утром  записку  от
него, он клятвенно уверяет,  что  мне  нечего  тревожиться.  Он  пишет,  что
сегодня Нинфо будет в его  руках,  а  до  тех  пор  он  постарается  отвлечь
внимание аббата, и тому будет не  до  нас.  Я  вздохнула  свободно,  у  меня
теперь одна забота - как  потом  избавиться  от  дружбы  Пиччинино,  который
может стать чересчур назойливым. Но это мы обдумаем попозже - довлеет  дневи
злоба его. А если в конце концов мне  придется  раскрыть  ему  правду...  Вы
ведь не считаете, что он способен злоупотребить ею?
     - Я знаю его за человека, который старается  делать  вид,  будто  готов
воспользоваться и злоупотребить всем на свете, но если вы наберетесь духу  и
будете обходиться с ним как с героем, блистающим  прямотой  и  великодушием,
вы увидите, ему захочется и в самом деле быть таким героем, и  он  им  будет
назло самому дьяволу.
     Княжна и капуцин  еще  довольно  долго  беседовали,  пересказывая  друг
другу все, что было им известно. Затем фра Анджело отправился в  предместье,
чтобы снять с поста Маньяни, назначить ему от лица  Агаты  новую  встречу  и
самому проводить Микеле с отцом во дворец  Ла-Серра,  ибо  все-таки  доброму
фра Анджело не хотелось, чтобы они одни шли по  пустынной  дороге,  пока  он
сам не повидается с сыном Дестаторе.
     Отправимся же с тремя членами семьи Лаворатори к маркизу и  предоставим
Миле в тревоге дожидаться появления монаха. Маньяни работал в это  время  на
галерее напротив, и ему и в голову не приходило, что, обратившись к нему  за
помощью, девушка выжидает теперь случая ускользнуть от  его  присмотра.  Она
обещала отцу пойти обедать к своей подружке  Ненне,  но  сперва  она  хотела
выстирать и выгладить шаль, без которой,  как  она  заявила,  ей  невозможно
было выйти на улицу. Все получилось так, как предсказывал неизвестный  друг.
Девушка увиделась с монахом у источника,  и  ей  не  пришлось  притворяться,
будто она заробела при неожиданной встрече, так как ее  действительно  мучил
страх.  И  правда,  что  мог  подумать  о  ней  Маньяни,  если  после  всего
рассказанного Милой застал бы ее беседующей по своей охоте с этим негодяем?
     Чтобы избавить себя от разговора с ним и от  необходимости  глядеть  на
его отвратительное лицо, она  бросила  ему  записку,  которую  он  прочел  с
восторгом. Затем он удалился, посылая ей воздушные  поцелуи,  что  заставило
ее содрогнуться от омерзения и негодования.
     В эту самую минуту ее отец, брат и дядя, не  подозревая  об  опасности,
которой бедная девочка ради них  собиралась  подвергнуть  себя,  входили  во
дверец  маркиза  Ла-Серра.  Богатое  жилище  внутри  было  устроено  гораздо
современнее, чем вилла Пальмароза,  от  которой  дворец  Ла-Серра  отделялся
лишь обширным парком и узкой долиной, занятой  лугами  и  плодовыми  садами.
Дворец  был  наполнен  произведениями  искусства  -   статуямя,   вазами   и
прекрасными  картинами,  которые  маркиз  Ла-Серра  собирал   со   вниманием
серьезного и просвещенного знатока. Он сам вышел навстречу к обоим  братьям,
сердечно пожал руку каждому и, в ожидании пока накроют стол, повел по  своей
обширной  резиденции,  любезно,  умно  и  разумно   показывая   и   объясняя
украшавшие  ее  шедевры.  Пьетранджело  хоть  и  был  простым  мастером   по
внутренней отделке дома, adornatore, все же отличался  вкусом  и  пониманием
прекрасного.  Он  живо  воспринимал  все  эти  уже   ранее   известные   ему
произведения искусства, и его наивные и вместе с тем  глубокие  суждения  не
только не мешали  такой  серьезной  беседе,  но  даже  оживляли  ее.  Микеле
сначала немного стеснялся маркиза. Но вскоре, заметив, что в  естественности
и непринужденности отца много хорошего вкуса  и  что  эти  качества  приятны
такому достойному и разумному человеку, как  маркиз,  он  почувствовал  себя
уверенней.  Когда  же  сели  за  стел,  уставленный  серебром  и  цветами  и
тщательно  убранный,  как  для  приема  знатных  гостей,  молодого  человека
оставило всякое стеснение, и он беседовал так же  приятно  и  непринужденно,
как если бы был собственным сыном хозяина или его родственником.
     Только одно мучило его за обедом: он все гадал, что думают о нем  лакеи
маркиза. Я говорю "гадал", потому что он и глаз на них поднять  не  решался.
Он не раз обедывал у богачей, когда жил в Риме,  особенно  после  того,  как
отец переселился в Катанию и семейный уклад  не  удерживал  его  дома  и  не
отвращал более от желания  искать  общества  молодых  щеголей.  Поэтому  для
самого себя он не опасался обиды. Но отец впервые  был  приглашен  вместе  с
ним к знатному патрицию, и теперь Микеле  мучительно  страдал  от  опасения,
как бы лакеи не вздумали пожимать плечами за спиной почтенного старика  либо
грубо не обнесли его блюдом.
     И в самом деле, у лакеев, которые столько раз  видели  Пьетранджело  на
его лесенке в этом самом дворце и привыкли обходиться с ним  как  с  ровней,
могло зародиться против него чувство злобы и презрения.
     Однако то ли маркиз заранее поговорил с ними  и  объяснил  свою  особую
благосклонность и уважение к старику, чем польстил  болезненному  самолюбию,
свойственному людям этого сословия, то ли Пьетранджело умел так  расположить
в свою пользу всех, кто его знал, - только  лакеи  прислуживали  ему  весьма
почтительно. Микеле наконец понял  это,  когда  отец  повернулся  к  старому
камердинеру, наполнявшему его стакан, и сказал добродушно:
     - Благодарю, старина, ты мне служишь по-приятельски. Ну и я при  случае
в долгу не останусь!
     Микеле вспыхнул и оглянулся на маркиза, а тот улыбнулся с  довольным  и
растроганным  видом.  И  старый  слуга  в  ответ  тоже  дружески   улыбнулся
Пьетранджело.
     Когда убрали десерт, маркизу  доложили,  что  дворецкий  княжны  мессир
Барбагалло ожидает его в  одной  из  дворцовых  зал  и  хочет  показать  ему
какую-то  картину.  Они  застали  его   за   разговором   с   фра   Анджело,
воздержанность и  сан  которого  никак  не  позволяли  ему  засиживаться  за
обеденным столом и который поэтому после первого блюда  попросил  разрешения
прогуляться по саду.
     Сначала  маркиз  один  подошел  к  Барбагалло,  чтобы  справиться,   не
передавала  ли  княжна  ему  чего-либо  особо.  Вполголоса   обменявшись   с
дворецким двумя-тремя словами, судя по выражению лиц обоих,  не  содержавших
ничего важного, маркиз вернулся к Микеле, взял его под руку и сказал:
     - Вам,  может  быть,   доставит   некоторое   удовольствие   посмотреть
развешанные в отдельной галерее семейные портреты, которых мне  до  сих  пор
не доводилось показывать  вам.  Пусть  вас  не  пугает  количество  предков,
собранных здесь. Взгляните на них мельком, а  я  задержу  вас  только  перед
теми, которые принадлежат кисти известных мастеров. Впрочем,  вместе  с  тем
это и любопытная коллекция костюмов, с ней стоит ознакомиться  историческому
живописцу. Но прежде чем идти туда, взглянем на картину, принесенную  мэтром
Барбагалло: он лишь на днях раскопал ее на  чердаке  виллы  Пальмароза.  Мой
мальчик. -  прибавил  он,  понизив  голос,  -  поздоровайтесь  же  с  бедным
мажордомом: он рассыпается в поклонах перед  вами,  видно,  устыдясь  своего
поведения на балу у княжны.
     Микеле заметил наконец поклоны мажордома и, не помня  старого,  ответил
на них. С тех пор как он примирился со своим положением и с самим собой,  он
отделался от прежней обидчивости и, как его отец, считал теперь,  что  ничья
наглость не может задеть человека, если в нем  сильно  чувство  собственного
достоинства.
     - Вот что я принес вам, - сказал затем мажордом  маркизу,  -  это  один
сильно поврежденный Пальмароза. Но хотя надпись почти совсем  стерлась,  мне
удалось ее восстановить; вот она - на этом клочке пергамента.
     - Как? - сказал маркиз улыбаясь. - Вам удалось разобрать тут, что  этот
хвастливый  вояка  был  военачальником  в  правление   короля   Манфреда   и
сопутствовал Джованни ди Прочида в Константинополь? Это удивительно! Что  до
меня, я в старинных надписях ничего не понимаю!
     - Можете быть уверены, что я не ошибся,  -  возразил  Барбагалло.  -  Я
прекрасно знаю этого храброго воина и уже давно ищу его портрет.
     Пьетранджело покатился со смеху.
     - Так, значит, вы жили уже в те времена? - спросил он. -  Вы,  конечно,
постарше меня, мэтр Барбагалло, но никогда я не думал, чтобы вы  могли  жить
в дни нашей Сицилийской вечерни.
     - Если б мне только довелось жить тогда! - вздохнул фра Анджело.
     - Надо мне разъяснить вам особую эрудицию мэтра Барбагалло  и  интерес,
который он проявляет к нашей семейной галерее, - сказал маркиз, обращаясь  к
Микеле. - Он всю жизнь посвятил этому кропотливому труду,  и  никто  так  не
знает генеалогию сицилийских родов, как он.  В  прошлом  мой  род  связан  с
родом Пальмароза, а еще теснее - с родом Кастро-Реале Палермских, о  которых
вы, верно, слышали.
     - Я наслушался о них вчера, - улыбнувшись, сказал Микеле.


     - Ну, так вот! После смерти знаменитого князя по прозвищу  Дестаторе  в
наследство мне, как последнему отпрыску этого рода (а  об  этом  наследстве,
уверяю  вас,  я  довольно  мало  беспокоился),  досталась   лишь   коллекция
портретов предков. Мне к ней и прикасаться не хотелось, но мэтр  Барбагалло,
обожающий всякие такие редкости,  взял  на  себя  труд  вымыть  и  вычистить
портреты, а потом он их разобрал и развесил по порядку  в  галерее,  которую
вы сейчас увидите. В этой галерее, кроме моих прямых предков, есть  изрядное
количество предков по линии Пальмароза. Княжна Агата, которая не  увлекается
такого рода коллекциями, отправила  ко  мне  и  своих,  полагая,  что  лучше
соединить их всех в одном месте. Мэтра Барбагалло это толкнуло на  долгую  и
кропотливую работу, которую он с успехом  закончил.  Пойдемте  же  туда  все
вместе, ведь мне надо представить Микеле очень многим  лицам,  и  ему  может
понадобиться помощь отца и дяди, чтобы отбиться от такой толпы покойников.
     - Не  буду  надоедать  вашим  милостям  и  удаляюсь,  -   сказал   мэтр
Барбагалло, дойдя с ними до  галереи  и  оставляя  там  своего  сицилийского
воина. - Я зайду в другой раз и повешу эту картину на место. Впрочем,  может
быть, господин маркиз захочет, чтобы  я  пересказал  господину  Микеланджело
Лаворатори, покорным слугою  которого  и  сейчас  и  в  будущем  я  являюсь,
историю оригиналов здесь находящихся портретов?
     - Как, господин мажордом, - с сомнением спросил Микеле,  -  вы  помните
историю всех этих лиц? Их больше трех сотен!
     - Их пятьсот тридцать, сударь, и я  знаю  не  только  их  имена  и  все
события их жизни с точными подробностями, но  также  имена,  пол  и  возраст
всех их детей, умерших до того, как живопись воспроизвела  их  черты,  чтобы
передать   их   потомству.   Их   было   триста   двадцать   семь,   включая
мертворожденных. У меня пропущены лишь те, что умерли некрещенными.
     - Вот чудеса! - воскликнул Микеле. - Но если уж у вас такая память,  на
вашем месте я предпочел бы изучать историю всего рода  человеческого,  а  не
одной семьи.
     - Род человеческий меня не касается, - важно  заявил  мажордом.  -  Его
светлость князь Диониджи де Пальмароза, отец ныне здравствующей  княжны,  не
поручал мне должности наставника своих детей в  истории.  Но  поскольку  мне
хотелось чем то заниматься и у меня  оставалось  много  свободного  времени,
так как в  доме  два  последних  поколения  не  устраивали  ни  приемов,  ни
празднеств, он посоветовал мне ради развлечения свести в  одно  историю  его
рода, рассеянную по разным рукописным томам, которые  вы  можете  увидеть  в
семейной библиотеке Пальмароза и которые я все до единого изучил, выбрал  из
них все, связанное с историей семьи, и  прокомментировал  все  до  последней
буквы.
     - И это в самом деле нравилось вам?
     - Весьма,  мэтр  Пьетранджело,  -  важно   ответил   мажордом   старому
художнику, видимо желавшему подразнить его.
     - Я  вижу,  -  иронически  вмешался  Микеле,  -  что  вы  не  являетесь
обыкновенным управителем, сударь, и что ваше образование  куда  больше,  чем
требует ваша должность.
     - Моя должность хоть и незаметна, но  всегда  была  очень  приятной,  -
ответил мажордом, - даже во времена князя Диониджи, который не  был  любезен
ни с кем, кроме меня. Он дарил меня уважением и почти дружбой, потому что  я
был как бы открытой книгой, где он всегда мог справиться  о  своих  предках.
Что до княжны, его дочери, то поскольку она добра ко всем на свете,  как  не
быть счастливым подле нее? Я делаю почти все,  что  хочу,  и  меня  огорчает
только то, что княжна Агата рассталась со своей семенной  галереей,  никогда
не взглянет на свое генеалогическое древо и знать не  желает  геральдической
науки. А геральдика - чудесная наука, и в ней когда-то с успехом  отличались
дамы.
     - Теперь же она переходит в ведение живописцев  по  внутренней  отделке
дома и золотильщиков по резному дереву, -  снова  засмеялся  Микеле.  -  Это
удачные орнаменты, их яркие краски и детали рыцарского оружия  ласкают  глаз
и будят воображение - вот и все.
     - Вот и все?! - возразил возмущенный управитель.  -  Простите,  сударь,
это вовсе не все! Геральдика - это история, написанная иероглифами ad  hoc*.
Увы! Придет время и,  быть  может,  скоро,  когда  эту  тайнопись  разучатся
читать, как уже не умеют читать священные письмена, покрывающие  гробницы  и
статуи Египта. А ведь сколько  глубоких  мыслей  изложено  самым  хитроумным
образом на языке этих рисунков!  Уместить  на  печатке,  на  простой  оправе
кольца всю историю  своего  рода  -  не  есть  ли  это  достижение  подлинно
волшебного  искусства!  И  какими  еще   знаками,   столь   же   точными   и
выразительными, пользовались когда-либо цивилизованные народы?
     ______________
     * К данному случаю (лат.).

     - В том, что он говорит, есть и разумные основания и здравый  смысл,  -
сказал маркиз вполголоса, обращаясь к Микеле. - Ты,  мой  мальчик,  слушаешь
его с презрением, которое кажется мне страшным. Ну что ж,  говори  все,  что
думаешь, я рад буду узнать твое мнение, и понять, есть ли у  тебя  настоящие
причины с такой  горечью,  как  мне  кажется,  насмехаться  над  знатью.  Не
стесняйся нисколько, я выслушаю тебя так же спокойно и  беспристрастно,  как
слушают нас эти  мертвецы,  тусклыми  глазами  следящие  за  нами  из  своих
почернелых от времени рам.


XXXVI

СЕМЕЙНЫЕ ПОРТРЕТЫ

     - Ну так  вот,  -  заговорил  Микеле,  ободренный  рассудительностью  и
искренней добротой хозяина дома. - Я скажу все,  что  думаю,  и  пусть  мэтр
Барбагалло  позволит  мне  высказаться  до  конца,  даже  если   это   будет
затрагивать его убеждения. Будь  изучение  геральдики  занятием  полезным  и
нравственным, мэтр Барбагалло,  столь  успешно  выпестованный  этой  наукой,
считал бы всех людей равными перед богом и единственным различием  на  земле
было бы для него различие между людьми ограниченными и зловредными и  людьми
просвещенными и добродетельными. Он прекрасно видел бы суетность  всех  этих
титулов и понимал бы сомнительную ценность  родословных.  Его  представления
об истории человечества, как мы только что говорили,  были  бы  шире,  и  он
судил бы эту великую историю столь же твердо, сколь  беспристрастно.  Вместе
этого в его взглядах есть - если не ошибаюсь - известная узость,  с  которой
я не могу согласиться.  Он  почитает  дворянство  особой  породой,  ибо  оно
обладает привилегиями, и  он  презирает  простонародье,  ибо  оно  не  имеет
истории и воспоминаний. Бьюсь об заклад,  что,  преклоняясь  перед  величием
других, он презирает самого себя, разве  что  он  обнаружил  в  библиотечной
пыли некий документ,  который  дарует  ему  право  считать  себя  в  родстве
четырнадцатой степени с каким-нибудь блистательным родом.
     - Такой  честью   я   не   могу   похвалиться,   -   сказал   несколько
раздосадованный мажордом.  -  Все  же  я  с  удовлетворением  убедился,  что
происхожу отнюдь не из черни: у меня есть  по  мужской  линии  предки  среди
духовенства и торгового сословия.
     - С чем я вас искренне поздравляю, - иронически  отвечал  Микеле.  -  А
мне-то и в голову  не  приходит  расспрашивать  отца,  нет  ли  среди  наших
предков  каких-нибудь  маляров,  малевавших  вывески,  либо  пономарей   или
дворецких. Признаюсь даже, мне это совершенно безразлично. В этом  отношении
у меня одна забота: своей славой быть обязанным  самому  себе  и  заработать
себе герб кистью и палитрой.
     - В добрый час, - заметил маркиз. - Это  благородное  честолюбие.  Тебе
хочется, чтобы от тебя пошел славный род мастеров искусства,  и  ты  желаешь
приобрести себе благородное звание, а не  потерять  его,  как  многие  нищие
синьоры, недостойные носить громкие имена.  Но,  может  быть,  тебе  заранее
неприятно знать, что твои потомки будут гордиться твоим именем?
     - Да, господин маркиз, мне было  бы  неприятно,  если  бы  мои  потомки
оказались невеждами и глупцами.
     - Друг мой, - возразил маркиз с величайшим спокойствием,  -  я  отлично
знаю, что во всех странах дворянство вырождается,  и  мне  незачем  говорить
тебе, что это тем непростительней для этого  сословия,  чем  больше  за  ним
славы и величия. Но зачем нам из-за этого осуждать  ту  или  иную  замкнутую
часть общества и заниматься здесь проверкой - велики  или  малы  достоинства
отдельных личностей,  ее  составляющих?  В  споре  такого  рода  может  быть
интересным и даже полезным для нас лишь рассмотрение этого института как  он
есть. Скажи же мне, что ты  думаешь,  Микеле:  осуждаешь  ты  или  одобряешь
различия, установленные между людьми?
     - Одобряю, - не раздумывая ответил Микеле, -  потому  что  сам  надеюсь
выдвинуться, но в этих различиях я отрицаю всякий принцип наследования.
     - Всякий принцип наследования? - переспросил  маркиз.  -  Поскольку  он
применяется к богатству или власти - я согласен. Это французская идея,  идея
смелая... Мне эта идея по душе!.. Но если речь идет о  славе,  не  связанной
ни с какой корыстью, либо о чести, в  прямом  смысле...  Ты  позволишь,  мой
мальчик, задать тебе несколько вопросов?
     Предположим, Микеланджело  Лаворатори,  здесь  присутствующий,  родился
лет двести-триста тому назад. Предположим,  он  состязался  с  Рафаэлем  или
Тицианом и оставил по себе имя, достойное  стоять  рядом  с  этими  славными
именами. Предположим далее, что  дворец,  в  котором  мы  сейчас  находимся,
принадлежал  ему  и  переходил  по  наследству  его  потомкам.  Предположим,
наконец, что ты  последний  отпрыск  этого  рода  и  совсем  не  занимаешься
искусством живописи. Твои склонности толкали  тебя  к  другой  профессии,  а
может быть, у тебя  даже  нет  никакой  профессии,  ибо  ты  богат,  великие
творения твоего  знаменитого  прадеда  принесли  ему  состояние,  а  потомки
честно передали это состояние тебе. Ты здесь у себя дома,  в  той  картинной
галерее, куда твои предки являлись один за другим, чтобы занять  здесь  свое
место. Более того - тебе известна история каждого из них.  Она  начертана  в
рукописях, которые сохраняются и заботливо продолжаются  в  твоей  семье.  И
вот вхожу сюда я, найденыш, подобранный у приютской двери, -  предположим  и
такое. Мне неведомо имя моего отца и  даже  той  несчастной,  что  дала  мне
жизнь. С прошлым я не связан ровно ничем, и, рожденный  только  вчера,  я  с
изумлением рассматриваю эту череду предков, с которыми бок о бок  ты  живешь
уже почти триста лет. Остолбенев от удивления, я расспрашиваю тебя о них,  и
мне даже хочется подразнить тебя, как это ты живешь подле  покойников  и  их
радением.  Побаиваюсь  даже,  как  бы   эти   блистательные   поколения   не
поистрепались в долгом пути.
     В ответ  ты  с  гордостью  указываешь  на  прародителя,  прославленного
Микеланджело Лаворатори, который из ничего стал великим человеком  и  память
о ко