тает на глазах, мне нужна  вся  ваша  любовь,  либо
пусть меня  постигнет  отчаяние,  всей  глубины  которого  я  не  смею  себе
представить. Разрешите же мне говорить о любви, слушайте меня я  не  бойтесь
ничего. Если вы скажете "нет" - это будет "нет". Но если вы выслушаете  меня
без опаски, если вы искренно захотите меня понять, если  согласитесь  забыть
и ваш свет и вашу надменность, которые здесь неуместны и которые  совсем  не
существуют в том мире,  где  существую  я,  вы  смягчитесь,  потому  что  вы
поймете меня. О да, да! Если бы вы были простодушны, если  бы  не  подменяли
предрассудками  чистых  побуждений,  исходящих  из  человеческой  природы  и
правды, вы бы поняли, что в этой  груди  бьется  сердце,  которое  моложе  и
горячее, чем у всех тех, кого вы оттолкнули, что с людьми это  сердце  льва,
сердце тигра, но с женщинами - сердце мужчины, и с вами  -  сердце  ребенка.
Вы бы хоть пожалели меня. Вы бы увидели какова моя жизнь - жизнь,  постоянно
грозящая  гибелью,  ставшая  пыткой,  неотвязным  мучением.  И   одинокая...
Душевное одиночество - о, вот что меня убивает,  потому  что  душа  моя  еще
требовательней, чем мои чувства. Постойте, вы ведь знаете,  как  я  обошелся
сегодня утром с Милой! Она, конечно,  красива,  да  и  по  характеру  и  уму
существо незаурядное. Я рад был бы полюбить ее,  и  если  бы  хоть  на  одно
мгновение почувствовал любовь к ней, она полюбила бы меня и была бы моей  на
всю свою жизнь. Но рядом с нею я думал лишь о вас. Это вас  я  люблю,  и  вы
единственная женщина, какую я любил когда-либо, хоть и был любовником  очень
многих! Так полюбите же меня хоть на один миг, лишь  бы  вы  успели  сказать
мне это, иначе сегодня, проходя у того креста, что зовут крестом  Дестаторе,
я сойду  с  ума!  Я  буду  скрести  ногтями  землю,  чтобы  надругаться  над
останками человека, давшего мне жизнь, чтобы пустить по ветру его прах!
     При этих словах Агата  вдруг  совершенно  обессилела.  Она  побледнела,
дрожь пробежала по ее телу, и она откинулась на спинку кресла, словно  некая
окровавленная тень прошла перед ее глазами.
     - Ах замолчите, замолчите, - вскричала она, -  вы  не  знаете,  как  вы
меня мучите!
     Разбойнику не понять было причины ее внезапного ужасного  волнения.  Он
совсем иначе понял ее. Пока он говорил, такая сила была в его голосе,  такая
сила была в его взгляде, что они убедили бы любую женщину, кроме княжны.  Он
подумал, что очаровал ее своими горящими глазами, опьянил своей речью, -  по
крайней мере он верил в это. И он так  часто  имел  основания  убеждаться  в
этом, даже когда и вполовину не испытывал влечения, какое  внушала  ему  эта
женщина! Он счел  ее  побежденной  и,  схватив  в  объятия,  искал  ее  уст,
полагая, что растерянность довершит  дело.  Но  Агата  с  неожиданной  силой
вырвалась из его рук, бросилась к колокольчику, и тут между нею и  Пиччинино
встал Микеле с пылающими глазами и со стилетом в руке.


XLIV

                                 ОБЪЯСНЕНИЕ

     Пиччинино оцепенел при этом внезапном появлении и стоял неподвижно,  не
нападая,  не  защищаясь.  Микеле  готов  был  уже  нанести  удар,  ко   тоже
остановился,  как  бы  смущенный  собственной  поспешностью.  Тут  Пиччинино
сделал быстрое и ловкое, почти незаметное движение, и  пока  Микеле  отводил
свой стилет, в его руке уже оказалось оружие.
     В глазах разбойника молнией сверкнула ярость, однако  он,  как  всегда,
заговорил холодно и презрительно:
     - Прекрасно, теперь я все понимаю. Чем разыгрывать такую глупую  сцену,
княжна Пальмароза могла бы довериться  мне  и  сказать  попросту:  "Оставьте
меня в покое, я не могу слушать вас, у меня за кроватью  спрятан  любовник".
И я бы скромно удалился; теперь же мне придется проучить синьора  Лаворатори
в наказание за то, что он видел меня в такой дурацкой  роли.  Тем  хуже  для
вас, синьора, это будет кровавый урок!
     И, как гибкий зверь, он легко прыгнул на  Микеле.  Но  как  бы  ии  был
ловок и стремителен его прыжок, дивная сила любви  помогла  Агате  оказаться
еще проворней. Она кинулась наперерез, и удар пришелся бы ей в  грудь,  если
бы  Пиччинино  не  убрал  кинжал  в  руках  с  такой  быстротой,  что  могло
показаться, будто его рука никогда и не держала оружия.
     - Что вы делаете, сударыня?  -  сказал  он.  -  Я  вовсе  не  собираюсь
убивать вашего любовника, я собираюсь драться с ним. Вы  не  хотите?  Ладно.
Вы решили грудью прикрыть его? Такого прикрытия я не  коснусь,  но  я  найду
этого человека, поверьте моему слову!
     - Остановитесь! - вскричала Агата, удерживая его за руку,  так  как  он
уже направился к двери. - Откажитесь от своего безумного  мщения  и  подайте
руку тому, кого вы считаете моим  любовником.  Он  охотно  подчинится  тоже:
ведь кто же из вас двоих захочет убить или проклясть своего брата?
     - Брата?.. - сказал изумленный Микеле, роняя стилет.
     - Это мой брат? - спросил  Пиччинино,  не  выпуская  своего  оружия.  -
Такое  наспех  сочиненное   родство   кажется   довольно   неправдоподобным,
сударыня. Я слышал не раз, что жена  Пьетранджело  была  нехороша  собой,  и
сомневаюсь, чтобы мой отец играл такие злые шутки с мужьями,  у  которых  не
было бы  оснований  для  ревности.  Не  хитро  вы  придумали!  До  свидания,
Микеланджело Лаворатори.
     - Говорю вам, он брат ваш! - твердо повторила Агата. -  Он  сын  вашего
отца, а вовсе не Пьетранджело, и сын женщины, которую ваше  презрение  не  в
силах оскорбить и для которой слушать вас было преступлением и безумием.  Вы
не понимаете?
     - Нет, сударыня, - сказал Пиччинино, пожимая плечами. -  Я  не  понимаю
бредней, которые вы сейчас придумываете для того, чтобы спасти жизнь  своего
любовника. Если этот мальчишка - сын моего отца, тем хуже для него:  у  меня
ведь немало других братьев, которые немногого стоят и которых я,  ничуть  не
стесняясь,  могу  хватить  по  голове  рукояткой  пистолета,  если  не  вижу
надлежащего послушания или уважения ко мне. И этот новый член  семьи,  самый
младший, сдается мне, тоже будет наказан  по  заслугам  моей  рукой.  Не  на
ваших глазах - я не люблю, чтобы женщины падали при мне в судорогах,  но  не
всегда же этому красавчику прятаться у  вас  на  груди,  сударыня,  и  уж  я
узнаю, где мне его найти!
     - Прекратите эти оскорбления, - решительно  сказала  Агата,  -  вам  не
задеть меня, и если вы не подлец, то не должны говорить подобным  образом  с
женою вашего отца.
     - С женою  моего  отца?  -  переспросил  разбойник,  понемногу  начиная
прислушиваться к ее словам. -  Мой  отец  никогда  не  был  женат,  синьора!
Нечего меня обманывать.
     - Ваш  отец  был  женат,  Кармело!  Он  женился  на  мне!  И  если   вы
сомневаетесь,  можете  найти  подлинное  брачное  свидетельство  в   архивах
монастыря Маль-Пассо, спросите его у фра Анджело. Имя этого юноши  вовсе  не
Лаворатори - его имя Кастро-Реале. Он сын, единственный законный  сын  князя
Чезаре де Кастро-Реале.
     - Значит, вы моя мать? -  воскликнул  Микеле,  падая  на  колени  и  со
смешанным чувством ужаса, угрызений совести и обожания целуя платье Агаты.
     - Ты же знаешь сам,  -  сказала  она,  прижимая  голову  сына  к  своей
взволнованной  груди.  -  Теперь,  Кармело,  попробуй,  убей  его   в   моих
объятиях - мы умрем вместе.  И  после  попытки  совершить  кровосмешение  ты
совершишь матереубийство.
     Пиччинино, раздираемый множеством различных чувств, скрестил  на  груди
руки и, прислонившись к стене, молча разглядывал брата и мачеху,  как  будто
все еще не желая верить правде. Микеле поднялся, подошел к  нему  и  сказал,
протягивая руку:
     - Твоя вина только в твоей ошибке,  и  эту  ошибку  я  должен  простить
тебе: ведь я сам любил ее, не зная, что имею счастье быть ее сыном.  Ах,  не
омрачай злопамятством моей радости! Будь  моим  братом,  как  я  желаю  быть
твоим! Ради господа бога, который повелел нам любить друг друга, вложи  свою
руку в мою и  склонись  перед  моей  матерью,  чтобы  она  тебя  простила  и
благословила вместе со мной.
     Услышав эти великодушные и  искренние  слова,  произнесенные  от  всего
сердца, Пиччинино едва не растрогался: грудь его  стеснилась,  слезы  готовы
были брызнуть. Но гордость оказалась сильнее зова природы,  и  он  устыдился
чуть было не одолевшего его чувства.
     - Прочь от меня, - сказал он юноше, - я тебя не  знаю.  Мне  чужды  все
эти семейные нежности. Я тоже любил свою мать.  Но  с  нею  умерли  все  мои
привязанности. У меня не было никакого чувства к отцу, которого я едва  знал
и который очень мало любил меня. Я, пожалуй, лишь  тщеславился  тем,  что  я
единственный признанный сын князя и героя. Я считал свою  мать  единственной
женщиной, которую он любил. И вдруг мне сообщают, что он обманул  мою  мать,
что он был мужем  другой,  -  мне  нечего  радоваться  такому  открытию.  Ты
законный сын, а я незаконнорожденный. Я привык считать,  что  я  один,  если
захочу, имею право похваляться именем, которое ты будешь носить  в  свете  и
которого у тебя никто не станет оспаривать.  И  ты  хочешь,  чтобы  я  любил
тебя - тебя, кто знатен вдвойне, и по отцу и  по  матери?  Тебя  -  кто  так
богат? Тебя - кто будет властвовать  в  краях,  где  я  скитаюсь,  где  меня
преследуют? Тебя - кого все равно, хороший ты  сицилиец  или  дурной,  будет
холить и ласкать неаполитанский  двор  и  кому  иногда  не  под  силу  будет
отказаться от  почестей  и  должностей!  Тебя  -  кто,  быть  может,  станет
командовать    вражеским    войском,    чтобы    разорять    очаги     твоих
соотечественников! Тебя - кто, став генералом, министром или  судьей,  велит
отрубить мне голову и приколотить позорный приговор к шесту, на котором  она
будет торчать ради примера и на страх всем нам, братьям-горцам?  Ты  хочешь,
чтобы я любил тебя? Нет, я ненавижу тебя  и  проклинаю.  А  эта  женщина,  -
желчно и  горько  продолжал  Пиччинино,  -  эта  лживая,  холодная  женщина,
которая с таким дьявольским искусством играла мной, -  ты  хочешь,  чтобы  я
стал перед ней на колени и  просил  благословить  меня  рукою,  быть  может,
замаранной кровью моего отца?  Ведь  теперь-то  я  понимаю  больше,  чем  ей
хотелось бы! Никогда не поверю, чтобы она добровольно пошла  за  разбойника,
разоренного, опозоренного, загнанного, развращенного  несчастьями,  которого
звали не иначе, как Дестаторе. Он, наверное, похитил ее  и  взял  силою.  Ах
да, припоминаю теперь! Ходит такая история,  обрывки  ее  я  слышал  от  фра
Анджело. Одну девочку на прогулке захватили  разбойники,  утащили  вместе  с
гувернанткой в логово своего начальника, а через два часа привели обратно  -
полуживую, обесчещенную! Ах, отец, отец, вы были и героем и  злодеем  сразу!
Я знаю это, но я-то получше  вас,  насилие  мне  отвратительно,  и  туманный
рассказ фра Анджело навсегда отучил меня  искать  наслаждения  в  насилии...
Так это вы, Агата, были жертвой Кастро-Реале! Теперь я  понимаю,  почему  вы
согласились тайно обвенчаться  с  ним  в  монастыре  Маль-Пассо.  Этот  брак
остался тайной, быть может единственной подобной тайной,  которая  не  вышла
наружу! Вы действовали хитро, но остальная  ваша  история  теперь  для  меня
проясняется. Теперь я понимаю, почему ваша  родня  держала  вас  под  замком
целый год, и так тщательно, что считалось,  будто  вы  умерли  либо  ушли  в
монастырь. Теперь я понимаю, почему убили моего отца, и я не  поручусь,  что
вы неповинны в его смерти!
     - Негодяй!  -  вскричала  возмущенная   Агата.   -   Вы   осмеливаетесь
подозревать меня в убийстве человека, которого я согласилась взять в мужья?
     - "Не ты, так твой отец иль кто-то из  твоих..."  -  с  горьким  смехом
процитировал Пиччинино по-французски.
     - Мой  отец  вовсе  не  покончил  с  собой,  -  со  злобным  выражением
продолжал он, переходя снова на сицилийский диалект, - он мог  быть  повинен
и преступлении, но не в трусости, и пистолет, что нашли в его руке у  креста
Дестаторе, никогда не принадлежал  ему.  И  не  так  он  низко  пал,  чтобы,
спасаясь от врагов, когда от него отступились многие его сторонники,  искать
смерти от своей руки. И набожность, что пытался ему внушить фра Анджело,  не
так уж затемнила его рассудок, чтобы он счел долгом самому  карать  себя  за
свои прегрешения. Его убили и к  тому  же,  наверное,  заманили  в  ловушку,
иначе он не  попался  бы  так  легко  неподалеку  от  города.  Аббат  Нинфо,
вероятно, приложил руку к этому кровавому заговору. Уж я это узнаю, ведь  он
сидит у меня под замком, и хоть я и не жесток,  а  буду  пытать  его  своими
собственными руками, пока он не признается! Ведь это мое дело  -  мстить  за
смерть отца, а твое,  Микеле,  стоять  заодно  с  теми,  кто  подстроил  это
убийство.
     - Боже  великий!  -  воскликнула  Агата,  не  слушая  больше  обвинений
Пиччинино. - Неужто с каждым днем  будут  раскрываться  новые  злодейства  и
акты мести в моей семье? О, кровь Атридов, да не пробудят ее фурии  в  жилах
моего сына! Какие обязательства, Микеле, налагает  на  тебя  твое  рождение!
Сколькими добрыми  делами  придется  тебе  искупать  грехи,  совершенные  до
твоего рождения и после него! Вы думаете,  Кармело,  ваш  брат  когда-нибудь
пойдет против своей страны и против вас? Будь это так,  я  сама  просила  бы
вас убить его сегодня, пока он чист и  благороден,  ибо  я  знаю  -  увы!  -
какими становятся люди, отрекаясь от любви к родине и уважения,  на  которое
имеют право побежденные.
     - Убить его сейчас? - сказал Пиччинино. - Я бы  охотно  поймал  вас  на
слове, это дело недолгое: ведь наш новоявленный  сицилиец  действует  ножом,
наверно, не лучше, чем я карандашом. Но я не  сделал  этого  вчера  вечером,
когда такая мысль пришла мне в голову  на  могиле  нашего  отца.  Сегодня  я
подожду, чтобы остыл мой гнев, -  убивать  надо  хладнокровно,  по  здравому
суждению и приказу совести. Ах, Микеле дель  Кастро-Реале,  я  еще  не  знал
вчера, кто ты,  хотя  аббат  Нинфо  уже  предназначал  тебя  моей  мести.  Я
ревновал к тебе, считая тебя  любовником  той,  что  сегодня  называет  себя
твоей матерью. Но у меня было предчувствие, что эта женщина не стоит  любви,
которая разгоралась во мне, и когда ты не отступил  передо  мною,  я  сказал
себе: "Зачем убивать смелого мужчину  ради  женщины,  которая,  может  быть,
просто труслива?"
     - Замолчите, Кармело! - вскричал Микеле, снова хватаясь  за  стилет,  -
умею я владеть ножом или  нет,  но  прибавьте  хоть  слово  к  оскорблениям,
которыми вы осыпаете мою мать, и либо я убью вас, либо вы меня.
     - Сам ты замолчи, мальчик, - отвечал Пиччинино,  надменно  оборачиваясь
к Микеле и  обнажая  свою  грудь.  -  Добропорядочность  законного  общества
делает человека трусом, и, воспитанный в его понятиях, ты сам таков.  Ты  не
посмеешь и оцарапать мою львиную шкуру, потому что почитаешь во  мне  брата.
Но у меня таких предрассудков нет, и я - дай срок! - докажу тебе это,  когда
буду поспокойней! Сегодня, признаюсь, я слишком негодую, и мне хочется  тебе
сказать почему. Потому что меня обманули, а я думал, что никому на свете  не
поймать меня на легковерии, потому  что  я  доверился  слову  этой  женщины,
когда она сказала мне вчера в этом самом цветнике, откуда  сейчас  доносится
лепет фонтанов, под светом этой самой луны, которая казалась не так чиста  и
ясна, как ее лицо: "Что может быть общего  между  мной  и  этим  мальчиком?"
"Что общего?" - а ты ее сын! Ты знал это и тоже обманул меня!
     - Нет, этого я не знал. А мать моя...
     - Ты и твоя мать - вы две холодные змеи, двое ядовитых Пальмароза!  Ах,
ненавижу эту  семью,  которая  всегда  угнетала  мою  страну  и  мой  народ.
Когда-нибудь я разочтусь с  ними  за  все,  даже  с  теми,  что  разыгрывают
хороших патриотов и добрых синьоров. Я  ненавижу  всю  знать,  и  пусть  моя
откровенность пугает вас, кому  не  зазорно  выступать  и  за  и  против!  Я
возненавидел знать минуту назад, в тот миг, как узнал, что не  принадлежу  к
ней,  потому  что  у  меня  есть  брат  -   законный   сын,   а   я   только
незаконнорожденный. Я ненавижу имя Кастро-Реале, раз не могу его  носить.  Я
завистлив  и  мстителен.  И  я  тоже  честолюбив!  С  моим  умом   и   моими
способностями у меня для этого больше оснований, чем у  воспитанника  муз  и
Пьетранджело с его искусством  живописи!  Я  достиг  бы  большего,  чем  он,
останься  наши  обстоятельства  прежними.  И  мое  тщеславие   простительней
твоего, князь Микеле, потому что я говорю о нем с гордостью, а  ты  стыдливо
прячешь его, будто от скромности. Наконец, я сын дикой природы и свободы,  а
ты ученик привычки и страха. Я действую хитростью по примеру волков,  и  мои
хитрости приводят к цели. А ты действуешь ложью по примеру людей, и  никогда
не достигнешь цели, да еще и лишаешь  себя  преимуществ  откровенности.  Вот
жизнь моя и вот твоя. Если ты станешь мне поперек  дороги,  я  отделаюсь  от
тебя как от помехи - понимаешь? Не серди меня, не то  берегись!  Прощай.  Не
старайся свидеться со мною вновь - вот мое братское напутствие!
     - А что до вас, княгиня Кастро-Реале, - сказал он, иронически  кланяясь
Агате, - вам, которая могла бы и не заставлять меня валяться  у  своих  ног,
чья роль в несчастье у креста Дестаторе  не  очень  ясна,  вам,  которая  не
сочла  меня  достойным  узнать  о  злоключениях  вашей  юности  и   захотела
красоваться в моих глазах незапятнанной девственницей, нимало не  беспокоясь
тем, что я томлюсь в безумной надежде на ваши драгоценные милости, -  вам  я
желаю счастья в полном забвении всего, что было между  нами.  Но  я-то  буду
помнить все и предупреждаю вас, сударыня: вы затеяли  бал  на  вулкане  и  в
прямом и в переносном смысле.
     Досказав свою речь, Пиччинино закутался в  плащ  с  головой,  прошел  в
будуар и, не желая, чтобы  ему  отворяли  дверь,  одним  прыжком  перемахнул
через большое окно, выходившее  в  цветник,  потом  вернулся  к  той  двери,
порога которой он не пожелал переступить, и,  подобно  старинным  участникам
Сицилийской вечерни, крест-накрест разрубал  кинжалом  вырезанный  на  двери
герб рода Пальмароза. Через несколько секунд он уже стрелой несся в гору.
     - О мать моя! - восклицал Микеле, обнимая расстроенную Агату.  -  Желая
избавить меня от врагов воображаемых и бессильных,  какого  жестокого  врага
вы приобрели себе сами! Моя добрая, обожаемая мать, я тебя не покину  ни  на
миг ни днем, ни ночью. Я буду спать у твоего порога, и если любовь  сына  не
сумеет защитить тебя, значит, провидение совсем оставило людей!
     - Успокойся,  мой  мальчик,  -  сказала  Агата,  сжимая  его  в   своих
объятиях, - у меня сердце кровью обливается от  всего,  что  наговорил  этот
человек, но я не страшусь его  несправедливого  гнева.  Нельзя  было  раньше
раскрыть ему тайну твоего  рождения,  ты  сам  видишь,  какое  действие  это
оказало. Но пробил час, теперь мне нечего бояться за тебя: тебе опасна  лишь
его личная вражда, а ее мы успокоим. Мстительные страсти в семье  Пальмароза
угаснут с последним вздохом кардинала Джеронимо, - быть может,  он  как  раз
испускает его. Если попытка уберечься от  него  с  помощью  Кармело  и  была
ошибкой, эта ошибка на совести фра Анджело,  который  считает,  будто  знает
людей, так как провел жизнь среди отщепенцев, разбойников и монахов.  И  все
же я доверяю его чутью. Этот человек, только  что  проявлявший  здесь  такую
злобу, на которого я не могу глядеть без смертельной  муки,  потому  что  он
напоминает мне того, кто был источником всех моих несчастий, этот человек  -
Кармело, - быть может, не так уж  недостоин  доброго  порыва,  подсказавшего
тебе назвать его братом. Он тигр, когда впадает в  ярость,  и  хитрая  лиса,
когда размышляет. Но между часами, когда  он  предается  ярости,  и  часами,
посвященными коварству, должны же  быть  у  него  часы  упадка  духа,  когда
человечески