айте же теперь одну  историю
и постарайтесь понять ее.
     Жил-был в Сицилии один горемыка, одаренный, однако, живым  воображением
и  некоторой  долей  мужества.  Он  не  в  силах  был  переносить  бедствия,
постигшие его родину, и в одно прекрасное утро взял ружье  и  ушел  в  горы,
решив, что либо его убьют, либо  он  уничтожит  поодиночке  столько  врагов,
сколько сумеет, в ожидании того дня, когда сможет обрушиться на  них  вместе
с партизанами,  к  которым  хотел  присоединиться.  Их  было  много,  все  -
отборные молодцы. Во главе стоял знатный дворянин, последний  отпрыск  одной
из самых знаменитых местных  семей,  князь  Чезаре  Кастро-Реале.  Запомните
хорошенько это имя: если вы до сих  пор  не  слышали  его,  наступит  время,
когда оно станет для вас очень важным.
     В лесу и в горах князь велел называть себя "Destatore"*,  Дестаторе,  и
под этим прозвищем  его  знали,  любили  и  боялись  целых  десять  лет,  не
подозревая, что он тот самый молодой  аристократ,  который  незадолго  перед
тем безрассудно растратил в Палермо все свое состояние и вел  самую  веселую
жизнь, окруженный друзьями и любовницами.
     ______________
     * Пробуждающий (итал.).

     Прежде чем говорить о бедном горемыке, который  из  любви  к  родине  и
ненависти  к  ее  угнетателям  стал  разбойником,  надо  рассказать  вам   о
благородном дворянине,  который  по  той  же  причине  стал  во  главе  этих
разбойников.  Это  поможет  вам   лучше   узнать   свою   страну   и   своих
соотечественников.  Дестаторе  было  тридцать  лет,  он  был  красив  собой,
образован, хорошо воспитан, смел и  великодушен.  Настоящий  герой;  но  его
преследовало   и   притесняло   неаполитанское    правительство,    особенно
ненавидевшее его из-за влияния, которое он имел на простой народ.  Он  решил
положить конец той жизни, какую вел,  прокутить  остатки  своего  состояния,
которое с каждым  днем  таяло  из-за  налогов,  обогащавших  врага,  словом,
заглушить свою душевную боль и либо убить себя, либо  довести  до  отупения,
предавшись разгулу.
     Однако ему удалось только разориться. Его  крепкое  здоровье  выдержало
все излишества, которым он предавался, распутство не заглушило его  душевную
боль, и когда он увидел, что вино не  усыпляет,  а  только  возбуждает  его,
поднимая в нем столь глубокую ненависть, что  ему  оставалось  либо  тут  же
заколоться  собственной  шпагой,  либо,  по  его   выражению,   "попробовать
неаполитанского мясца", тогда он исчез и стал разбойником.  Решили,  что  он
утонул; наследство его не доставило ни больших хлопот  его  племянникам,  ни
больших выгод судейским крючкотворам.
     И тогда он стал тигром, грозным львом, наводившим ужас на  всю  округу,
и кровавыми делами своими стал мстить за родину. Тот горемыка, о  котором  я
упомянул в начале этой истории, страстно привязался  к  нему  и  служил  ему
беззаветно. Он не боялся  оказаться  "во  власти  прошлого",  когда  склонял
колени перед тем, кто почитал себя выше него, но перед  богом  был  равен  и
подобен ему; он не думал о том, что дерется, рискуя жизнью, ради  "хозяина",
"неблагодарного по своей природе" и  у  которого  "деспотизм  в  крови",  не
думал о том, что, уничтожив чужеземную тиранию, он снова  подпадет  под  иго
"старых предрассудков", "старых злоупотреблений",  аристократов  и  монахов.
Нет, все эти сомнения были слишком сложны для его простого  и  прямого  ума.
Просить милостыню в те времена он считал  бы  низостью;  работать?..  Да  он
только это и делал всю жизнь, да еще с жаром, ибо любил работу и  не  боялся
труда. Но я не знаю, успели ли вы заметить, что в  Сицилии  не  каждый,  кто
хочет, находит  работу?  На  земле,  самой  плодородной  и  щедрой  в  мире,
непомерные  налоги  разорили  торговлю,  земледелие,  все  промыслы  и   все
искусства. Человек, о котором я говорю, готов был на самую  неблагодарную  и
тяжелую работу в соляных копях и рудниках, в самых недрах этой разоренной  и
запустелой земли. Но работы не было нигде, все предприятия  одно  за  другим
закрывались, и ему пришлось бы либо просить на хлеб у своих земляков,  таких
же нищих, как он, либо воровать. Он предпочел брать открыто.
     В банде Дестаторе знали, с кого брать, и брали справедливо.  Убивали  и
грабили  только  врагов  Сицилии  и  изменников.  А  с  людьми  смелыми  или
несчастными заключали союз. Мы надеялись создать отряд, достаточно  сильный,
чтобы  захватить  какой-нибудь  из  наших  трех  главных  городов:  Палермо,
Катанию или Мессину.
     Но Палермо готово было оказать нам доверие только в  том  случае,  если
бы во главе банды  стоял  аристократ,  Дестаторе  же  считался  авантюристом
низкого происхождения, и потому его отвергли.  А  скажи  он  свое  настоящее
имя, было бы еще хуже, ибо распущенность его получила  позорную  известность
по всей стране, и винить в этом он мог только себя.
     В Мессине от  наших  предложений  отказались  под  тем  предлогом,  что
неаполитанское  правительство  многое  сделало  для  процветания  мессинской
торговли, и если все как следует взвесить,  то  лучше  мир  любой  ценой,  а
вместе с ним расцвет  промыслов  и  надежда  на  обогащение,  чем  война  за
свободу, вместе с ее беспорядками и анархией.
     В Катании нам ответили, что ничего не могут  предпринять  без  союза  с
Мессиной и ничего не желают делать в союзе  с  Палермо.  Одним  словом,  нам
решительно отказали во всякой помощи;  а  потом,  год  за  годом  кормя  нас
обещаниями, нам в конце концов заявили, что  разбойничье  ремесло  вышло  из
моды  и  отстаивать  его  попросту  неприлично,  когда  можно  продать  себя
правительству и разбогатеть, находясь у него на службе.
     Правда, при этом забывали прибавить, что для того, чтобы  снова  занять
свое место в обществе, князю Кастро-Реале пришлось бы  стать  врагом  своего
народа и вступить в какую-либо военную или гражданскую  должность,  то  есть
усмирять бунтовщиков с помощью пушек или преследовать, выдавать  и  посылать
на виселицу бывших товарищей.
     Дестаторе понял, что миссия его  окончена,  что  отныне  жить  за  счет
своего мушкетона - значит нападать на своих же земляков, и  глубокая  грусть
овладела им... Блуждая по самым диким ущельям в глубине острова, и  в  своих
дерзких вылазках иной раз даже подходя к  городским  воротам,  он  некоторое
время   существовал   за   счет   иностранных   путешественников,    имевших
неосторожность посетить нашу страну. Но  подобное  занятие  было  недостойно
его, ибо иностранцы  эти  в  большинстве  случаев  были  неповинны  в  наших
несчастьях и настолько не способны защищаться,  что  и  обирать-то  их  было
просто стыдно. Храбрецам, последовавшим за своим вожаком,  скоро  опротивело
столь жалкое ремесло, и каждый день кто-нибудь из них дезертировал.  Правда,
эти  совестливые  лица,  покинув  нас,  делались  еще  хуже:   одни,   всеми
отвергнутые,  опустились  и  обнищали,  другие  вынуждены  были  спеться   с
правительством, которое видело  в  них  хороших  солдат  и  сделало  из  них
жандармов и шпионов.
     С Дестаторе  остались,  таким  образом,  только  настоящие  разбойники,
убивавшие и обиравшие без разбора всех, кто попадался им на пути. Лишь  один
человек среди них еще сохранил честность и не хотел  становиться  грабителем
с большой дороги. Это был тот горемыка, чью историю я тебе  рассказываю.  Но
покинуть несчастного своего предводителя он тоже не хотел, ибо любил его,  и
сердце его разрывалось при  мысли,  что  тот  останется  один  с  негодяями,
которые в одно прекрасное утро, когда некого будет грабить,  не  задумываясь
зарежут его или вовлекут в какое-либо выгодное для них  одних  преступление.
Дестаторе ценил привязанность своего бедного друга. Он  назначил  его  своим
лейтенантом - чин смехотворный  в  отряде,  состоявшем  из  небольшой  кучки
отверженных. Порой он еще позволял  ему  говорить  себе  правду  в  глаза  и
прислушивался к его советам, но чаще всего с  досадой  прогонял  прочь,  ибо
день  ото  дня  становился  все  раздражительней,  и  суровые   добродетели,
обретенные им в пору душевного подъема и мужества,  уступали  место  порокам
прежней его жизни; эти мрачные призраки, дети отчаяния, возвращались,  чтобы
вновь овладеть его угнетенной душой.
     Пьянство и разврат  опять  захватили  его,  как  в  пору  праздности  и
уныния. Он пал даже ниже, чем прежде, и вот однажды -  этот  проклятый  день
никогда не изгладится из моей памяти - он  совершил  страшное  преступление,
гнусное, отвратительное... Случись это при мне, я убил бы  его  на  месте...
Но последний друг Дестаторе узнал обо всем только назавтра и в тот  же  день
покинул его, сурово отчитав за гнусный поступок.
     И тогда наш горемыка, которому некого  было  больше  любить  и  который
ничем не мог больше помочь своей страдающей родине,  спросил  себя,  что  же
ему делать? И сердце его, все еще пылкое и молодое,  обратилось  к  религии;
он понял, что хороший монах, проникнутый духом Евангелия, может еще  творить
добро  -  проповедовать  добродетель  великим  мира  сего,  учить  невежд  и
помогать обездоленным; и он облачился в рясу капуцинов, постригся  в  монахи
и укрылся в этом монастыре. Он принял  нищенство,  предписанное  его  ордену
как искупление за грехи, и вскоре понял, что  просить  лучше,  чем  грабить,
ибо просящий обращается к богатым ради бедных, и притом без  насилия  и  без
хитрости. Правда, в одном отношении этот способ хуже - он не такой верный  и
не такой скорый, как грабеж. Но если обдумать все хорошенько,  так  выходит,
что в дни моей молодости тот, кто  хотел  делать  как  можно  больше  добра,
должен был стать разбойником, а тому, кто в наши дни  хочет  лишь  совершить
как можно меньше зла, приходится стать монахом, - ты сам это сказал.
     Вот и вся история, понял ли ты ее?
     - Прекрасно понял, дядя; она очень интересна, но для  меня  главный  ее
герой - это вовсе не князь Кастро-Реале, а монах,  который  сейчас  со  мной
разговаривает.


XXII

ПЕРВЫЕ ШАГИ В ГОРАХ

     Несколько мгновений фра  Анджело  и  его  племянник  хранили  молчание.
Капуцин погрузился в  горькие  и  славные  воспоминания  о  прошедших  днях.
Микеле с удовольствием смотрел на него,  не  удивляясь  более  воинственному
виду и атлетической силе, скрытым под монашеской рясой;  он,  как  художник,
любовался своеобразной  поэтичностью  этой  натуры,  безраздельно  преданной
одной идее. Если и было что-то чудовищное и в то же время  забавное  в  том,
как этот монах восхвалял свое разбойничье  прошлое,  все  еще  с  сожалением
вспоминая о нем, то поистине прекрасным было то,  как  бывший  бандит  сумел
сохранить свое личное достоинство,  скомпрометированное  в  глазах  общества
столь удивительными приключениями.  С  кинжалом  или  с  распятием  в  руке,
убивая изменников в лесу или прося милостыню для бедных у  дворцовых  ворот,
он был все тот же: гордый, прямой, непоколебимый в своих  понятиях,  готовый
добиваться добра самыми энергичными средствами, ненавидящий низкие  поступки
и способный собственноручно карать за них; он ничего не понимал  в  вопросах
личной выгоды, которые управляют миром, и не постигал, почему не  все  и  не
всегда  стремятся  свершить  невозможное,  а  предпочитают  с   холодной   и
осторожной расчетливостью идти на уступки.
     - Отчего же ты восхищаешься  только  второстепенным  лицом  в  истории,
которую я рассказал тебе? - спросил  он  племянника,  очнувшись  наконец  от
раздумья. - Значит, преданность и любовь к родине имеют какой-то смысл,  ибо
у этого человека не было иного побуждения и в теперешнее время он  показался
бы, пожалуй, глупцом и даже немного помешанным?
     - Да, дядя, настоящая преданность  и  забвение  всего  личного  во  имя
идеи - это вещь великая, и если бы я знал  вас  в  те  годы  и  был  бы  уже
взрослым мужчиной, я, возможно, пошел бы за вами в горы. Быть  может,  я  не
привязался бы так, как вы, к князю Кастро-Реале, но, полагаю,  питал  бы  те
же иллюзии и ту же любовь к своей родине.
     - Это  правда,  юноша?  -  спросил  фра  Анджело,   вперяя   в   Микеле
проницательный взгляд.
     - Правда, дядя, - ответил тот, гордо поднимая голову и выдерживая  этот
взгляд со спокойной уверенностью.
     - Так  что  же,  бедный  мой  мальчик,  -  продолжал,   вздохнув,   фра
Анджело, - значит, сейчас уже  поздно  пытаться  что-либо  сделать?  Значит,
прошли времена, когда люди верили в победное шествие истины, и новый  мир  -
из глубины своей кельи, как и прежде из глубины разбойничьей пещеры, я  ведь
его как следует и не разглядел - решил покорно дать себя раздавить?
     - Надеюсь, дядя, что нет. Если  бы  я  думал,  что  это  так,  у  меня,
пожалуй, не осталось бы ни крови в жилах, ни огня в воображении, ни любви  в
сердце, и я не мог бы уже быть художником. Но увы, надо сознаться, что  наша
страна уже не та, какой была в пору ваших приключений, и если она и  сделала
шаг вперед, развиваясь умственно, зато сердечный пыл ее заметно охладел.
     - И вы называете это прогрессом! - воскликнул капуцин с горечью.
     - Нет, разумеется, - ответил Микеле, - но те, что родились  в  нынешнюю
эпоху и вынуждены жить в ней, могут ли они дышать иным  воздухом,  чем  тот,
которым дышали с детства, и иметь иные понятия, чем те, которые им  внушили?
Разве  не  следует  согласиться  с  очевидностью  и   склониться   под   иго
действительности? Разве вы сами, уважаемый дядя, когда, после  бурной  жизни
свободного  искателя  приключений,   перешли   к   исполнению   непреклонных
монастырских правил, разве вы не признали тогда, что мир  совсем  не  таков,
каким вы его себе представляли, и что уже ничего больше  нельзя  добиться  с
помощью силы?
     - Увы, это верно! - ответил монах. - Я провел в горах десять лет  и  не
видел, какие за это время произошли перемены в  нравах  просвещенных  людей.
Когда Дестаторе послал меня вместе с  другими  в  города,  чтобы  попытаться
установить  связь  с  аристократами,  которых  он  знал  прежде  как  добрых
патриотов, а также с богатыми и образованными горожанами, которых он  помнил
пылкими либералами, мне волей-неволей пришлось убедиться,  что  они  уже  не
те, что они и детей своих воспитали совсем в других  понятиях  и  не  желают
больше рисковать состоянием и жизнью, пускаясь в  опасные  приключения,  где
только вера и энтузиазм могут совершать чудеса.
     Да,  да,  мир  за  это  время  сильно  подвинулся...  назад,  по  моему
разумению. Разговоры шли об  одних  только  денежных  сделках,  о  борьбе  с
монополиями, о конкуренции, о создании новых промыслов. Все  так  спешили  к
богатству,  что  уже  мнили  себя  богатыми,  и   за   малейшую   привилегию
государство могло купить любого. Достаточно было пообещать,  подать  надежду
на обогащение,  и  самые  пылкие  патриоты  набрасывались  на  эту  подачку,
говоря: "Процветание вновь вернет нам свободу".
     Народ тоже верил этому, и каждый  предприниматель  мог  привести  своих
рабочих к ногам новых господ; эти  бедняги  воображали,  что  труды  их  рук
принесут  им  миллионы.  То  была  какая-то  лихорадка,  какое-то   всеобщее
безумие. Я искал людей, а находил одни машины. Я говорил о чести, о  родине,
а в ответ слышал о  добыче  серы,  о  прядении  шелка.  Я  вернулся  в  горы
опечаленный и недоумевающий, ибо не решался выражать недовольство по  поводу
виденного, думая, что не мне, невежде и дикарю, судить о  том,  какое  новое
благо принесут моей родине загадочные эти новшества.
     Но с тех пор,  боже  мой,  я  видел,  чем  обернулись  для  народа  эти
прекрасные обещания! Я видел, как иные дельцы, разорив друзей и  пресмыкаясь
перед власть имущими, сколотили  себе  состояния.  Я  видел,  как  несколько
мелких торгашей небывало разбогатели, но видел я также,  как  все  больше  и
больше обижали и мучили честных людей;  а  главное,  видел,  и  вижу  каждый
день, как все больше и больше становится нищих, несчастных людей без  хлеба,
без образования, без будущего. И  вот  я  спрашиваю:  чего  же  вы  добились
вашими новыми идеями,  вашим  прогрессом,  вашим  учением  о  равенстве?  Вы
презираете прошлое, вы клянете былые злоупотребления, но вы  убили  будущее,
породив новые злоупотребления, еще более чудовищные, чем прежние. Лучшие  из
вас, молодые люди, набрались революционных понятий в других  странах,  более
развитых, чем наша. Вы кажетесь себе очень просвещенными и  очень  сильными,
когда кричите: "Долой  аристократов,  долой  священников,  долой  монастыри,
долой все прошлое!" И вы не замечаете, что  у  вас  не  осталось  больше  ни
веры, ни поэзии, ни гордости, которые одухотворяли это прошлое.
     - Видите ли, - прибавил капуцин, скрестив руки на своей пылкой груди  и
глядя на Микеле полуотеческим,  полунасмешливым  взглядом,  -  ведь  вы  еще
молоды, вы совсем ребенок! Вы считаете себя очень  умным,  ибо  знаете,  что
сейчас  говорят  и  думают  люди  на  белом  свете.  Вы  смотрите  на  меня,
закоснелого монаха, который день-деньской трудится, дробя  скалу,  чтобы  на
будущий год  вырастить  на  этой  лаве  стручковый  перец  или  помидоры,  и
думаете:
     "Странное времяпрепровождение для подобного человека!
     А между тем  он  не  был  ни  ленивым,  ни  глупым.  Он  мог  сделаться
адвокатом или торговцем и зарабатывать деньги, как и всякий другой.  Он  мог
бы жениться, иметь детей, научить их, как добиться своего места в  обществе.
А он предпочел заживо похоронить себя в  монастыре  и  протягивать  руку  за
милостыней! Это потому, что над ним тяготеет прошлое,  он  поддался  обману,
он весь во власти старых химер и старых кумиров своей родины!"
     А я, знаете, что думаю я, глядя на вас? Я думаю:  "Вот  юноша,  который
набрался поверхностных знаний и чужого  ума,  сумел  быстро  вознестись  над
своей средой и не желает разделять ни  несчастий  своей  страны,  ни  трудов
своих родных. И ему это удастся. Он очень приятный  молодой  человек,  более
рассудительный и проницательный  в  свои  восемнадцать  лет,  чем  я  был  в
тридцать. Он знает множество вещей, которые  мне  показались  бы  совершенно
ненужными и о которых я и понятия не имел до того,  как  монастырский  досуг
позволил  мне  кое-чему  поучиться.  Вот  он  стоит,   столь   уверенный   в
превосходстве своего разума, своего раннего опыта,  своего  знания  людей  и
великой своей теории о  личной  выгоде,  и,  улыбаясь  моей  восторженности,
глядит на меня так, как учитель мог бы глядеть на школьника. Это он,  видите
ли, зрелый муж, а я, старый бандит и старый монах, я,  оказывается,  дерзкий
юноша, наивное и слепое дитя!" Уморительное противоречие!  Он  -  это  новый
век, век золота и славы, а я - прах развалин, молчание могилы!
     Но пусть только зазвонит набат, зарокочет вулкан,  загудит  возмущенный
народ, и та черная точка, что виднеется там на рейде, тот  правительственный
корабль весь ощерится пушками и  откроет  огонь  по  городу  при  первом  же
вздохе, зовущем к освобождению; пусть только  спустятся  с  гор  разбойники,
пусть пламя пожаров подымется до самых небес -  и  в  эту  минуту  последних
конвульсий умирающей родины юный художник схватит свои кисти; он усядется  в
стороне, на склоне холма, подальше от всякой опасности, и  напишет  картину,
говоря себе: "Несчастный народ,  но  какое  изумительное  зрелище!  Поспешим
увековечить его. Еще мгновение, и народ этот  перестанет  существовать,  ибо
пробил его последний час!"
     А старый монах возьмет свое ружье - оно еще  не  заржавело,  -  засучит
рукава и, не спрашивая себя, что из всего этого выйдет, бросится  в  схватку
и будет драться за родину до тех пор, пока его  тело,  растоптанное  ногами,
не потеряет всякий человеческий облик. Так слушай же,  дитя,  я  предпочитаю
умереть, как этот монах, чем, подобно тебе, пережить гибель своего народа!
     - Ах, отец мой! Не думайте  так!  -  воскликнул  Микеле,  увлеченный  и
убежденн