тором сохранится в веках. Затем ты сообщаешь мне факт, которому я  очень
дивлюсь: оказывается, сыновья и дочери этого Микеле, исполненные почтения  к
памяти отца, тоже решили служить искусству.  Один  стал  музыкантом,  другой
гравером, третий живописцем. Если небо не даровало  им  таких  же  талантов,
как отцу, они по крайней мере  сохранили  в  душе  и  передали  своим  детям
уважение и любовь к искусству. Те, в свою очередь, поступали так же,  и  все
эти  портреты,  девизы  на  гербах,  эти  биографии,  с  которыми  ты   меня
знакомишь,  представляют  наглядно  историю  многих  поколений   художников,
ревностно поддерживающих свою наследственную  профессию.  Разумеется,  между
этими  соискателями  славы  лишь  некоторые  действительно  достойны  имени,
которое носят. Гений есть исключение, и ты мне  называешь  только  двух-трех
замечательных  художников,  собственной  деятельностью  продолживших   славу
твоего рода. Но этих двух-трех  достаточно,  чтобы  подновить  вашу  богатую
кровь  и  сохранить  в  душах  промежуточных  поколений  некий  пыл,   некую
гордость, некую жажду величия, которые могут  еще  способствовать  появлению
выдающихся людей.
     Однако я, незаконный сын, человек без роду  и  племени  в  настоящем  и
прошлом (так продолжаю я свою притчу), естественный хулитель всякой  родовой
славы, я стараюсь сбить с тебя спесь.  Я  улыбаюсь  с  видом  превосходства,
когда ты  мне  признаешься,  что  тот  или  иной  предок,  портрет  которого
привлекает меня своим чистосердечным  выражением,  был  человеком  невеликих
талантов, ограниченным и неумным. Другой, который мне вовсе  не  нравится  -
он одет небрежно, у него усы торчком, - оказывается негодяем,  безумцем  или
фанатиком. И, наконец, я намекаю, что сам ты -  выродившийся  художник,  ибо
не унаследовал священного огня и, созерцая деятельную жизнь своих  прадедов,
погрузился в сладкую дремоту ленивого far niente*.
     ______________
     * Ничегонеделания (итал.).

     Тут ты мне возражаешь. Позволь  мне  вложить  в  твои  уста  кое-какие,
по-моему, достаточно разумные слова:
     "Сам по себе я ничто. Но я был бы еще  ничтожней,  потеряй  я  связь  с
достойным прошлым.  Меня  одолевает  апатия,  свойственная  душам,  лишенным
вдохновения. Но мой отец научил меня тому, что было в его крови и перешло  в
мою - сознанию, что я принадлежу к хорошему роду и что, если я  не  способен
ничем оживить его блеск, то должен по крайней мере удерживаться от мыслей  и
пристрастий,  которые  могли  бы  заставить  его  потускнеть.  За  неимением
таланта я питаю  уважение  к  традициям  рода,  и,  не  будучи  в  состоянии
гордиться  самим  собой,  я  искуплю  перед  моими  предками   вину   своего
ничтожества тем, что в некотором  роде  поклоняюсь  им.  Моя  вина  была  бы
стократ  белее,  если  бы,  кичась  своим  невежеством,  я  изорвал  бы   их
изображения и оскорбил бы их память презрительной гримасой. Отказываться  от
своего отца, ибо ты не способен сравняться  с  ним,  может  лишь  дурак  или
подлец. И, наоборот, человек  поступает  в  некотором  смысле  благочестиво,
когда обращается к памяти отца, стремясь искусить свое  неумение  сравняться
с ним. И художники, у которых я бываю и которым не  решаюсь  показывать  мои
произведения, по крайней мере слушают меня с любопытством, когда я говорю  о
произведениях моих предков.
     Вот что ответишь ты мне, Микеле,  и  неужели  это  не  окажет  на  меня
действия? По-моему,  будь  я  тем  нищим,  заброшенным  юношей,  которого  я
описал, меня охватила  бы  великая  печаль  и  я  обвинял  бы  свою  судьбу,
повинную в моем полном одиночестве и,  так  сказать,  безответственности  на
земле.
     Но вот тебе другая притча, не такая  трудная  и  более  соответствующая
твоему воображению художника - прерви меня на первых же  словах,  если  тебе
она уже известна... Случай  этот  приписывают  многим  персонажам  типа  Дон
Жуана, и так как старые истории только молодеют,  переходя  от  поколения  к
поколению,  последнее  время  его  приписывали   Чезаре   де   Кастро-Реале,
Дестаторе, прославленному разбойнику, человеку необыкновенному и в  добре  и
в зле.
     В Палермо рассказывают, что в  ту  пору,  когда  он  искал  забвения  в
пьяных оргиях, сам не зная, скатиться  ли  ему  на  дно  или  поднять  знамя
восстания, однажды под вечер ей отправился в свой старинный дворец,  который
проиграл накануне. Теперь он хотел побывать там в последний раз,  чтобы  уже
никогда в него не возвращаться. Дворец был последнее, что у него  оставалась
от его богатства, и единственное, может быть, о чем он сожалел.  Потому  что
там он провел свои юные годы; там были погребены его родители; наконец,  там
под пылью давнего забвения хранились портреты его предков.
     И вот теперь он пришел  отдать  приказ  своему  управителю  уже  завтра
утром принять в качестве нового владельца того синьора,  который  выиграл  у
него дворец одним броском костей.
     "Как?" - вскричал этот управитель, подобно мессиру Барбагалло  питавший
уважений к семейным преданиям и портретам. -  Вы  могли  сделать  ставкой  в
игре гробницу отца и даже портреты своих предков?"
     "Все поставил и все проиграл,  -  беззаботно  отвечал  Кастро-Реале.  -
Впрочем, некоторые вещи мне выкупить по  силам,  и  мой  партнер  не  станет
из-за них торговаться. Ну-ка, поглядим на эти семейные портреты!  Я  их  уже
не помню. Я их видел, когда был  еще  несмышленышем.  Если  есть  среди  них
стоящие, я их отмечу, чтобы сразу  договориться  с  новым  владельцем.  Бери
факел и иди за мной".
     Взволнованный  управитель  дрожа  последовал  за  своим  господином   в
темную, пустую галерею. Кастро-Реале уверенно и высокомерно шел  первым.  Но
говорят, чтобы сохранить до конца твердость и беспечность, он, придя в  свой
замок, пил без меры. Он сам  толкнул  заржавленную  дверь  и,  заметив,  что
старый дворецкий держит факел дрожащей рукой, взял его и поднял  на  уровень
лица первого портрета, оказавшегося у входа в галерею. То был  гордый  воин,
вооруженный с  головы  до  пят,  в  широком  круглом  воротнике  фландрского
кружева поверх железных лат. Да  вот  он,  Микеле!  Ведь  картины,  играющие
такую роль в моем рассказе, - все они перед твоими глазами:  это  те  самые,
что присланы мне из Палермо, как последнему в роде.
     Микеле посмотрел на  старого  воина  и  был  поражен  его  мужественным
лицом, торчащими усами и суровым видом.
     - Ну, ваша светлость, - сказал он, - этот  не  чересчур  веселый  и  не
чересчур благосклонный господин, наверное,  поставил  нашего  dissoluto*  на
место?
     ______________
     * Гуляку (итал.).

     - Да к тому же еще этот господин ожил, - продолжал маркиз, - и,  вращая
разгневанными глазами в темных орбитах,  произнес  замогильным  голосом:  "Я
недоволен вами!" Кастро-Реале содрогнулся в изумлении и отступил, но,  сочтя
себя жертвой игры собственного воображения, перешел  к  следующему  портрету
и, почти обезумев, нагло посмотрел  на  него  в  упор.  То  была  древняя  и
почтенная аббатиса монастыря урсулинок в  Палермо,  одна  из  его  прабабок,
умершая праведницей. Ты можешь увидеть ее здесь, Микеле, вот  она,  направо,
в  покрывале,  с  золотым  креслом,  с  лицом  морщинистым  и  желтым,   как
пергамент, с проницательным в властным взором. Не думаю,  чтобы  ее  портрет
что-либо говорил тебе. Но когда Кастро-Реале поднял светильник  к  ее  лицу,
она прищурилась, словно  свет  внезапно  ослепил  ее,  и  сказала  скрипучим
голосом: "Я недовольна вами!"
     На этот раз ужас  охватил  князя,  и  он  повернулся  к  управителю,  у
которого подкашивались ноги.
     Однако  Дестаторе  решил  не  поддаваться  этим   предостережениям   из
потустороннего мира и резко обратился к третьему  портрету  -  это  был  тот
старый судья, которого ты видишь рядом с  аббатисой.  Не  осмеливаясь  долго
разглядывать его горностаевую мантию,  которая  сливалась  с  длинной  седой
бородой, Кастро-Реале  взялся  за  раму,  решился  все-таки  тряхнуть  ее  и
спросил: "А вы?"
     "Я  тоже!"  -  ответил  старик  суровым  голосом  судьи,  произносящего
смертный приговор.
     Кастро-Реале уронил, говорят, свой факел и, не помня  себя,  спотыкаясь
на каждом шагу, бросился в глубь галереи, а бедный  дворецкий,  оцепенев  от
страха, не смея ни следовать за ним,  ни  его  покинуть,  остался  у  двери,
через которую они вошли. Он слышал, как его господин  неровным  и  поспешным
шагом бежал в темноте, натыкаясь по дороге  на  кресла  и  столы  и  бормоча
проклятия. И он слышал, как каждый портрет провожал его господина  все  теми
же грозными словами: "Я тоже! Я тоже!  Я  тоже!.."  Голоса  один  за  другим
стихали  в  темной  глубине  галереи,  но  каждый  четко  произнес   роковой
приговор. И Кастро-Реале не убежать было от проклятия, от которого  ни  один
из предков его не избавил. Рассказывают, будто прошло  много  времени,  пока
он добрался до выхода. Когда же он переступил порог и с силой  захлопнул  за
собой дверь, словно за ним гнались призраки, опять  воцарилось  молчанке.  И
уж я не знаю, доводилось ли  с  тех  пор  портретам,  висящим  здесь,  снова
обрести дар речи.
     - Досказывайте,  досказывайте,  ваша  светлость,   -   воскликнул   фра
Анджело, с блиставшими глазами и полуоткрытым ртом  слушавший  эту  историю;
ведь несмотря на свой ум и полученное образование, бывший разбойник  с  Этны
был монах и сицилиец и не мог до известной степени не дать веры рассказу.  -
Расскажите же, как с этой минуты ни управитель дворца  и  никто  из  жителей
Палермо и всей округи никогда не видели князя Кастро-Реале. Там,  по  выходе
из галереи, находился подъемный мост, и люди слышали, что он  шел  по  нему,
но когда потом во рву нашли его шляпу с перьями, плавающую по воде,  решили,
что он утопился, хотя и напрасно искали его тело.
     - На самом-то деле этот урок подействовал целебно, - сказал  маркиз.  -
Князь Кастро-Реале бежал в горы, собрал там партизан  и  вел  борьбу  десять
лет, добиваясь спасения или хотя бы отмщения для своей  родины.  Правда  это
или неправда, только легенда эта довольно долго ходила  в  народе,  и  новый
владелец поместья верил в нее;  он  даже  не  захотел  хранить  у  себя  эти
страшные семейные портреты и тут же отослал их мне.
     - Не знаю, справедлив ли этот  рассказ,  -  сказал  фра  Анджело,  -  я
никогда не решался расспрашивать Дестаторе. Однако верно, что решение  стать
партизаном пришло к нему в прадедовском доме в тот последний раз,  когда  он
посетил его. Правда и то, что он испытал там сильное потрясение и что он  не
любил, когда с ним заговаривали об его предках. Верно, наконец, и то, что  с
того часа рассудок его немного помутился  и  что  часто  я  слыхал,  как  он
говаривал в черные дни:
     "Ах, зачем не  пустил  я  себе  пулю  в  голову,  когда  последний  раз
проходил по подъемному мосту своего замка!"
     - Вот,  наверное,  и  все,   что   есть   правдивого   во   всей   этой
фантастической сказке, - сказал Микеле. - Но  все  равно!  Хотя  между  теми
знаменитыми лицами и моими предками и нет никакой связи и хотя я не знаю  за
собой ничего, в чем бы мне следовало упрекать себя перед ними, мне  было  бы
все-таки не по себе, коли мне  пришлось  бы  провести  ночь  одному  в  этой
галерее.
     - А я, - без всякого ложного стыда сказал  Пьетранджело,  -  ни  одному
слову этой истории не верю. И все  же  пообещай  мне  господин  маркиз  свое
состояние и свой дворец в придачу, я не  согласился  бы  провести  и  одного
часа после захода солнца наедине с госпожой аббатисой,  монсиньором  главным
судьей и всеми прославленными воинами и монахами, которые  здесь  развешаны.
Здешние слуги не раз пробовали запереть меня тут для своей забавы, но  я  им
не давался, я бы скорей выпрыгнул в окошко.
     - И какой же вывод насчет дворянства  сделаем  мы  из  всего  этого?  -
спросил Микеле, обращаясь к маркизу.
     - Тот вывод, мой мальчик, - ответил маркиз Ла-Серра, -  что  привилегии
знати есть несправедливость, но что в легендах и в семейных преданиях  много
мощи, поэзии и  пользы.  Во  Франции,  уступая  доброму  порыву,  дворянство
предложило сжечь свои титулы и с  пристойной  учтивостью  и  хорошим  вкусом
выполнило свой долг, принеся эту  искупительную  жертву.  Но  вслед  за  тем
стали взламывать склепы, вытаскивать из них  трупы,  даже  оскорблять  образ
Христа, как будто не священны пристанища мертвых и как будто сын  Марии  был
покровителем лишь вельмож, а не убогих и малых сих. Я  прощаю  революции  ее
безумства, я понимаю их, быть может, лучше, чем те, кто говорил вам  о  них,
мой юный друг. Но я знаю также, что ее философия не была ни законченной,  ни
глубокой философией и что в отношении идей дворянства,  как  и  в  отношении
всех идей, она умела разрушать, а не строить, умела вырывать  с  корнем,  но
не сеять. Позвольте мне сказать еще два  слова  на  эту  тему,  а  потом  мы
выйдем в сад есть мороженое, потому что боюсь, как бы все эти  покойники  не
нагнали на вас тоску и скуку.


XXXVII

БЬЯНКА

     - Так-то, Микеле, - продолжал свою речь маркиз  Ла-Серра,  беря  правой
рукой  за  руку  Пьетранджело,  а  левой  -  фра  Анджело,  -  все  люди  по
благородству равны между собой. И я прозакладывал бы свою  голову,  что  род
Лаворатори стоит рода Кастро-Реале. Если  о  мертвых  судить  по  живым,  то
предки этих двоих наверняка были людьми  добрыми,  умными  и  мужественными,
тогда как Дестаторе - вместилище высоких добродетелей и жалких  недостатков,
то князь, то разбойник, то кающийся благочестивец,  то  впавший  в  отчаяние
самоубийца - заставляет усомниться в благородстве вельмож, портреты  которых
нас окружают. Если вы когда-нибудь разбогатеете, Микеле,  вы  сами  нечаянно
положите начало семейной галерее, написав  прекрасные  лица  вашего  отца  и
дяди, и никогда не станете продавать их портретов.
     - И портрета своей сестры! - вскричал Пьетранджело. -  Он  ее  тоже  не
забудет нарисовать; ведь ее портрет когда-нибудь  послужат  доказательством,
что в нашем роду люди не были противны с виду.
     - Тогда не находите ли  вы,  -  подхватил  маркиз,  опять  обращаясь  к
Микеле, - что вам есть  над  чем  призадуматься?  Что  вы  можете  пожалеть,
почему у вас нет портрета вашего отца и вашего дяди и  почему  вам  неведома
его история?
     - Вот это был  человек!  -  воскликнул  Пьетранджело.  -  Он  служил  в
солдатах, потом стал хорошим мастером, а я его помню хорошим отцом.
     - А его брат был монахом, как  я,  -  сказал  фра  Анджело.  -  Он  был
набожен и мудр. Его пример сильно подействовал на меня, когда  я  колебался,
идти ли мне в монахи.
     - Вот как действуют семейные воспоминания! - сказал  маркиз.  -  А  кем
были ваши дед и брат его, друзья мои?
     - Что до брата моего деда, - отвечал Пьетранджело, - не знаю,  кажется,
его вовсе не было. Но дед мой был крестьянин.
     - Как же прожил он свою жизнь?
     - Мне, наверное, рассказывали  о  нем  в  детстве,  да  я  не  припомню
ничего.
     - А ваш прадед?
     - Я и не слышал о нем.
     - И я тоже, - вмешался фра Анджело. -  Мне  смутно  помнится,  что  наш
прапрадед был моряк, и притом весьма отважный. Но как его звали - не  помню.
Имя Лаворатори служит всего двум нашим поколениям. Это ведь прозвище, как  и
большая часть фамилий в народе. Оно  указывает  на  смену  занятия  в  роду,
когда наш дед, бывший раньше земледельцем в  горах,  перебрался  в  город  и
стал ремесленником. Нашего деда звали Монтанари, это тоже  прозвище,  а  его
дед, верно, звался иначе.  А  уж  дальше  начинается  полная  тьма,  и  наша
родословная погружается в забвение, равное небытию.
     - Так вот, - сказал маркиз Ла-Серра,  -  вы  сейчас  на  примере  своей
семьи пересказали всю историю  народа.  Два-три  поколения  ощущают  родство
между собою, но те, что предшествовали, к те, что следуют позже,  чужды  им.
По-вашему, это справедливо и  достойно,  милый  Микеле?  Ведь  такое  полное
забвение прошлого, такое  равнодушие  к  будущему,  такое  отсутствие  связи
между  промежуточными  поколениями  -  это  варварство,  состояние  дикости,
возмутительное презрение к человечеству!
     - Вы правы,  господин  маркиз,  и  я  вполне  понимаю  вас,  -  отвечал
Микеле. -  История  любой  семьи  повторяет  историю  человечества,  и  кому
известна история семьи, тот знает и историю  человечества.  Разумеется,  кто
помнит своих  предков  и  кто  с  детства,  вникая  в  эти  одна  за  другою
проходящие жизни, привык черпать в  них  примеры,  которым  он  следует  или
которым старается не следовать, такой человек  живет  в  своей  душе  жизнью
более  интенсивной  и  полной,  чем  тот,  кто  связан  в  прошлом  лишь   с
двумя-тремя смутными, неуловимыми тенями. Благородство  по  происхождению  -
великое общественное преимущество. Если оно налагает великие  обязательства,
оно в основном дает и более широкий взгляд на вещи и  предоставляет  великие
возможности. Ребенок, который научается различать  добро  и  зло  по  книге,
написанной той же кровью, что струится и его жилах, и по  чертам  портретов,
сходных с его собственным образом, словно это зеркало,  где  он  с  радостью
встречает самого себя, - такой ребенок непременно станет  великим  человеком
либо по крайней мере, следуя вашим словам, он  станет  человеком,  преданным
идее подлинного величия, то  есть  будет  обладать  качеством  приобретенным
взамен качества врожденного. Теперь я понимаю, что есть истинного и  благого
в принципе наследования, который связывает  одни  поколения  с  другими.  Не
буду напоминать вам, что есть в нем вредного, - вы это знаете лучше меня.
     - Что есть в нем вредного, - я скажу сам, - возразил маркиз.  -  Вредно
то, что мы имеем исключительное  право  на  благородство,  а  остальной  род
людской не причастен к нему, что признанные сословные различия  основаны  на
ложном принципе и герой-крестьянин не  будет  так  прославлен  и  отмечен  в
истории, как герой-патриций, что семейные добродетели ремесленника не  будут
вписаны в книгу, навечно открытую для потомства,  что  имени  и  изображения
добродетельной и  бедной  матери  семейства,  которая  была  напрасно  столь
красива и целомудренна, не сохранится  на  стене  бедного  жилища,  что  это
жилье бедных не становится верным убежищем даже для ее потомков; что не  все
люди настолько богаты и свободны, чтобы в честь  своего  прошлого  создавать
статуи,  поэмы  и  картины,  наконец,  что  история  человеческого  рода  не
существует,  что  она  сводится  лишь  к  нескольким  именам,  спасенным  от
забвения, которые называют прославленными именами, знать не желая того,  что
в иные эпохи целые народы достигают величия под  воздействием  какого-нибудь
одного события или одной идеи.
     Кто  перечислит  нам  имена  всех  тех   энтузиастов   и   великодушных
храбрецов, что бросали свои заступ или пастуший  посох  и  шли  сражаться  с
неверными? Не сомневаюсь, среди них у тебя есть предки, Пьетранджело,  а  ты
ничего о них не знаешь! А те вдохновенные монахи,  что  проповедовали  закон
божий дикарским народам? И там есть твои родичи, фра Анджело, но  ты  о  них
тоже ничего не знаешь. Ах, друзья  мои,  сколько  перестало  биться  великих
сердец, какие великие деяния канули в вечность, не  принеся  пользы  живущим
ныне! Какая печаль и безнадежность для  народа  в  этой  непроницаемой  тьме
прошлого, и как мне  мучительно  думать,  что  вам,  быть  может  -  кровным
родичам этих мучеников и храбрецов, не найти ни малейших следов их на  наших
тропах! А я, который вас не стою, я могу узнать у  мэтра  Барбагалло,  какой
из моих дальних предков родился и  умер  в  этом  месяце  пятьсот  лет  тому
назад! Подумайте! С одной стороны - пустое и зряшное поклонение праотцам,  с
другой - ужасная, необъятная могила, без разбора поглощающая и  священные  и
нечистые кости простого народа! Забв