переодевшись  в
чужое платье, я не бросилась бы к тебе в Рим, чтобы обнять тебя  и  избавить
от опасностей одинокой жизни? В день, когда Пьетранджело рассказал мне,  как
он спас тебя, отняв у злодейки повитухи, которая, по  приказу  моих  родных,
собиралась снести тебя в приют,  как  он  бежал  с  тобой  на  чужбину,  как
воспитывал тебя, словно родного сына, в тот день я собралась ехать в Рим.  Я
бы так и сделала, если бы не  осмотрительный  фра  Анджело,  который  убедил
меня, что твоя жизнь будет в опасности, пока жив кардинал, и что лучше  тебе
дождаться его  смерти,  чем  нам  всем  вызвать  подозрения  и  подвергаться
розыску. Ах, сыночек, как я настрадалась, живя столько лет с  теми  ужасными
воспоминаниями моей юности! Опозоренная еще  девочкой,  гонимая,  все  время
под замком, преследуемая собственной семьей  за  то,  что  никак  не  желала
открыть  имя  человека,  с  которым  согласилась  обвенчаться   при   первых
признаках беременности, разлученная со своим ребенком, осыпаемая  бранью  за
слезы, которые вызвало у меня известие  о  его  ложной  смерти,  и  угрозами
загубить его на моих глазах, когда я осмеливалась высказывать  надежду,  что
то был обман, - так в слезах, в страхе  и  трепете  провела  я  лучшие  годы
своей жизни.
     Ты появился на свет, Микеле, в  этой  комнате,  на  этом  самом  месте.
Тогда это было что-то вроде необитаемого чердака, где давно никто не  жил  и
который превратили в тюрьму, чтобы скрыть  от  людей  мой  позор.  Никто  не
знал, что со мной случилось. Мне самой этого не рассказать, я едва  понимала
происшедшее,  так  была  молода  и  так  чисто  было  мое   воображение.   Я
предчувствовала, что правдивый рассказ навлечет новые бедствия на дитя,  что
я носила под сердцем, и на его отца. Моя воспитательница  умерла  на  другой
день после несчастья и не успела или не захотела сказать ни слова. Никто  не
мог вырвать у меня тайны даже во время родовых  мук.  И  когда  мой  отец  и
дядя, как безжалостные инквизиторы, стояли над моим  ложем  и  угрожали  мне
смертью, если я не признаюсь в моем, как они называли, грехе, я отвечала  им
одно: я невинна перед богом, и ему одному судить или простить виновника.
     Открыли ли они позже, что я была женою Кастро-Реале, - этого я  никогда
не узнала; никогда не произносили при мне его имя; никогда мне  не  задавали
вопросов о нем. Убили ли они его и помогал ли им аббат Нинфо заманить его  в
засаду, как считает Кармело, - этого я тоже не знаю,  но,  к  сожалению,  не
могу считать их неспособными на такое дело.
     Знаю только, что по смерти Дестаторе, когда я еще не совсем  оправилась
после родов, они хотели заставить меня выйти замуж. До этого они в  качестве
вечного наказания изображали мне невозможность для меня брака.  И  вот  меня
извлекли из моей темницы, где так тщательно стерегли, что за стены ее  ничто
не выходило, и в округе считали, будто я живу в монастыре в Палермо. Я  была
богата, красива и знатна. Много раз  мне  делали  предложения.  Я  с  ужасом
отвергала самую мысль обмануть честного человека  или  признаться  в  истине
человеку достаточно подлому, чтобы он захотел взять меня за  мое  богатство.
Мое сопротивление бесило отца.  Он  притворился,  будто  отправляет  меня  в
Палермо, а на самом деле ночью перевел меня в эту  комнату  и  держал  здесь
взаперти целый год.
     Это была ужасная тюрьма; духота стояла, как в венецианских пьомби,  так
как солнечные лучи отвесно  падали  на  узкую  железную  террасу,  служившую
временной кровлей для этого так и недостроенного этажа. Я  мучилась  жаждой,
меня терзали москиты, заброшенность, одиночество, мне не хватало  воздуха  и
движения, столь потребных в юности.  И  все  же  я  не  умерла  и  ничем  не
заболела - так велика была  во  мне  сила  жизни.  Отец  никому  не  доверял
обязанности стеречь меня, опасаясь, как бы слуги из жалости  не  постарались
смягчить моих страданий; он сам приносил  мне  пищу,  а  когда  политические
интриги иной раз по целым дням задерживали его в  городе  -  я  подвергалась
мукам голода. Но я выработала в себе стоическую твердость и не унижалась  до
жалоб. Я  почерпнула  известное  мужество  и  многое  уяснила  себе  в  этом
испытании в вовсе не сетую на бога, что он послал мне его. Понятие  долга  и
чувство справедливости - великие блага, и за них никогда не платишь  слишком
дорого!
     Так, полулежа в постели, слабым, понемногу крепнувшим голосом  говорила
Агата; потом, приподнявшись на локте и откинув длинные  черные  волосы,  она
обвела рукой богато убранные покои, где они находились, и сказала сыну:
     - Пусть богатство и знатность твоего  рода  никогда  не  вскружат  тебе
головы, Микеле! Дорого я заплатила за эти преимущества: здесь, в этой  самой
комнате, где нам обоим так уютно сегодня, я проводила в ужасном  одиночестве
долгие часы без сна на  простом  ложе,  снедаемая  лихорадкой,  и  вопрошала
бога, зачем он не назначил мне родиться  в  пещере  козьего  пастуха  или  в
лодке  пирата.  Я  тосковала  о  свободе,  и  последний  нищий  казался  мне
счастливее меня.
     Будь я бедна, будь я низкого звания, мои  родные  пожалели  бы  меня  и
постарались утешить в моем несчастье, но именитые князья Пальмароза  считали
позором и преступлением, если  дочь  не  соглашается  лгать  и  отказывается
обманом восстанавливать честь семьи. У меня в моей тюрьме не было книг,  мне
дали самое поверхностное образование, и я не понимала, за что я  подвергаюсь
таким преследованиям. Но во время своего долгого и мучительного  бездействия
я начала размышлять и собственным умом постигла тщету человеческой  гордыни.
Мое нравственное существо, так сказать, изменилось, и все  утехи,  и  всякая
корысть, потребные человеческой суетности, после моих лишений предстали  мне
в настоящем свете.
     Но зачем говорить о лишениях, а не о том, что я приобрела?  Что  значат
эти два мучительных  года,  если  их  ценой  я  узнала  благодетельную  силу
правды? Когда я вернулась к свободе и  к  жизни,  когда  почувствовала,  как
легко ко мне возвращаются силы юности, я поняла, что у  меня  есть  время  и
средства, чтобы обратить на пользу новые взгляды,  к  которым  я  пришла,  я
испытала великое успокоение и вступила на  путь  уже  вошедшего  в  привычку
стойкого самоотречения.
     Я навсегда отказалась от любви и супружества.  Даже  мысль  о  любовных
радостях была мне отвратительна,  а  что  до  потребностей  сердца  -  их  я
удовлетворяла иначе, они переросли во мне пределы эгоистических страстей.  В
годы страданий во мне зародилась одна истинная страсть;  целью  ее  было  не
наслаждение, не торжество одной личности,  благодаря  богатству  и  высокому
положению избавленной от общечеловеческих бедствий. Эта  страсть,  снедавшая
меня, можно сказать, с лихорадочной силой,  была  жажда  борьбы  на  стороне
слабых против угнетателей и стремление  принести  столько  добра  и  помощи,
сколько мой род посеял горести и ужаса. Меня воспитывали в духе почитания  и
трепета перед королевским двором,  в  духе  недоверия  и  ненависти  к  моим
бедным соотечественникам. Не  случись  со  мной  моего  несчастья,  я,  быть
может, тоже следовала бы этим обычаям и этим примерам чудовищного  бездушия.
При моем беспечном нраве, свойственном  женщинам  этой  страны,  я  в  своих
понятиях, вероятно, и не поднялась бы выше взглядов  моей  семьи.  Ведь  мои
родные  не  принадлежали  к  тем,  кто  подвергался  преследованиям  и  кому
изгнание и нищета вдохнули в душу ненависть к иностранному игу  и  любовь  к
родине. На моих близких,  пылко  преданных  официальным  властям,  постоянно
сыпались  всякие  блага,  и  то  новое  процветание,  которое  принесет  нам
наследство кардинала, будет  постыдным  исключением  среди  разорения  сотен
других знатных домов, рухнувших на моих глазах под  тяжестью  принудительных
поборов и проскрипций.
     Став наконец хозяйкой своих поступков и своего состояния,  я  посвятила
мою жизнь помощи несчастным.  Как  женщине,  мне  не  было  дано  заниматься
политикой, социальными науками или  философией.  Да  и  какому  мужчине  это
доступно под тяготеющим над нами игом?  Все,  что  я  могла  делать,  -  это
приходить  на  помощь  жертвам  тирании,  к  какому   бы   классу   они   ни
принадлежали. Вскоре я увидела, что число их огромно и что моих  доходов  не
хватит на это, отказывай  я  себе  даже  в  необходимом.  Мое  решение  было
принято  быстро.  Я  дала  себе  слово  не  выходить  замуж.  Ведь  о  твоем
существовании я  не  знала  и  считала,  что  я  одна  на  свете.  Я  велела
произвести точный подсчет своего имущества,  к  чему  наша  знать  прибегает
очень  редко;  по  нерадивости  богатые  дворяне  даже  не  посещают   своих
поместий, поскольку те обычно расположены внутри острова, и нога  многих  из
нас никогда  не  ступала  по  своим  угодьям.  Я  взялась  за  дела  и  сама
ознакомилась со своими владениями. Сперва я разделила одну  часть  земли  на
мелкие участки, чтобы по очень низкой цене, а чаще вовсе даром,  раздать  их
бедным жителям этих областей. Это ничему не помогло.  Одним  росчерком  пера
не спасешь народ, опустившийся  до  последней  черты  рабства  и  нищеты.  Я
испробовала другие способы - позже я расскажу тебе о  них  подробно.  Ничего
не получалось. Ничего не может получиться, когда законы страны направлены  к
ее разорению. Едва мне удавалось поднять  какую-нибудь  семью,  как  налоги,
которые растут  с  ростом  благосостояния,  опять  приводили  ее  к  прежней
нищете. Как можно добиться для людей порядка  и  прочного  положения,  когда
государство взимает  шестьдесят  процентов  и  со  скудного  заработка  и  с
богатства бездельника?
     И вот я увидела с печалью, что побежденной и  сломленной  стране  можно
помочь  лишь  благотворительностью,  и  посвятила   ей   свою   жизнь.   Это
потребовало от меня гораздо больше усилий  и  настойчивости,  чем  случайные
подарки и  пожертвования.  Если  вы  взялись  сами  распределять  постоянную
милостыню, эта работа  нескончаемая,  изнурительная  и  неблагодарная.  Ведь
милостыня спасает лишь на  данное  мгновение,  она  порождает  необходимость
повторения,  растягивается  на  веки  веков,  и  ты   никогда   не   увидишь
результатов взятой на себя работы. О, как это мучительно - жить и любить,  и
ежечасно врачевать рану, которую нельзя залечить, и тратить все  силы  души,
пытаясь закрыть бездонную пучину, которой  не  закрыть  никогда,  как  жерла
Этны!
     Я приняла ее на себя, эту работу,  и  выполняю  ее  ежечасно.  Я  знаю,
этого  недостаточно,  но  не  падаю  духом.  Меня  уже  не  возмущает  лень,
распутство и все другие пороки, порождаемые нищетой. А если и возмущают,  то
не по отношению к  тем,  кто  им  подвержен  поневоле,  но  к  тем,  кто  их
навлекает и упрочивает. Я не очень понимаю, что называется быть  разборчивым
в благотворительности. Это хорошо для стран свободных, где твои укоры  могут
привести к чему-то и где каждый может воспользоваться  уроками  практической
морали. У нас - увы! - нищета  столь  велика,  что  для  множества  взрослых
людей добро и зло - пустые  слова,  и  проповедовать  порядок,  честность  и
бережливость,  когда  умирают  голодной  смертью,  становится   безжалостным
педантством.
     Моих доходов, Микеле, не хватало на покрытие  таких  больших  расходов.
Состояние  твоей  матери  так  подорвано  этими  глубокими  подкопами,  что,
возможно, в наследство тебе  достанется  только  куча  мусора.  Если  бы  не
наследство кардинала, мне, пожалуй, пришлось бы горевать сейчас,  что  я  не
могу оставить тебе достаточно средств, чтобы ты  мог  на  свой  лад  служить
своей стране. Но завтра ты станешь богаче, чем была когда-либо я,  и  будешь
распоряжаться этим состоянием, как велит тебе сердце и твои убеждения, я  же
не стану навязывать тебе своего дела. С  завтрашнего  дня  ты  вступаешь  во
владение, и мне не стоит тревожиться, как  ты  захочешь  распорядиться  этим
состоянием: я в тебе уверена. Ты прошел хорошую школу,  мой  мальчик,  школу
лишений и труда! Я знаю,  как  ты  стараешься  искупить  самые  легкие  свои
ошибки; знаю, на какие жертвы способна твоя душа, когда в  ней  пробуждается
чувство  долга.  Приготовься  же  нести  бремя  твоего   нового   богатства,
приготовься быть князем  и  на  деле  и  по  имени.  За  эти  три  дня,  что
неожиданно принесли тебе такие странные на  первый  взгляд  приключения,  ты
получил